На белой дороге

А это уже серьёзно.

Не смею утверждать, что на сегодняшний момент в панельном домостроении процветают такие же дикие совпадения с ключами (я уже несколько лет не связан со стройкой), но всё же со своей стороны призываю:

Соотечественники, купившие, получившие типовые квартиры в типовых панельных сериях домов: срочно меняйте замки!

Дальше – уже легче.

Типы мебели, столовой посуды и т. д.

По всей стране распространялись, кажется, раз и навсегда запущенные в производство, мебельные гарнитуры, фарфоровые безделушки и проч., и это подтверждалось совершенно неожиданно: приходишь в гости – а там такая родная статуэтка моментально приковывает взгляд, и уже общение с друзьями-хозяевами квартиры начинает строиться вокруг этого совпадения, вспоминаются подобные случаи.

Следовательно, невероятность истории, случайность совпадения – не такая уж невероятная и случайная.

Как в такой «типовой» стране появлялись шедевры литературы и искусства – тема, достойная обширного исследования. Нам же приходится оставаться самими собой: перед очередным Новым годом тридцать первого декабря, мы рассаживаемся поудобней у телевизора…

Своего рода ирония судьбы, судеб многих людей…

С наступающим Новым годом!

01.01.2014.

Семьдесят четыре секунды

Самое неприятное, что может случиться летом – возвращение после длительной, нудной командировки в пустую квартиру. Хотя, если вдуматься, существуют неприятности пусть и не столь прямые, но более, как бы сказать, философские, что ли, следовательно, более протяжённые во времени, настолько протяжённые, что практически не решаются сроком обычной человеческой жизни.

И это постоянно приходит в голову, когда лифт тащит меня к собственной квартире на тридцать седьмой этаж. Случалось подниматься пешком, когда выключалось электричество, и пять-шесть раз из любопытства, чтобы испытать себя. Семьсот двадцать семь ступеней, каждая в подъёме по пятнадцать сантиметров.

А лифт… Что лифт? Лифт – моё наказание, мой злой гений.

В сорокапятиэтажном доме он почему-то получился нескоростным. Обычным. Как в тривиальных панельных домах. Сэкономили, наверное, или неустранимая, фатальная неисправность. Семьдесят четыре секунды мерного, вежливого гудения, непрерываемого ничем. Убийственные семьдесят четыре секунды. Вычеркнутые из жизни. Ни одна сколько-нибудь дельная мысль не приходит в голову в эти секунды, только сожаление, сплошное сожаление о потерянном времени. Лишний раз однажды и навсегда считанные секунды напомнят тебе о твоём несостоявшемся предназначении, высоком, достойном, неугаданном тобою человеческом предназначении.

А так – что же?

Человек-энергетик, который болтается по командировкам, что-то там суетится, ссорится зачем-то, наживает себе врагов среди начальства и подчинённых, среди заказчиков и поставщиков спецоборудования – ха – ха – ха! – для этого стоило родиться человеком?

Вдобавок ко всему – Вера, тот ещё фрукт. Взяла отпуск, и без предупреждения – в свой родной город. Мол, подумай, мой энергетик… отчего так… когда вернёшься…

А дети?

Далеко дети, у них давным-давно своя жизнь, и, наверное, уже давным-давно свои семьдесят четыре – или сколько их там? – секунд. Их собственных секунд, только их, и ничьих больше.

Человек-энергетик… Человек-дрессировщик… Человек-паук… Исполнитель какой-то определённой функции, роли, чтобы обществу было удобнее и замысловатее сосуществовать рядом с окружающей средой. Именно не в ней, а рядом с ней. Поставщик хлеба и зрелищ.

Этим всё и заканчивается; человек сам по себе как личность в нашем мире не воспринимается, он должен быть кем-то, каким-то, и в чём-то специалистом, а вот что у него за душой, что у него человеческого, высшего, кто объяснит, кто скажет?

Допустим, если взять нетривиальные профессии, скажем, музыканта и физика. И тех, и других в нашем мире несчётное количество. А те, кто, к примеру, и музыкант (или физик), и философ, и, вдобавок, возможно, и художник, поэт, одним словом, мыслитель, то таких единицы, но их знает мир, и если страна на повороте, если общество расколото, то неопровержимый барометр – это они, совесть нации, общества, страны. И тогда – прочь сомнения: когда такой человек сделал выбор, то следовать ему – значит, следовать выбору, который достоин человека.

Просто человек – слишком значительно, слишком ёмко; в основе своей наше время изобилует обычными людьми. Личностей, подобных Микеланджело, Ломоносову, или, скажем, Ростроповичу, земля перестала рожать, появляются какие-то люди-энергетики, для разнообразия разбавляя сообщности «человеками-пауками» и иными всякими-прочими в своём роде.

Что у него, у этого инженера-энергетика, за жизнь? В чём его высокое, человеческое предназначение? Строить электростанции?

Смешно!

Это было, есть и будет; и в своё время строили пирамиды, и рыли каналы, и сооружали ветряные мельницы… Подумаешь, станция на атомном топливе!

Если не предвидится очередной командировки, то в очередные выходные этот инженер отправится ни свет ни заря на рыбалку с ночёвкой; опять же, – в который раз! – затрачивая всё те же семьдесят четыре секунды вниз для раздумий о неудавшейся жизни, чтобы потом, возвратившись, переосмыслив минувшее, подняться на семьдесят четыре секунды вверх.

Из какой-то книги прокралась в память фраза (прокралась и зацепила высоким смыслом, а остальное забылось!) о том, что в былое время выдающиеся умы ставили великие цели, ставили и добивались их, выкладывая достигнутое всему человечеству на блюдечке – пользуйтесь, люди! – и за свои истины даже шли на костёр.

А сейчас?

Распыляется человечество, распыляется… Или собирает силы для нового взлёта, каковым и был Ренессанс… Или я ошибаюсь?

А политики?

Наблюдая беспокойства чиновников о благе народов, их способы руководства государствами, почему-то упрямо просится вывод, что основная цель этих людей – удержаться у власти. Любыми путями. Любой ценой. Любой ложью. Время от времени поневоле себя пристраиваешь на их место…

Но нет, такое не для меня.

Современный учёный мир тоже хорош: наизобретали столько, что наш несчастный шарик несколько сотен раз можно уничтожить несколькими сотнями способов – какие молодцы!

Что же остаётся нам, несчастным энергетикам?

Если надежд на лучшее не осталось, приходится уповать только на культуру, что-то в этом роде сказал один великий…

И всё же, культура – культурой, но кое-что от Прометея энергетикам передалось: так, крамольничаем понемногу, вернее, поддерживаем огонь того самого костра подобно первобытной женщине в первобытной пещере.

Кончатся мои лифтовые секунды, опять придётся играть скудную, приевшуюся роль человека-энергетика. А пока я – неудавшийся философ-самоучка, но не в глобальном смысле, а так, для собственного, домашнего употребления, на несколько десятков секунд.

Точнее, только на эти семьдесят четыре секунды.

15.07.2016.

Субботнее утро

(сборник рассказов)

Берёзы

Я сижу в маленькой комнате у себя на даче и слушаю тишину. Конец июля, последние дни двухнедельного отпуска, я один, и не хочется ни идти куда-то, ни делать что-то. Обычно дела на даче особые, дачные, и у кого она есть, эта дача, тот меня поймёт. Но вот однажды в конце июля в один из дней накатит совершенно особое предвечернее настроение, и что-то тебя остановит, заставит усесться в кресло и прислушаться, и в какие-то полчаса ты по-особому начинаешь воспринимать всё, что тебя здесь окружает.

Комнатка совсем небольшая, но у неё два окна. Одно выходит на дачный проезд, и за ним высится деревянный терем, это окно на запад. Окно северное совершенно замечательное, оно также смотрит на соседский, но уже пограничный участок, он скрыт за кустами аронии, и только виднеется кусочек крыши дачного домика. Но чуть выше взгляд замирает на верхушках потрясающих высоченных берёз, тонкие макушечные ветви которых как-то безжизненно и наивно свисают в этой наступившей вдруг тишине. Окно открыто, ни один лист не шевельнётся, и даже птиц не слышно, такая стоит тишина. А дальше, за берёзами – небо, небо почти без просветов, закрытое белыми облаками, чуть подёрнутыми синевато-серым отливом.

И ты вдруг до щемящей, тонкой боли в сердце чувствуешь это удивительное явление – верхушки берёз на фоне застывшего светло-серого неба, и подходишь к своему любимому северному окну, и твой маленький дачный вид раскрывается узорчатым от этих верхушек горизонтом – вся северная сторона в берёзах! – и в созерцании этой удивительной красоты приходит ощущение себя как части небывалого, сказочного окружения, и, замерев, стоишь, пленённый этой тишиной, неброской красотой с такими родными русскими берёзами…

Проходит полчаса, я возвращаюсь в свою приземлённую дачную реальность, закрываю окно, выхожу в сад и снова оказываюсь в кругу дачных маленьких планов и маленьких же приятных дачных забот, и уже цветник приковывает взор, требуется подрезать розы, и яблоки налились на антоновке так, что надо подвязывать ветви, а уж газон…

Но наступает ночь, и все маленькие дачные заботы уходят на второй план, кажутся мелкой ежедневной обыденностью, но день прожит недаром, был горизонт в берёзах, была тишина, был тот единственный час, который этим летом уже не повторится; нужно прожить целый год, нужно суметь попасть в конце июля на дачу, открыть окно, прислушаться к себе и к тишине вокруг, чтобы опять поразиться горизонту в берёзах на фоне неподвижного, в белых, чуть тронутых сероватой синевой облаках, небом.

04.08.2013.

Субботнее утро

Она спала́, заслонив половину лица ладонью, как будто пытаясь и во сне защититься от внешнего мира, но каждую ночь спала очень чутко; было ли это внутренней потребностью Её натуры сохранять контроль над собой и окружением, или привычкой, доставшейся Ей от беспокойного детства – кто знает! Почти любой шорох под утро с моей стороны Её будил, и тогда заснуть Ей было очень непросто; казалось, что спит; но потом будним вечером Она с какой-то обречённой усмешкой признавалась – а я два часа не могла заснуть; так, дремала, потом выключила будильник, стала готовить завтрак.

Этот будильник, маленький, с пронзительным комариным писком, мы приобрели давным-давно, когда переехали в отдельную служебную квартиру и который нам на самом деле не был нужен; Она каким-то звериным чутьём угадывала утро, и за десять минут, за пять, за минуту, но всё равно раньше его просыпалась, аккуратно блокировала запрограммированное комариное звучание, готовила завтрак на двоих, и уже потом запах чудесного, сваренного по-турецки кофе, пробуждал и меня.

Мы вместе завтракали, вместе покидали нашу небольшую уютную квартиру, минуту спустя расходились каждый своей дорогой навстречу шумящему моторами и деловой сутолокой рабочему утру. Она обязательно оглядывалась напоследок, чуть улыбалась, и я нёс эту улыбку в памяти до самого троллейбуса. Была какая-то особая тревога в улыбке – а ты вернёшься?.. а вдруг?.. а как же я? – и мне не раз и не два за день потом вспоминалось, вспоминалось до шага, до последнего Её взгляда начало утра, и неизъяснимой теплотой заливало всего; и так, работая от волны до волны, захлёстывающей меня несколько раз памятью об этом, проходил весь рабочий день.

Но сегодня – суббота, Она мирно лежит рядом со мной, Её контроль над временем выключен удивительным женским подсознанием, мы на нашей даче, я стараюсь не шевелиться, чтобы лишний раз не потревожить мирный Её сон, и вспоминаю тот день, когда впервые состоялась наша встреча.

Это случилось зимой вечером в большом провинциальном городе, я выходил за проходную и сразу увидел Её. Шёл мелкий, редкий снег, было холодно; Она несла какую-то большую коробку, перевязанную алой лентой с бантом, наверное, подарочную; микроскопическая сумочка на длинном ремешке наискось болталась по шубке; в левой руке под ворохом газет угадывался огромный букет цветов. Но за десять шагов в сумерках под неверным светом тусклого придорожного фонаря мне почему-то привиделась фигурка героя старого доброго мультика Винни-Пуха, а буквально через три шага я внутренне рассмеялся над собой и поразился торопливой сосредоточенности Её походки. Мы встретились на узкой, протоптанной по снегу тропинке, тротуар не успели очистить, мне полагалось немедленно уступить и свернуть в сугроб, но я не уступил. Она недоуменно, страдальчески остановилась – я столько несу, невежа! – но я протянул руки к коробке и букету и заглянул под меховой капюшон…

Впоследствии Она неоднократно вспоминала памятный вечер, опасалась, что не успеет вовремя дойти до остановки, цветы замёрзнут; с тяжёлой неудобной коробкой приходилось часто останавливаться и отдыхать, уже два автобуса её обогнали…

Мы немедленно перешли сугробы и зашагали по проезжей встречной. Машин было мало, мы их сторонились и пропускали, коробку несли вдвоём, и мороз уже как-то не чувствовался.

Я потом пытался для себя решить задачу: как бы повернулась моя жизнь, если бы не этот знаменитый мультик, если бы не тротуар в сугробах, если бы не меховой капюшон и намечавшийся День рождения Её подруги? Да и вообще, если бы я не задержался за своими чертежами в отделе на полчаса? Куда бы повернулась моя жизнь, нашёл бы я Её?

Ответа я так и не получил, и всё моё материалистическое воспитание, вложенное в меня с детства, разнообразнейшие технические дисциплины, с неподдельным детским интересом изучаемые там же и несколько скептически впоследствии в техническом ВУЗе, весь мой жизненный опыт до и после этой встречи так и не помогли – и даже не доказать, нет! – хотя бы объяснить случившееся. А ведь это много важней, важней всего, что было со мной, да и что будет, что свершится потом; по капле с годами приобретаемое и складываемое в грандиозную гору мировоззрение со всей его доказательной базой, блистательным учёным миром и чудесными открытиями оказывается ничтожно малым перед случаем, и случай этот, когда только мгновенный взгляд в глаза определяет будущее, до сих пор смеётся надо мною…

И вдруг вспомнилось, что сегодня – суббота, что Её особое чувство контроля сна выключено, что будильник остался в Москве. И всё же очень осторожно, с опаской, поднимаюсь, ухожу на веранду и тихонько закрываю двери, продолжаю вспоминать и вспоминать Её взгляд, Её тревогу перед нашими временными расставаниями в будни. Память услужливо возвращает меня в год рождения ребёнка, мы вместе возимся с ним; и вдруг меня как током пронзают Её слова – ну разве ты сможешь бросить это чудо?

Я оторопело спрашиваю – а почему ты думаешь, что именно я на такое способен? Как бы внутренне сдерживаясь, получаю обескураживающий ответ: многие мужчины после рождения ребёнка уходят, семьи распадаются… Она старается не смотреть мне в глаза, но по ноткам Её голоса я догадываюсь, что по этому поводу передумано немало.

Но тут я как-то сразу пересаживаю ребёнка с Её колен на свои, шутливо, вслух делю уже наметившиеся черты детского личика на нас двоих – а носик всё же твой, да и глазки твои, а вот молчаливостью и сосредоточенностью он в меня, да и в целом лицо моё. Она успокаивается, подсаживается к нам, тянет руки к нашему общему сокровищу. А сокровище решает непосильную задачу, на ком лучше восседать, и, так и не решив, хлопает доверчивыми, широко открытыми глазёнками то на меня, то на Неё, улыбается и заставляет нас улыбнуться тоже.

Утро набирает силу, я открываю окошко веранды, и меня сразу пленяют звуки и запахи нашего сада. Влажная и какая-то упругая свежесть как будто касается моего лица, и вместе с нею в комнату входит тончайший аромат плетистых роз, высаженных мною прямо перед полосой оконного остекления веранды. Всего три куста, но они разрослись, им уже лет двадцать. И я начинаю вспоминать ту дождливую осень, когда покупал на выставке неказистые прутики, и Она тогда поинтересовалась: что за грязное недоразумение в пакете?

Это были первые розы, которые я высадил на даче для Неё; потом приобретались саженцы яблонь и ягодных кустарников, роз всевозможных сортов и расцветок, декоративных растений, высевался газон, и уже с трудом помнилось, по какому случаю и чем мне удавалось радовать Её на нашем клочке земли; даты забывались, года летели, но отдельные моменты запомнились совершенно ясно, как будто это было вчера. И мне до сих пор чудится, как раскрывался первый розовый бутон, как на следующий год было уже больше десятка цветков, потом больше и больше, и в какой-то из июлей я дошёл в счёте до тысячи и сбился…

Как же: в том огромном букете зимой, когда я впервые встретил Её, тоже были розы, и неосознанно пришло решение однажды положить к Её ногам столько роз, чтобы можно было сбиться со счёта, и чтобы с каждым годом это повторялось.

Теперь это случилось; в целом облаке роз с конца июня утопает наша веранда, и, если открыть окна, то некоторые плети, упирающиеся в стёкла, окажутся в комнате, и тогда возможно наслаждаться божественным нектаром королевских цветов сидя за столом, и отцветшие лепестки будут падать на субботний завтрак…

И я начинаю открывать окна на веранде – все до одного! – и плети роз уже касаются моего лица, я тороплюсь, плети царапают руки, но я могу не успеть, нужны розовые лепестки на столе, и как можно больше, нужны бутоны роз над Её стулом. Я знаю, Она проснётся вот-вот; за прожившие почти тридцать лет с Нею я научился чувствовать Её пробуждение; мне захотелось вспомнить выражение Её лица, какое я видел тогда; да, что-то мелькнуло на Её лице, что-то неуловимо-восхищённое, похожее на краткое восторженное удивление из-под смешного мехового капюшона в тот морозный зимний день, когда я протянул свои руки к Её занятым рукам.

Пока мне не удалось этого достичь; иногда всё же кажется, что решение задачи нашей первой встречи стало целью моей жизни, и само решение где-то рядом, очень близко; я ищу и ищу возможности, которые заставят Её обронить на меня такой же взгляд, и вот сегодня, может быть, через минуту, Она войдёт, посмотрит на наши розы над столом, окинет тем взглядом меня, и я, наконец, вспомню, вспомню именно то выражение Её лица, именно тот вопрос Её глаз, когда падал мелкий, редкий снег, и было очень холодно.

21.08.2013.

Проспект

Когда мне случается приезжать в этот город, я непременно выхожу на Проспект, и, прогуливаясь пешком, обхожу его два или три раза – ведь это мой Проспект, моя любимая улица того города, который когда-то был моим.

Человек привыкает к месту, где проходит его детство и юность, так уж распорядилась природа. Наверное, не каждое такое место человеку может нравиться, не всегда будут тянуть туда неизъяснимые вибрации души его, но вот то, что свою маленькую родину он никогда не забудет, что она наперекор всем предрассудкам его до конца – это правда. И в этом городе остаются для тебя особые места, которые будут притягивать всю жизнь: двор, сквер, площадь, улица; побывав там ещё раз, ощутишь особый прилив сил, отраду на сердце. Там тебя уже могут забыть, но ты помнишь, помнишь всё, что видел, что было с тобой.

По каким-то неизвестным приметам, чертам, которые сохранились в памяти твоей, стоит только попасть туда, и тогда вдруг тёплой волной пронесутся ощущения, чувства, что были испытаны когда-то, и до мельчайших подробностей вспомнится прошлое.

Наверное, у каждого есть свой микрокосм, свой незримый корень, свои частицы памяти, которые невозможно забрать с родины и увезти куда-то; они навсегда остались там, в городе твоего рождения, твоего детства, твоей юности, и тяга эта вечна, её ничем нельзя уничтожить, её нельзя забыть. Как можно забыть себя, своих близких? Никак. В твою жизнь входила родина, входила по капле, по малой былинке, мгновением каждым, неощутимо и властно, и теперь ты уже мечен ею, ты – Её частица, Её солдат, часть Её сущности.

И это такое же чувство, присущее каждому, чувство неразрывной, родственной связи, и даже больше – ты вышел личностью на свет оттуда.

Очерчен круг становления любого человека на земле; родись он в другом месте, всё было бы иначе: иной человек, иная личность, иная судьба. Проходят годы, люди покидают свои родные места, но чем дальше катится жизнь, тем насущней становится потребность вновь посетить свой родной город, свою улицу, снова пройтись по тротуарам и площадям того прежнего города. Откуда это берётся, что за наваждение нисходит на тебя, и почему такое вообще возможно?

Так случилось и со мной. Я опять и опять возвращаюсь в прошлое, я буду приезжать постоянно, выкраивать время, планировать жизнь, навещая свою маленькую родину. Там многое изменилось, на моём Проспекте, но я только рад, рад, что Проспект живёт и притягивает своей меняющейся жизнью меня к себе. И мне уже интересно, что там нового появилось, какие обычаи ввелись за время моего отсутствия, что построили. Но главное, я там чувствую себя своим, своим с пяток до макушки, и этого уже никто у меня не отнимет; небольшой Проспект родного города вошёл в меня навсегда.

Иногда снится мой Проспект: иду на экзамен безалаберным студентом, предмет не знаю, что делать – тоже; и там же, во сне, понимаю: да, а как же дальше? Ведь было продолжение, давным-давно получен диплом, столько сделано, и вдруг – назад… К чему? Мешается прошлое с настоящим, память и во сне подсознательно возвращает меня туда.

Просыпаясь, невольно чувствуешь за собой вину: а ведь это голос твоего города, твоего Проспекта, твоего «я»; давно там не был, начинаешь забывать. Подходит отпуск, билет взят, скорый мчит тебя – в город детства? На Проспект? К себе? Ты лежишь на полке в купе и отвечаешь, отвечаешь утвердительно: да, да; конечно, да…

22.09.2013.

Перед встречей

Кажется, я видел это раньше, видел всё, до мельчайших подробностей. Но не только видел; я испытывал послевкусие от увиденного, совершенно такое же, как и ранее, год, или двадцать лет назад. Время ли настало беспокойное, мы ли изменились так сильно, что нет возможности остановиться, оглянуться назад – не знаю, но сегодня мне предстояло встретить человека, очень дорогого для меня человека, и я опять в дороге, и на этот раз дорога – в аэропорт.

Так было запланировано, обратным рейсом – в субботу, чтобы ничто не помешало, не отвлекло от встречи, но работа вторглась в субботу, профессионал во мне победил вполне человеческое желание отдохнуть после рабочей недели, отдохнуть так, как хотелось бы.

А хотелось просто ничем не заниматься, пройтись в ближний парк, пошуршать опавшей, скрюченной листвой на дорожках, пройтись медленно, потакая своим мыслям, пройтись, вслушиваясь в своё «я»… Что-то там ещё осталось для себя же неведомого, удивительно нового; покажется ли, откроется ли неожиданно для тебя?

Но пришлось доделывать незавершённое за неделю, срочное и не очень, гонять своё авто по всей Москве, мучить интернет запросами, звонить чужим людям, отмечая про себя их медлительность, заскорузлость их мышления, незаинтересованность их личную в решении своих рабочих проблем. Так суббота превратилась в шестой день работы на благо своей компании, и, следовательно, на благо своих коллег и своё собственное.

Но, кажется, успел…

Разумеется, не пообедал толком, но успел всюду, и теперь – в аэропорт.

Дороги сегодня свободнее, но там сужение; как бы рассчитать, предусмотреть возможные задержки в пробках и на светофорах, приехать не раньше и не позже, а вовремя? Да вот, кажется, автостоянка, а до аэропорта – километров двенадцать или тринадцать по спидометру; переждать разве что?..

И я заехал на автостоянку, где томились ожиданием встречи ещё двести машин, двести различных судеб готовились к встречам самых близких своих людей.

Ещё полчаса в запасе, за оградой стоянки – поле, диск начавшего багроветь предзакатного солнца, и как будто крылья от яркого диска – облака, оранжевые к центру, сизеющие в контурах своих и всё же резко меняющие яркий цвет на светловатую белёсость, переходящую на окраинах в чистый белый цвет.

Кажется, я видел это раньше…

Когда и где это было, почему мне запомнились такие же облака, поле, берёзы, веером разметавшиеся перед взглядом моим и исчезающие вдали, где солнце царственно уходит на покой до следующего дня? И мне вдруг вспомнилось – стога скошенного сена, былья жёсткой соломы, торчавшие накоротко по чернозёму…

Запахи, запахи те же самые, то же вечное, непреходящее, оставшееся жить навек в памяти! И пусть через прутья решётки, но вот донеслось же до меня единение с пейзажем осеннего русского поля, соединилось вдруг на короткие полчаса, выдернуло из настоящего, перебросило в юность мою; живи, дыши, помни, ты не одинок сейчас, с тобой очень много, с тобой – твоя родина, с тобой все её поля, все её берёзы, все её закаты, всё сущее её и в тебе, в тебе, раз ты вспомнил это. И пусть мимолётно и ненадолго остановился, пусть быстротечен век и всё реже и короче остановки, но главное в тебе осталось, сохранилось навсегда и будет жить в тебе, пока будешь жить и ты.