Агата

Природная острота ума и непринужденная тяга к знаниям невероятным образом сочетались в нем с феноменальной безалаберностью и недисциплинированностью. Поэтому я не слишком удивился, когда, пройдя через паспортный контроль, не обнаружил его в маленьком грязном здании, больше напоминавшем загаженные руины, чем терминал международного аэропорта.

Повсюду куда ни глянь был разбросан мусор. В обшарпанные стены глубоко въелись пятна самого разного происхождения. Петляя между разломанных металических ограждений, я не переставал ловить себя на ощущении, что не каждый бомж с Казанского вокзала согласился бы оказаться на месте сотрудника этого, так скажем, транспортного объекта – настолько мало общего имел он с аэропортом в привычном для меня понимании.

После царственных Эмиратов нищий Йемен действительно производил весьма гнетущее впечатление. Вокруг меня неторопливо прохаживались причудливо одетые люди. Широкие полы их грязных рваных джаляби́й – длинных арабских рубашек – свободно болтались на ногах, порой даже запутываясь между ними. У некоторых нижняя часть тела была закутана футо́й – огромным куском грубой разноцветной ткани, напоминавшей длинную женскую юбку.

Едва ли не каждый мужчина или мальчик был подпоясан широким цветастым ремнем, с которого прямо посередине, на животе, свисал в сильно загнутых ножнах широкий национальный кинжал – джамби́я. На головах были туго накручены подобием миниатюрной чалмы белые узорчатые платки – ша́ли. При этом многие мужчины поверх джалябий носили обычные европейские пиджаки. Как единственные знакомые мне предметы на общем фоне аутентичной йеменской действительности они производили на меня весьма комичное впечатление.

На крошечных рукоятках джамбий у подавляющего большинства йеменцев висели полиэтиленовые пакеты, полные мелких листочков салатного цвета. Они брали их по одному, меланхолично запихивали в рот и медленно прожевывали, не глотая и не выплевывая. Измельченная травяная масса скапливалась за безобразно раздутыми щеками. У некоторых из них по подбородкам – и дальше по шее за пазуху, через многодневную щетину или короткие бороды, стекали противные зеленые слюни.

Почти у всех на плечах болтались автоматы Калашникова, большинство из которых даже не были поставлены на предохранитель. У иных из-за пояса прямо рядом с джамбиями торчали пистолеты. Трехлетний мальчик в заваленном нечистотами углу задумчиво сосал верхушку пули на неиспользованном патроне от крупнокалиберного пулемета.

За сравнительно небольшим числом мужчин, с ювелирной точностью отставая строго на два шага, покорно семенили один или несколько полностью черных силуэтов. О том, что это их жены, догадаться можно было лишь по огромному числу близковозрастных детей, роившихся вокруг каждой из них. Надетые на женщин темные балахоны – аба́йи – были настолько широкими и бесформенными, что под ними с трудом угадывались лишь самые общие анатомические особенности их обладательниц. Головы женщин и девочек были плотно замотаны платками – хиджа́бами – а все лицо ниже глаз полностью скрывали свисающие вниз куски ткани – ника́бы.

К грязной стойке кафе, у которого я остановился, выбирая чего бы выпить в ожидании Михаила, хромой походкой приблизился один из таких силуэтов. Судя по сгорбленной фигуре и не слишком грациозным движениям, женщина была очень пожилой.

– Ща́хи, – прохрипел ее надтреснутый голос из-под грязного мятого наряда, противно пахнувшего застарелым старушечьим потом.

Взяв деньги из морщинистой, густо разрисованной красно-коричневой хной руки, продавец быстро наполнил горячим чаем бумажный стаканчик и швырнул в ее сторону через весь прилавок. Ловко поймав его, старуха начала насыпать из разбитой стеклянной миски сахар. Одну ложку, вторую, третью… После шестой она лениво помешала напиток одноразовой ложечкой и, подсунув руку со стаканом прямо под никаб, одним залпом в несколько крупных глотков осушила его до дна.

Чай на классическом арабском – «шай». От шипяще-скрипящего «щахи» веяло дремучим провинциальным диалектом. Не желая смириться с тем, что все выученное на классическом арабском теперь можно смело забыть, чтобы ничего не мешало с нуля начать учить йеменский, я тоже попросил «щахи». Худшие опасения подтвердились. Мне действительно подали – точнее, швырнули, как и старухе через весь прилавок – бумажный стаканчик чая.

Я успел выпить две порции очень крепкого, заваренного на душистых специях напитка и нехотя давился третьей, когда в здание аэропорта, беспокойно озираясь испуганными глазами по сторонам, вбежал Миша. Увидев меня, он застыл на месте, почти натурально просиял от радости и, сломя голову, бросился навстречу.

– Андрюха, спасибо тебе, что дождался! – с неожиданным остервенением стиснул он меня в объятьях, хотя никогда ранее в столь бурном проявлении эмоций замечен не был.

– А я-то уже думал – все, конец! – чуть менее возбужденно продолжил он. – Сейчас не найдёшь меня в зале прилета, возьмешь такси и поедешь… Тебя там убьют, конечно же, по дороге, как всегда… И мне – снова выговор!

Я подавился чаем, закашлялся, смял в ладони бумажный стаканчик и швырнул его в мусорный бак – совершенно пустой, поскольку весь брошенный арабами мусор валялся на полу вокруг него.

– Если здесь так опасно, почему ты не приехал вовремя? – спросил я, стряхивая с пальцев капли недопитого чая.

– Да работы много, Андрюх, извини.

– Сегодня же пятница, выходной. Или в арабском мире что-то поменялось, пока я летел?

– Да как тебе сказать?..

– Проспал? – прямо спросил я его.

– Проспал, – виновато сознался он. – Только ты там в посольстве никому не говори, хорошо? Меня консул убьет, если узнает. С дисциплиной у нас в здесь вообще лучше не шутить, а с учетом конкретно йеменских полувоенных реалий и подавно. Впрочем, ты потом сам все поймёшь.

Мы вышли из здания аэропорта и на двух старых, сильно шатающихся и громко скрипящих тележках покатили мои вещи к его машине.

– Нашей с тобой машине, – сразу поправил он меня. – Мы как самые младшие дипломаты будем делить одну на двоих.

Едва начали закидывать коробки в багажник, нас густо облепили худые чумазые дети и с протянутыми вперед ладошками начали шумно выпрашивать милостыню. Самая взрослая девочка, лет девяти или десяти, бойко улюлюкая на частушечный манер, приговаривала в рифму: «У́мми мари́да, а́би ма фи́ш. А́на миски́на, джи́б ли бакши́ш»1. Я зачерпнул в кармане мелочь – сдачу после покупки чая в аэропорту, и уже намеревался вынуть ее, чтобы отдать побирушкам, как Миша меня решительно остановил:

– Даже не думай! Дашь хотя бы один риял хотя бы одному из них, к тебе тут же сбежится толпа в десять раз больше, чем сейчас. Они запомнят тебя на всю жизнь и потом прохода здесь не дадут. А нам, скажу я тебе, как консульским сотрудникам придется часто бывать здесь в аэропорту по роду службы.

– Аллах щедр, он вам подаст! – сказал Миша детям на своем блестящем арабском, показывая пальцем в небо и усаживаясь в машину.

Я быстро последовал его примеру и заблокировал дверь со своей стороны.

– Нет, ты щедр! – не желая сдаваться так просто, прокричал самый грязный мальчик и схватил Лягина за рукав.

– Не богохульствуй! – строго сказал Миша и, освободившись от вцепившегося в его руку попрошайки, тоже громко захлопнул дверь.

Машина резко сорвалась с места. Водителем, как оказалось, он был совершенно отвязным и азартным. Мы на огромной скорости огибали всадников на ослах и верблюдах, гужевые повозки и разваливающиеся на ходу старые автомобили. По обеим сторонам далеко не самого широкого и исправного шоссе, какое мне доводилось видеть, живописно тянулись ряды крошечных домиков, сложенных из неимоверно кривых буро-коричневых кирпичей.

Ближе к торговым рядам на окраине города, к которой мы домчали за полчаса, Мише пришлось сбросить скорость – машин, ослов, верблюдов и даже пешеходов на проезжей части стало значительно больше. Мы двигались все медленнее и медленнее, пока не стали в пробке прямо посреди шумного рынка, широко раскинувшегося по обе стороны от дороги. На обочине перед одним из продавцов были ворохом навалены небольшие полиэтиленовые пакетики с уже знакомыми мне листочками. Судя по ажиотажу, творившемуся вокруг них, это был едва ли не самый востребованный товар на всем огромном рынке.

– Слушай, Миш, а что это за трава, которую они все жуют?

– Ох, спасибо что напомнил! – спохватился он, заглушил мотор и вышел из машины.

К тому моменту, как впереди стоявшие автомобили тронулись, он плюхнулся обратно на водительское сидение с тремя купленными пакетами в руках.

– Это кат, – объяснил он, бросив два из них на заднее сидение, а последний – развязывав и пристроив на бардачке рядом с коробкой передач. – Так, вставляет немного. Угощайся!

Он бросил в рот пару листочков и со смаком перетер их зубами.

– Нет, спасибо, – отмахнулся я. – Это наркотик какой-то что-ли?

– Что-то типа того, – не стесняясь, ответил Лягин. – Но очень легкий. Просто бодрит немного.

Пожалуй, в более интересной ситуации мне в жизни оказываться не приходилось. Мы снова неслись на огромной скорости по разбитой дороге, круто петляющей по городу вооруженных до зубов наркоманов.

Острые хлопки пистолетных выстрелов привлекли мое внимание к маячившей впереди фигуре. Бородатый мужчина средних лет, не очень прилежно прицеливаясь, часто стрелял вглубь узкого переулка. В его руке мелко вздрагивал ТТ. За несколько секунд, в течение которых наша машина поравнялась с ним, я успел рассмотреть, как выставленные в качестве мишеней кирпичи один за другим раскалываются на мелкие обломки под его точными выстрелами. Прямо рядом с ними играли дети.

– Ты видел, что он творит, или нет?! – почти закричал я. – Он совсем дурак, что ли? Там же дети!

Миша смерил меня снисходительным взглядом, смял уже позеленевшими зубами еще несколько листочков ката и успокаивающе проговорил:

– Ничего, привыкнешь… Я такой же был, когда сюда приехал.

✵ ✵ ✵

Я проснулся от оглушительного аза́на2, возвещавшего о начале предрассветной молитвы. Минарет возвышался на противоположной стороне улицы прямо за высоким бетонным забором посольства, опоясанным по верху двумя рядами колючей проволоки. Поняв, что уже не засну, я вышел на балкон.

Жилой дом, в котором я выбрал себе однокомнатную квартиру, располагался в самом отдаленном конце посольского комплекса. Отсюда за небольшим, прилегающим к дому садом были видны посольские волейбольная и спортивная площадки, футбольное поле, бассейн и баня. В небе над ними плавно кружили крупные орлы, высматривая на улицах посольства невероятно расплодившихся здесь котят – свою излюбленную добычу. На горизонте бледно виднелись отроги далеких скалистых гор.

Воздух был свеж и невероятно душист. Плакучие ветви эвкалипта свисали прямо на мой балкон – веник для бани можно было нарвать, не выходя из дома.

Приняв душ и позавтракав оставленными Мишей с вечера продуктами, вышел к назначенному времени на площадку перед домом. Лягин повел меня практически через всю территорию дипмиссии. Мимо старинного дома в традиционном йеменском стиле: «Личный подарок советскому правительству от тогдашнего местного имама», пояснил он. Затем через просторный, полный эвкалиптов сквер с фонтаном посередине: «Раньше здесь вместо фонтана стоял памятник Ленину». Когда мы приблизились к невысокому двухэтажному зданию, частично выступавшему за бетонный забор посольства, он сказал:

– Это наш консульский отдел. Паспорта, визы, нотариат, удостоверение документов и прочая ерунда – постепенно обо всем тебе расскажу и покажу. Здесь ты и будешь работать вместе с нами.

– С вами – значит, с тобой и кем-то еще?

– Ну вот, собственно, и познакомься.

Из глубины парковой аллеи, судя по всему, тоже на работу в консотдел, приближались еще две фигуры.

– Алексей Евгеньевич, консул, – деловито представился солидный мужчина с крупными чертами лица в деловом костюме дорогой итальянской марки.

– Антон, – сухо бросил атлетического телосложения парень лет на пять-семь старше меня в армейской разгрузке и автоматом Калашникова наперевес, – физическая охрана.

Моя ладонь звонко хрустнула от его стального рукопожатия.

После того, как я тоже представился, Алексей Евгеньевич пригласил меня в свой кабинет на втором этаже. Усевшись за стол, он сразу щелкнул тумблером генератора шумов. Помещение быстро наполнилось негромким, но назойливым металлическим треском, призванным не позволить никому подслушать наш предстоящий разговор, даже если у одного из нас в узел галстука вшит жучок.

– Ну, рассказывай. Как долетел? Как разместился?

– Все отлично, – ответил я. – Впечатления пока смешанные. Но готов, не раскачиваясь, приступить к своим обязанностям.

– Это хорошо! – весело процокал консул. – Тогда слушай. По технической стороне нашей работы тебя, наверное, больше Миша просветит, а я бы хотел сперва объяснить, куда ты вообще попал. Наверное, уже и сам успел понять, что Йемен – страна непростая. К тому же в последнее время общественно-политическая обстановка здесь быстро накаляется. Пока вроде все спокойно, но уже очень непредсказуемо. Поэтому безопасность и бдительность – превыше всего! Особое внимание надо обращать на наших соотечественников-мусульман из религиозной школы «Дар аль-Хади́с» в провинции Саъа́да на севере страны. Каждого из них, кто не погибнет здесь в боях с хуситами, потом, как пить дать, найдут в чеченской или дагестанской «зеленке»…

Чем внимательнее я слушал Алексея Евгеньевича, тем меньше что-либо понимал. Противоборствующие политические силы «аль-Муата́ммар аль-Уа́таний» и «аль-Лика́ъа аль-Мушта́рак», Социалистическая партия и йеменское ответвление «братьев-мусульман» движение «Исла́х», конфедерации племен Ха́шед и Баки́ль, «аль-Ка́ида на Аравийском полуострове», зейди́ты, салафи́ты – все решительно смешалось в моей голове. Единственное, что представлялось пока предельно ясно – ситуация стремительно сползает к войне, и во всем Йемене нет ни одной силы способной это остановить.

✵ ✵ ✵

После обеда Миша повез меня на ближайший рынок закупиться продуктами.

– Их тут вообще два, – объяснил он, паркуя машину, казалось, в совершенно непроходимом столпотворении людей, ослов, верблюдов, лошадей и баранов. – «ас-Сук аль-А́рабий» в другую от посольства. Он поменьше, поцивильнее, ну и подороже, естественно. Но мне больше нравится вот этот – «Сук-уль-Ка́ъа». Здесь, если хорошо поискать, можно найти что угодно.

Мы вышли из машины. В ноздри сразу ударил полный букет всех самых тошнотворных запахов в мире вместе взятых: гнилых овощей и фруктов, протухших рыбьих внутренностей, навоза, лошадиной мочи… Через несколько минут я привык, а спустя полчаса даже стал немного различать доносящиеся с отдаленных прилавков ароматы специй и пряностей, кофейных зерен и бху́ра – арабских благовоний.

– Теперь смотри, – пытался сориентировать меня Лягин, – вон там овощные и фруктовые ряды, за ними – специи. Далее – кофе, главная местная достопримечательность. Если видишь, что в магазине меньше десяти степеней обжарки, смело проходи мимо. В другую сторону – рыбные лотки, после них – мясные ряды. За ними – загоны для скота. Если хочешь самое свежее мясо, иди прямо туда, покажи пальцем, какого барана тебе зарезать. Они тебе его не только освежуют, но и порубят на куски любого размера, какие скажешь. Только купить надо будет всего целиком. Холодильников у них нет, поэтому остатки хранить негде…

Чем внимательнее я слушал Мишины разъяснения, тем сильнее запутывался. Рынок казался неимоверно огромным и однообразным одновременно. Каждый новый ряд напоминал десятки предыдущих. Несмотря на пестрое обилие экзотических деталей, мой глаз не мог зацепиться ни за одну из них. Все ориентиры сливались воедино и цветастыми калейдоскопами плясали вокруг. Поняв, что я заблужусь сразу же, как только он оставит меня одного, Лягин терпеливо бродил вместе со мной.

– Сколько? – спросил я у продавца овощей, набрав у него несколько увесистых пакетов.

– Две тысячи риялов, – ни на секунду не задумавшись, не посчитав ни на калькуляторе, ни на листочке, ответил он.

– Это дорого, – сказал Миша – не мне, а ему по-арабски – и тут же начал отчаянно торговаться.

– Четыреста семьдесят, – наконец, озвучил продавец конечную цену после нескольких минут выразительных пререканий с Лягиным.

Больше чем в четыре раза! Я не мог поверить своим ушам. Да уж, Ближний Восток – действительно дело очень тонкое.

Основательно закупившись продуктами и решив передохнуть перед возвращением к машине, мы уселись выпить знаменитого местного кофе под небольшим шатром между торговых рядов. Более вкусного напитка мне в жизни пробовать не приходилось. Кофе был приготовлен изумительно: чистейший пряный вкус гармонично дополняли, ни в чем не перебивая его, тонкие ароматы специй и трав.

Поставив опустошенный до дна стакан на низкий деревянный столик, я поднялся с подушек и встретился взглядом с девяти- или десятилетней девчонкой в ужасно грязной рваной абайе. Похоже, все время, пока мы тут сидели, она неотрывно наблюдала за нами из-за массивного колеса деревянной телеги, до верху груженной длинными салатовым арбузами. Она не просила милостыню, ничего не говорила, а просто молча и пристально смотрела на нас. Сжалившись, я вынул из пакета с покупками стопку хлебных лепешек и протянул ей. Она не шелохнулась.

– Возьми. Не бойся, – ласково сказал я. – Мы друзья.

– Нет, – твердо ответила девочка, – не друзья.

Она выставила вперед сложенный в виде пистолета грязный кулачок с двумя оттопыренными вперед наподобие ствола пальчиками и, прицелившись ими в меня, сказала: «Ты-дыщ!», – после чего живописно изобразила обеими ладошками, как, должно быть, разлетаются в стороны из простреленной головы мои мозги. Громко рассмеявшись, она нырнула под телегу и исчезла в неизвестном направлении.

– А я смотрю, нас здесь очень любят, – озадаченно проговорил я, бросая лепешки обратно в пакет.

– Азия-с, дикари-с, – лениво процедил Миша, сливая себе в чашку последний кофе из медной узорчатой турки.

✵ ✵ ✵

В национальном йеменском ресторане «аль-Фа́хер» на окраине Саны было немноголюдно. Столов и стульев здесь не было. Мы с Мишей полусидели-полулежали на покрытом пестрым ковром полу, облокотившись на невысокие мягкие полуподушки-полутумбы. Залу мягко заливал свет десятка узорных светильников, покрытых разноцветными стеклянными абажурами. Из-за свисающих с потолка полос грубой ткани приглушенно лилась мелодичная южноаравийская музыкальная композиция. Немолодой, судя по глубокому хриплому голосу, мужчина пел, что между ним и между нею нет ничего кроме огромной, как седьмое небо, любви – и по этой причине он чувственно умолял воображаемую собеседницу стать его четвертой женой.

– Боюсь, без твоей помощи не обойдусь, – сказал я Мише, перечитав меню в пятый раз. – Ничего не понимаю.

– Ну, возьми фа́хсу, например, – посоветовал он, небрежно распуская вокруг себя густое облако кальянного дыма.

– А что это?

– О, это вообще ещь! Они очень мелко нарезают свежее мясо и складывают его в миску из сырой глины. Без воды, без специй – без ничего. Просто мясо. И ставят в печь. Видел там, на входе у них, такая большая круглая, наполовину в земле. При этом индикатором готовности блюда служит не само мясо, а глиняная миска. Когда она обжигается до определенной степени, ее вынимают и прямо из печи, горячую, приносят тебе на дощечке с огромной хлебной лепешкой. Мясо к тому времени разваривается в собственном соку и превращается почти в кашу. Ты зачерпываешь кусочком лепешки эту массу и ешь. Просто тает во рту.

Сам Лягин заказал другое национальное йеменское блюдо – бурму́ – густой бараний бульон. К нему отдельно подали мясо, на котором он варился, и огромную миску риса.

Еду принесли на больших круглых подносах и поставили на пол перед нами. Есть пришлось прямо с них руками. На мою просьбу принести ложку или вилку официант лишь извиняюще развел руками.

– Ну, ладно, Андрей, – сказал Миша, поднимая украшенный камнями медный стакан с разбавленным лимонным соком. – Давай выпьем за твой первый месяц на йеменской земле! Маленький, но важный, юбилей! Пусть оставшаяся командировка пройдет для тебя так же легко и с пользой, как, надеюсь, прошел этот месяц.

Мы звонко чокнулись металлическими кубками.

– Да, без спиртного здесь тоскливо, конечно, – ставя стакан на пол рядом с собой, посетовал Миша.

Алкоголь в Йемене – как в стране с очень жесткими мусульманскими канонами – был полностью запрещен. Его ввоз, продажа, хранение или употребление считались тяжкими уголовными преступлениями и карались смертной казнью.

– Но ничего, – задорно подмигнул он мне. – К нам в посольство через две недели прилетает новый дежурный комендант. Я попросил его привезти бутылку водки.

– Ты уверен, это хорошая идея? – с сомнением спросил я. – Меня на таможне по прилете чуть наизнанку не вывернули. Отобрали даже стиральный порошок с нарисованной копилкой в виде свиньи. А за алкоголь, наверное, вообще расстреляли бы прямо во дворе аэропорта.

– Но у нас же все будет по уму, – самодовольно ухмыльнулся Лягин, выпуская несколько колец кальянного дыма. – Я ему сказал этикетку содрать, чтобы была просто прозрачная бутылка. Кто поймёт, что там – водка или, например, физраствор? Может, он врач и везет лекарство с собой?

– Ну не знаю, Миш. Тебе виднее, конечно, но я бы не рисковал.

– Да просто самогонка Максимыча вот уже где стоит! – он похлопал себя по горлу тыльной стороной ладони. – От нее потом башка три дня трещит. Самому Максимычу-то по барабану, он редкостный алкаш. А я к такому насилию над своим организмом пока не готов.

Чернорабочий Николай Максимович был печально известен своей отвратительнейшей самогонкой, которую он гнал из фиников, собранных под пальмами на территории посольства. Ее все проклинали, но за неимением альтернативы все равно пили.

– Как хочешь, – отмахнулся я. – Мне это безразлично. Ты же знаешь, я вообще не пью.

– Да, ты несчастный человек, я знаю. Тогда лучше давай подумаем, что будем делать на выходных?

– Что скажешь. Свози меня еще куда-нибудь, где я не был.

– Хорошо, – загадочно пообещал Лягин.

Глава 3

Мы выехали из столицы на северо-запад и по узкому скалистому серпантину направились в сторону перевала, за которым лежал древний город Каукаба́н. Ни узость дороги, ни ее отвратительное состояние не мешали Лягину, как обычно, гнать на огромной скорости. Даже сидевший на переднем пассажирском сидении Антон, который до перевода в спецподразделение по охране дипмиссий воевал в Чечне и, надо полагать, не раз прямо смотрел в глаза смерти, периодически осаждал Мишу и заставлял его сбросить скорость. Однако это не сильно мешало последнему, едва проскочив опасный участок, предельно разгоняться снова.

– Так, ребята, – решил я еще раз уточнить то, что мне уже неоднократно подтвердили, но во что я до сих пор не мог поверить, – значит, мы приезжаем, платим сто долларов – и все?

– Да, Андрей, – со снисхождением к моему недоверию повторил Антон. – И потом берешь любое оружие, любое количество патронов и гранат, стреляешь и кидаешь куда хочешь и сколько хочешь.

– То есть можно хоть весь пикап опустошить? – не унимался я.

– Когда опустошишь, они еще привезут, – терпеливо объяснил Лягин.

– И за это все – только сто долларов? Или с каждого?

– Нет, всего сто…

Мне по-прежнему с трудом верилось в происходящее. Раньше я привык считать, что обладал приличным опытом обращения с оружием. За время работы на военном телеканале мне пришлось немало ездить по различным российским воинским частям. Достаточно часто доводилось освещать армейские учения или отдельные элементы боевой подготовки. Почти всегда офицеры разрешали пострелять и мне. Ведь огромные боезапасы обычно списывались перед такими мероприятиями заранее и на полигонах их уже особо никто не считал.

Но даже в тех, казалось бы, ничем и никем не ограниченных условиях мне редко выдавали больше десяти магазинов для автомата или трех патронных лент для пулемета. Намного легче было, конечно, с пистолетными патронами, но пистолеты быстро надоедали. Кроме того, ко мне всегда приставляли опытных бойцов, которые следили за соблюдением техники безопасности. Они разрешали мне направлять огонь лишь в нескольких заданных направлениях по строго очерченным группам мишеней и периодически проверяли состояние оружия.

А тут вдруг – на тебе! – полный грузовик «железа» с неограниченным боезапасом – и никакого контроля! С ума сойти!

Мы на огромной скорости влетели на широкое плато на вершине одинокой скалы, высоко нависающее над окрестностями. Машина, брызнув мелкими камнями из-под колес, остановилась почти на самом краю. Отсюда открывался поразительный вид на раскинувшуюся внизу живописную долину. Деревня Су́лла, близкий пригород Каукабана, казалась отсюда лишь набором игрушечных кубиков, в беспорядке разбросанных по убегающим к горизонту складкам каменистых гор.