Децимация

Мать с тоской посмотрела ему вслед. Вот еще один ушел из семьи. Никого, кроме Петра и внуков, рядом не будет.

Сергей зашел в дом Полины. Вчера он сказал ей, что уедет ненадолго. Дома были дети. Они привыкли к Сергею, и младшая называла его иногда «папой». Это нравилось Сергею, но с другой стороны он чувствовал себя при этом обращении как-то неуютно, – из-за неожиданности сложившегося положения. Но он успокаивал себя тем, что закончится революция, и Полина родит ему сына. Они об этом уже договорились. Младшей дочери Полины было восемь лет, а пацану – десять, и он ревниво относился к своей матери. Видимо, память об отце была еще жива в нем. Но с Сергеем он дружил, любил с ним разговаривать. Окончательно они подружились, когда Сергей взял его с собой на дежурство на Острую Могилу и показал пулемет вблизи.

– Почему не гуляете на улице? – спросил Сергей детей Полины.

– Холодно. Да и никого из мальчишек нет там, – ответил старший. – Мамка оставила на плите есть. Бери.

– Не хочу, я поел. А вот вы садитесь и ешьте.

Дети не заставили себя долго упрашивать и с удовольствием хлебали жидкий постный суп. Сергей прилег за печью на кровать и незаметно для себя заснул. Проснулся, когда пришла Полина. Раскрасневшееся на ветру лицо Полины выглядело усталым. Старое ситцевое платье плотно облегало располневшую фигуру. Она с нежностью посмотрела на Сергея и, казалось, глаза спрашивали: «Ну, доволен всем? Поел? Поспал…»

– Пора собираться, – произнес Сергей, вместо ласковых приветливых слов.

– Давай собираться, – покорно согласилась Полина.

Пожитков было немного – рубашка да теплое нательное белье. Полина вытащила из сумки, с которой пришла с работы, кусок сала, хлеб, еще что-то – и завернула в старую газету.

– Это тебе в дорогу.

– Зачем? Небось, на рынке купила на всю зарплату… дорого же.

– Нет. Знакомый уступил. Вышло дешевле. Я все в вещмешок положу.

– Оставила бы себе. А то вон, дети голодные.

– Ничего. У нас еще есть продукты. До получки хватит.

Сергей знал, что продуктов у Полины немного, – раза три приготовить прозрачной похлебки. Его паек уже съели. Он не стал настаивать на том, чтобы она оставила сало и хлеб себе.

– Ну, пора.

– Давай присядем на дорожу. Кто знает, когда вернешься.

– Не успеешь соскучиться, как я буду здесь, – бодрым тоном ответил Сергей. – Не более недели буду там.

Не знал еще Сергей, куда его еще занесут ветры революции, но Полина чувствовала, что разлука будет долгой, и вернется Сергей в родной Луганск только через год, но Полины уже не будет на этом свете. Ветер великих потрясений будет мотать его, как перекати-поле, по всему югу России, по бескрайней, то заснеженной, то зеленой, пропитанной кровью, благодатной земле. И он будет щедро поливать чужой кровью плодородную землю, и капли его крови так же обогатят плодородный южнороссийский чернозем. Но он об этом пока не знал и не думал.

– Все, посидели. Пойдем к нам. Айда, детки, со мной.

Они вышли во двор, и Полина хотела закрыть дверь на замок, но Сергей сказал:

– Подожди. Там на печке осталась пачка табака. Дай-ка, возьму в дорогу.

Сын Полины бросился вперед:

– Я принесу, дядя Сережа.

– Не надо, ты не знаешь, где он лежит.

Он зашел в хату, торопливо развязал вещмешок, вынул сало, хлеб и все остальное, что завернула Полина, и оставил на столе, на видном месте, чтобы заметила хозяйка и дети, и не пришлось хлебу черстветь в укромном углу. Завязал мешок, схватил за печкой табак и быстро вышел.

– Вот он, – показал пачку, развязал мешок и сунул туда табак. – Пошли.

– Плохая примета, Сережа, что ты вернулся обратно в дом, когда уже попрощался с ним. Старики говорят, если так происходит, то не суждено больше встретиться с тем, кто в нем жил.

– Перестань каркать, – добродушно ответил Сергей, довольный тем, что оставил продукты дома.

– Да я не каркаю… люди так говорят.

Они зашли в дом Артемовых. Мать уже сложила небольшой деревянный чемоданчик, который находился в их доме с незапамятных времен. Краска давно облупилась, и были видны оголенные, будто закаменевшие жилы дерева. Сергей замахал руками:

– Я не возьму его! Мне и класть-то туда нечего.

– Я уже сложила, пригодится в дороге. Здесь будет чистое белье. А в мешок положишь то, что надо часто брать.

– Хорошо, – согласился Сергей. – А где отец?

– Еще не пришел.

– Мне ждать некогда, пойду.

Он обнял мать и поцеловал в щеку, а мать норовила поцеловать в губы.

– Не успел дома побыть, и опять уезжаешь… – Анна вытерла краешком платка слезы.

– До свидания, мам. Чтобы все было по-хорошему. Как мы говорили, – напомнил он ей, имея в виду Полину.

– Не беспокойся.

Сергей попрощался с племянниками. Они и дети Полины пошли играть на улицу. Все вышли. Во дворе мать тайком в спину перекрестила сына и снова вытерла слезы.

По улице они или вдвоем. Полина взяла Сергея под руку и, гордо оглядывая редких в это время прохожих, уверенной, даже торжественной походкой шествовала по подмерзшим лужам, не замечая этого. Вот так, впервые за последнее время она законно шла по улице с мужчиной, которого считала своим, и это наполняло ее душу щемяще-радостным чувством. Пусть видят все! Не украдкой по темноте она идет с мужиком, а честно, при всех. Ее лицо пылало от смелости и счастья. Ей хотелось крикнуть: «Смотрите, смотрите же! Это я, которой вы все косточки перемыли, обзывали б… и похлеще! Это я!». Соседи с любопытством глядели на эту пару, кто недоверчиво, покачивая головой, в знак осуждения, кто искренне улыбался, желая им в душе счастья. Но их чувства не касались Полины. Она ощущала себя женщиной, влюбленной, нужной рядом шагавшему человеку, и это придавало ей гордую уверенность. Соседи видели, как она топает своими полуразвалившимися сапогами, а ей казалось, что она летит по воздуху. Ей хотелось прижаться к Сергею, раствориться в нем, сделать еще что-то неземное и несбыточное. Но говорила ему какие-то малозначащие слова, не смея сказать о главном. Они подошли к зданию совета. Вокруг сновали люди. Сергей натянуто, чувствуя неловкость перед знакомыми, попрощался с ней. Коротко поцеловал в губы, и они расстались. И сразу же изменившаяся Полина, ссутулившись, тяжелой походкой пошла обратно, в повседневную вдовью жизнь.

Часть II

14

Начало декабря 1917. Киев. Над древней столицей Руси носились холодные, влажные ветры Атлантики. Серые, низкие, без просвета тучи, периодически выпускали из себя на город хлопья крупного мокрого снега, который застилал тяжелым белым покрывалом гранитную брусчатку улиц и густые ветвистые кроны каштанов, с не до конца облетевшими сухими листьями шафранного цвета. В холодно-синей дымке тумана матовым огнем сверкали золотые луковицы куполов Лавры, Софии, Андрея. По Крещатику, Фундуклеевской, Бибиковской, разбрызгивая по сторонам мокрый снег, проносились извозчики, изредка, резко клаксоня, солидно проезжали открытые автомобили, в которых, закутавши лицо в шарфы, сидели водители и пассажиры. Дворники не успевали убирать снег, скалывать лед с тротуаров, которые превратились в скользкий, мокрый каток. Людей на улицах было много. По узким тротуарам сновали киевляне и многочисленные гости столицы, съезжавшиеся со всех концов России. Суетливой походкой пробегали обыватели, с удивлением глядя на приезжую толпу в тяжелых шубах на меху, не соответствующих киевской зиме. Но более других было людей в солдатских шинелях и полушубках. Подковами своих кирзовых сапог они безжалостно вгрызались в уличный лед, и их серьезность, обычно не присущая служивым, вносила непонятную напряженность в жизнь киевлян. Все ждали серьезных и необыкновенных событий.

На Владимирской было оживленно. Сюда, к зданию Педагогического музея, устремлялись все, кто каким-то образом оказался втянутым в политику. Творение известного скульптора Могилевцева представляло собой почти круглое здание в три этажа, выполненное в стиле ампир. Под крышей полукруглый фронтон опоясывал барельеф, искусно сделанный руками народных умельцев и изображавший античных героев и «богов», несущих человечеству знание и свободу. На вершине стеклянного купола развевался желто-голубой флаг, более известный в Австро-Венгерской Галиции, но не в остальной части Украины. Прямо на крыльце стоял прислоненный к стене герб Галиции – ветвистый трезубец, напоминающий аналогичное оружие «бога» морской стихии – Нептуна. Киевляне помнили, что его хотели укрепить высоко на фронтоне, но технически не смогли этого сделать, и тогда поставили герб на крыльцо, крепко прикрутив его проволокой к стене. Здесь, в этом здании, располагался штаб Центральной рады, которая незаконно захватила музей, чем вызвала возмущение интеллигентских кругов Киева. Ныне рада претендовала на руководство огромной территорией Новороссии, Малороссии и других районов, где проживали, по ее мнению, украинцы.

Внутри здания было пасмурно. Прислуга не успевала протирать полы от грязи, заносимой приходящими с улицы. В помещениях стоял душный и терпкий запах шинелей и сапог, изредка перемешиваемый с запахами благородных духов. Все спешили, все говорили на ходу, изредка приседая на недолгое время на банкетки, стоявшие по углам коридоров. Четкая русская речь перемежалась с мягким украинским говором. Шуток не было, в здании царил тревожный дух, напряженность чувствовалась во всем, спешка бросалась в глаза каждому, кто попадал сюда.

Голова Генерального секретариата, – так называлось правительство Украины, – Винниченко только что отпустил членов кабинета с совещания, где решался вопрос о проведении всеукраинского съезда и размещения прибывающих делегатов, и попросил секретаря никого к себе не пускать. Он хотел набросать тезисы своего будущего выступления на съезде и продумать складывающуюся обстановку на Украине. Писатель и драматург, прирожденный политик, вступивший в ряды украинских социал-демократов более десятка лет назад, снискавший популярность в творческих кругах, Винниченко в последнее время мучительно раздумывал: правильно ли его кабинет ориентируется в новой обстановке, сложившейся после октябрьского переворота? В России происходили невиданные изменения, Центральная рада явно отставала в революционных преобразованиях. Но как разрешить весь узел противоречий? Винниченко когда-то изучал Маркса и помнил, что на смену старому строю придет новый только тогда, когда последний полностью исчерпает себя. В России капитализм не развился полностью, об этом говорят большевики во главе с Лениным. Зачем же тогда идти на социалистическую революцию? Нельзя перепрыгнуть целый исторический этап, отбросить целую общественно-экономическую формацию! В этом большевики отошли от Маркса, хотя безумно ему поклоняются. А Украина? Разве она развивается отдельно от России? Нет. Вырвав Украину из состава российской империи, мы поставим себя в положение колонии. Винниченко понимал, что с ними не будут считаться ни Европа, ни Россия. Пока большевики проглотили провозглашение Украины в составе девяти губерний. И молчат, им не до этого. Временное правительство не допустило бы такой территориальности Украины. Уже давно отменила бы их решение. Пока большевики не возражают, надо укреплять свою территориальность всеми силами. Винниченко погладил свою небольшую, типичную для российского интеллигента, бородку. А все-таки правильно ли я размышляю? Чего надо украинскому народу? Свободы! Да, свободы! Сколько уже нас можно принижать, отбрасывать украинскую культуру и язык? А где этот народ? Малороссия и Новороссия давно русифицированы. На украинцев этих районов надежды мало, они не пойдут на разрыв с Россией. Галиция также не чисто украинский район – там украинцы ополячены. Но именно Галиция – этот украинский Пьемонт – должен начать возрождение Украины. Галицийцы больше ненавидят Россию, чем Польшу и Австро-Венгрию – они-то и принесут свободу всей Украине. Их поддержат крестьяне, сохранившие, в отличие от русифицированных горожан, национальную культуру и традиции. Но крестьянам надо что-то дать… ясно – землю! Весь год они громят имения помещиков, мы не успеваем читать об этом телеграммы. Надо быстрее подготовить закон о социализации земли. Месяц назад мы попросили их не делить пока землю, но они делят и опираются на большевистский декрет о земле. Почему мы так нерешительны? Не можем сломить сопротивление помещиков? Что мешает? Следует немедленно отдать распоряжение о подготовке аграрного закона! Иначе без него мы погибнем. А что дальше?

Винниченко устало потер ладонью лоб. Вопросов было больше, чем ответов. Единственно, что его удовлетворяло – лично он готов все вопросы разрешить быстро, искренне и честно в интересах именно бедняков. Только народ этого все равно не поймет. Ему всегда всего мало. Обидно. Но что же дальше? Это вопрос теребил его душу, полностью занимал мозг. Что же дальше?..

Тихо вошел секретарь. Винниченко недовольно поднял голову: «Я ж просил не отвлекать!» – хотел сказать он, но секретарь опередил его.

– Пан голова. К вам настойчиво просится на прием Шульгин.

Винниченко молчал. Ему не хотелось принимать своего идейного и политического противника, издателя пророссийской газеты «Киевлянин», которую когда-то издавал по рубрикой «Юго-Западный край – русский, русский, русский!». Шульгин – известная политическая фигура, депутат трех Государственных дум, ярый монархист. Но надо его принять. По-пустому делу он бы не пришел. Винниченко ответил секретарю:

– Попросите Шульгина.

Вошел Шульгин. Винниченко вышел из-за стола, они пожали друг другу руки, и Винниченко жестом пригласил Шульгина сесть. Они внимательно осмотрели друг друга. Шульгин был на три года старше Винниченко, но ему не исполнилось еще сорока лет, а Винниченко – тридцать шесть. Революцию делали молодые люди. Шульгин отметил про себя усталость на лице главы правительства, растрепанную бородку, чего раньше тот не допускал. Винниченко также отметил для себя усталый вид Шульгина, но его усы, как в старые времена, были лихо закручены стрелками вверх.

– По какому вопросу пожаловали, господин Шульгин? – несколько официально, но в тоже время иронично спросил гостя Винниченко на русском языке.

– По многим. Багато запитань, – на украинском языке ответил Шульгин.

– Так на каком языке будем говорить? – спросил по-русски Винниченко.

– Давайте не будем взаимно вежливыми, и пусть каждый говорит на том языке, который ему ближе.

– Вы ж волынский помещик. Знаете родной язык своих крестьян?

– Феодал, вы хотите сказать, эксплуатирующий украинских крестьян и не говорящий на их языке. Давайте прекратим взаимный обмен колкостями и перейдем к делам. Тем более это важные дела.

Они немного помолчали, и потом разговор велся на русском языке. Шульгин начал:

– Я только что вернулся с Дона. Там Каледин собирает казаков, чтобы разгромить большевиков. Они делегировали меня в Киев.

Винниченко ответил не сразу:

– Прежде, чем перейти к делу, у меня к вам, Василий Витальевич, несколько вопросов. Если можно, расскажите: какое положение сейчас в России? А то информации у нас недостаточно.

Шульгин глубоко вздохнул.

– Ничего хорошего. Советская власть вскоре победит по всей стране. Это объективно. Лозунги большевиков поддерживают в городе и в деревне. Нам предстоит огромная борьба с большевиками. Поэтому надо объединить все силы для решающей схватки, в которой мы должны победить.

– А нам-то что до этого? – произнес Винниченко. – Советская власть признала нашу независимость, поэтому мы не слишком желаем вмешиваться во внутренние дела России.

Шульгин удивленно, даже несколько ошарашено глядел на Винниченко, а потом медленно произнес:

– Когда природа сделала человека разумного, Бог наделил его прекрасными дарами, сделав его ученым или писателем, а дьявол приложил высшее усердие, чтобы совратить человека, и наградил похотями, стремлением к власти и сделал его политиком. Поэтому дьявол получил господство в человеке, а из искусства и мудрости стала вырастать ересь и заблуждение, которые надругались над истиной. Мое мнение, что все политики находятся на службе не у Бога, а у дьявола.

Теперь удивленно, даже обиженно писатель Винниченко посмотрел на Шульгина.

– Вы, господин Шульгин, тоже писатель, и находились на службе у дьявола. Вы – депутат трех государственных дум, и вы своего дьявола – если хотите, кумира – Николая Второго заставили отречься от престола. Один дьявол победил другого.

Для Шульгина участие в отречении царя от престола было самой больной темой. Судьба распорядилась так, что ему, убежденному монархисту, активнейшему стороннику монархического строя в Россия пришлось уговаривать своего кумира отказаться от власти. Единственное, что его утешало в этом акте – не пришлось тратить много сил, и все прошло быстро… но боль за это он ощущал постоянно.

– Владимир Кириллович, – впервые Шульгин обратился к Винниченко по имени и отчеству, – мы в этом, проклятом Богом, семнадцатом году натворили много ошибок. В царской семье не нашлось достойного, чтобы занять столь высокое кресло. Царская семья выродилась, и болезнь наследника это подтверждает. А может быть, не нашлось в этом году такого человека, который взял бы ответственность за судьбу родины. Когда-то был человек, который мог изменить Россию – Петр Аркадьевич Столыпин. Через пятьдесят лет Россия стала бы самой передовой страной, обогнала в экономике Америку, Англию, Германию и прочих вместе взятых. Так в Америке и Европе не понравились российские реформы, решили делового человека и умницу убрать. И чьими руками его убили? Руками социалистов… и где? В Киеве!

– Его убили не социалисты, а сионисты! – недовольно поправил Винниченко. – Об этом писали все газеты, в том числе и ваша – «Киевлянин».

– Какая разница! У большевиков все руководители евреи. Все они социалисты, не понимающие исторического развития. Им немцы помогли с заговором против царя. Вы не знаете, а я жил в Петрограде, и вот ровно год назад стали происходить странные явления. Хлеба и другого продовольствия в столице нет, а составы с продовольствием стоят в тупиках на маленьких станциях. Мясо пропадает на складах, – а потом его в открытых дровнях везут на мыловаренный завод. А голодный рабочий все это видит и возмущается царем. Революцию спровоцировали, вызвали искусственно, это масонский заговор, чтобы ликвидировать монархию и загнать Россию в тупиковую ветвь развития. А еще бы немного – мы были величайшей страной, самой сильной в мире. Все у нас есть – плодородная земля, трудолюбивый и умный народ…

– А какую роль вы определили Украине? – перебил Шульгина Винниченко.

– Обычную, историческую. Украина была бы в составе России и вместе с ней развивалась.

– Я хотел спросить, с украинским народом? – уточнил Винниченко.

Шульгин, видимо, был не готов к ответу на этот вопрос. Он задумчиво произнес:

– Большевики раздули национальные чаяния нерусских народов до абсурдных размеров, чтобы расшатать предыдущий строй. Своим понятием – право на самоопределение – они выпустили джина из бутылки, и загнать его обратно туда же очень сложно, а может, и невозможно. А вообще, после войны все народы жили бы в свое удовольствие.

– Это вы считаете удовольствием, когда народ лишен своей культуры, боится говорить на родном языке? Всем правят великороссы или иностранцы. У него нет никаких политических прав.

– О каком народе вы говорите, кто его унижает? Вы считаете галицийцев украинским народом?

Винниченко в ответ недовольно поморщился. Шульгин как будто читал его мысли.

– А посмотрите на остальную Украину – она заселялась одновременно и русскими и украинцами. По переписям населения три четверти помещиков по национальности являются украинцами. Какие великороссы или иностранцы угнетают украинских крестьян? Свои же национальные помещики. Наши народы всегда жили дружно и каждый говорил на своем языке, не как в Галиции, где действительно запрещали украинскую мову. Вот один ученый рассказывал, что, изучая народный фольклор, он никак не мог понять танцы. Степняки когда пляшут – им места мало, ногами небо ворошат, а в Галиции встанут в кружок и топчутся сапожками на месте. Разные украинцы. А вы держите сторону не всей Украины, а какой-то маленькой части, которая к тому же находится в составе другого государства. В этом ошибка вашей национальной политики. Но это естественно… почти что все деятели Центральной рады – выходцы из Галиции. Вы ж тоже, хотя родились в Новороссии, жили в Галиции и пропитались их духом.

Шульгин, видимо, завелся и Винниченко его перебил, толком не зная, что и возразить:

– Были вы, господин Шульгин, украиножором, им и остались. Не слышите стона украинцев, их пробужденную нежность до своей неньки-земли! – Винниченко заговорил поэтически, что с ним бывало достаточно часто, забывая, что он политик. – А послушали бы вы их, когда они приходят к нам со слезами на глазах и поведывают нам, что они только сейчас, когда создано украинское, народное правительство, почувствовали себя людьми, их душа рванулась навстречу родной хвыли, они колыхают, пусть еще не до конца завоеванную волю, как родного ребенка, не знают, под какую божницу поставить…

Винниченко говорил с болью в голосе, большим душевным подъемом, да так, что слезы выступили на глазах. Но это не произвело на Шульгина впечатления и он ответил.

– Я всю жизнь прожил на Украине и не хуже вас знаю ее народ. Были действительно богатыри, которые хотели свободы… от кого? От царя и помещиков. А были игроки от народа, которые хотели свободы от России, а не от царя. Они хотели быть свободными под протекторатом то Польши, то Швеции, то еще кого-то. Это были духовные рабы с врожденными амбициями предателя. И народ похоронил их в своей памяти. Он поет песни о Довбуше, Кармелюке, Дорошенко, но забыл Выговского, Мазепу…

– Вы хотите сказать такое же о Центральной раде?..

Шульгин спохватился, что наговорил лишнего, и ответил:

– Нет. Хватит спорить. У меня к вам серьезное дело.

Но Винниченко проницательным взглядом писателя, могущего сделать исторический или психологический срез какого-либо явления и мучающегося сомнениями в правильности сделанного анализа, спросил:

– Василий Витальевич, мне бы хотелось, чтобы вы дали откровенную оценку нашему правительству. Я прекрасно понимаю, что вы – наш бескомпромиссный оппонент и никогда не поддерживали нашей идеи. Но скажите: что делать дальше?

Винниченко невольно вздрогнул. Только что он про себя произносил этот вопрос, и вот с душевной украинской простотой вырвалось наружу вечно русское: «Что делать?»

Шульгин задумался и осторожно, чтобы не обижать собеседника, начал говорить:

– Сейчас многие политики не понимают ситуации до конца. Я занимался психологией стран и, конечно же, России. И вам, Владимир Кириллович, скажу откровенно, чего не понимают нынешние деятели, в том числе и его величество большевики – зверь вышел из клетки. Но, увы, этот зверь, его величество – наш, русский и украинский народ. Сейчас главное – пойти ему на уступки. Почему не удержалось Временное правительство? Оно своей бездеятельностью, политикой неуступок вело страну к гибели. Большевики декларировали только буржуазные лозунги: землю крестьянам, восьмичасовой рабочий день и так далее. Вам, как социал-демократу, скажу, что в этих лозунгах нет ничего социалистического. Обычное право буржуазного государства. Но большевики пошли дальше обычных требований буржуазной революции и провозгласили лозунги: «Бери, все твое!», «Грабь награбленное!». Эти лозунги так ласкают слух тех, кто ничего не имеет… и они дают какое-то моральное право для люмпен-пролетария, горьковских босяков, – как сейчас говорят, – экспроприировать богатых, разрушить империю. Временное правительство могло предотвратить переворот. Требуют люди, по указке большевиков, контроля над производством – да пожалуйста! Были у нас в войну военно-промышленные комитеты, участвовали в них рабочие? Участвовали. Толку от них было много? Немного. Главное – не мешали хозяйственной жизни. А Временное правительство отказало рабочим участвовать в управлении производством. Вот и недовольство среди рабочих. А землю? Да дали бы часть земли крестьянству – и оно успокоилось бы. Наши помещики все равно не умеют по-хорошему хозяйничать. Хотя бы половину земли взяли у помещиков и отдали бы крестьянам бесплатно или за выкуп. И ликвидировали бы разрушающую силу в деревне. А интеллигенция, которая вложила свои сбережения в банки, создаваемые при помощи руководителей Временного правительства, потеряла их. В октябре все эти банки обанкротились, кто-то на этом нажился. А учителя, врачи и другие интеллигенты, которые хотели сохранить свои небольшие сбережения, остались без них. Вот и осталось Временное правительство без всякой поддержки. Каждый эгоистически держится за свое, не видя, что теряет все!

Винниченко внимательно слушал. Мысли Шульгина, этого помещика и крупного политика, совпадали с его. Но в его концепцию революции не вписывался вопрос о возрождении Украины.