Полная версия
Дальше фронта…
– А, Сережа…
– Что тут у вас… Коньяку – выпьешь?
Рыков принял «карманную» гнутую фляжку, запрокинул голову и длинной струей, не поперхнувшись, влил ее содержимое в широко распахнутый рот до донышка.
– У нас тут, господин поручик, представьте себе, иногда японцы атакуют, тогда бой случается. А командиру позиции еще до атаки вместе со всем штабом «со святыми упокой» вышел. Вот – Рыков кивнул себе под ноги, – был штаб, и нету.
– Что же теперь?
– Вы, господин поручик, с инспекцией к нам? Увы, доложиться совершенно некому, а всю документацию, вот незадача, японец на ноль помножил…
– Не то говоришь, Володя, – Разумовский попытался вставить хоть слово, но старый товарищ, похоже, его вовсе не слышал.
– Впрочем, можешь доложить, что «Высокая» держится, и будет держаться еще столько, сколько нужно. Дайте только патронов… А теперь отойди, меня мутит. Буду блевать, сапоги тебе испачкаю…
– Что ж – изволь. Не стоит объясняться, когда ты в таком виде…
– Нормальный вид, десять минут как из рукопашной…
Разумовский только коротко и зло отмахнул рукой. Молча повернулся и пошел. На половине версты, которую он пробежал под шрапнелью, за ним костьми легло восемь солдат из тех, кого он увлек в безумный порыв, а шестерых оставшихся почти всех попятнало. Один из добежавших, седоусый дядька с желтыми кантами сверхсрочника, аккуратно поставил на землю патронные ящики, снял фуражку, утер большим цветастым платком пот, и вдруг мягко оплыл навзничь – умер…
* * *По уже сложившейся традиции, армейские офицеры отдыхали в «Звездочке», а флотские – в «Пристани». Роскошный, по местным меркам, конечно, «Саратов» на центральной набережной деликатно отпугивал ценами всех, вплоть до капитанов армейских и капитан-лейтенантов флотских соответственно.
Старший артиллерист броненосца «Полтава» капитан второго ранга Рыков мало не силком затащил двоюродного брата поручика Рыкова на, некоторым образом, «нейтральную» территорию. Все возражения были парированы твердым обещанием принять расходы на себя. Будучи восемью годами старше, Александр Николаевич никак не забыл, что на жалование субалтерн-офицера и в портерную не очень-то зачастишь. Впрочем, по совести, говоря, отнекивался «армеут» больше, что для виду… Встретились же кузены случайно: поручик самовольно покинул лазарет, посчитав, что последствия контузии быстрее сойдут на нет в привычной обстановке, а «кап-два», будучи в этот вечер свободным от службы, просто хотел провести вечер «не на железе».
После трех «разгонных» под холодные закуски и необременительного разговора о домашних новостях, родственники закурили сладковатый «Дюшес», опять же из флотской папиросницы. Несмотря на некоторую разницу в возрасте и слегка отдаленную степень родства, отношений оба держались вполне братских, на полную откровенность.
– Ну-с, а теперь поведай, каким образом ты стал звездою репортажа…
– Р-разрешите доложить, ваше высокоблагородие? Вчера в девятом часу утра находился в расположении вверенной мне команды при взятии котловой пробы. Был атакован с тылу превосходящими силами: командой аж пяти репортеров, местных и столичных, имеющих при себе не только положенные им по штату карандаши и блокноты, но и тяжелое вооружение в виде трех фотографических аппаратов на треногах…
– Был захвачен в плен, и при помощи тех же аппаратов злодейски истязаем…
Оба кузена уже ознакомились со статьей в «Новом крае» и даже приобрели по нескольку экземпляров в видах отсылки родственникам и друзьям в качестве сувениров. Статья была снабжена аж двумя фотографиями поручика. Он был запечатлен анфас в полный рост, при полном наборе оружия и амуниции вплоть до бинокля, а также до пояса в профиль – сжимающим в руках рукоятки «Максима». Снимки вышли на зависть несмотря на то, что производились на порядочном расстоянии от окопов первой линии, а в стоящий на очередном ремонте пулемет пришлось для сугубого правдоподобия заправить патронную ленту…
– …только не слишком ли… вольно… господин корреспондент изложил твои слова об интендантах?
– Ничуть. Скорее, даже некоторые выражения упустил…
– Гм… полагаю, такое может не очень-то понравится интендантской службе. И твоему начальству… И правду, знаешь ли, говорить нужно… с умом.
– Брось, дальше фронта не пошлют…
– И меньше пули не дадут… м-да…
Взявшись за графинчик, «кап-два» подумал, что всем известная поговорка «Дальше Кушки не пошлют, меньше взвода не дадут», слегка изменившаяся со времени открытия военных действий, права лишь отчасти. Любого офицера вполне возможно послать как бы и «дальше фронта», но только в отнюдь противоположную от боевой линии сторону. И вовсе не обязательно в столь знаменитую Кушку, отдаленных гарнизонов хватит с избытком всегда и на всех. Война – риск, но и все шансы сделать карьеру, а что ты будешь делать, милый мой, коли тебя законопатят в некую захолустную дыру, к чему у штабных есть превеликое количество возможностей?
– Ну да ладно… Верно – вышли все патроны, и ты повел в рукопашную?
– Было…
– И – каково?
– Да не помню я, Саша, ни черта… Японец, вот, забавный попался – в доспехах… Колол, бил, бежал… Смутно все…
– Да уж… Не мне судить в ваших сухопутных делах, но тут – «Владимир», не менее… А что твой товарищ?
– Какой?
– Будто у тебя много их здесь… Разумовский.
– Отчего вспомнил? Явился потом этаким фертиком… коньяку принес. Пожалуй, я ему сказал что-то не то… да сил нету, когда твоя чумазая физиономия в чьих-то блестящих сапогах отражается…
– Ну – понятно… То-то он сегодня при встрече приветствовал меня с каменной физиономией, будто и незнакомы вовсе, и в доме он у меня ни разу не обедал… Хотя я-то здесь с какого боку? Пусть вы как бы и поссорились, да дело молодое – помиритесь.
– Пожалуй. Да, по-моему, это и не ссора вовсе.
– И ладно. Но ты бы, братец, все же со штабными поосторожнее. Этот, положим, неплох, да другие много крови попортить могут, повидал я за службу… И представление попридержать могут, тут уж как бумагу подать…
Поручик едва не вспыхнул, почувствовав, что ему весьма мягко читают некую нотацию, и решил попробовать сменить тему разговора:
– И кто же у вас теперь вместо Макарова?
– Витгефт.
– И – как?
– Гм… не Нельсон. С этаким флотоводцем перетопят нас в этой луже, как котят в ведре… Понимаешь, Володя, он не моряк. Да и не военный по сути своей вообще, как будто попал под погоны по какому-то недоразумению. Именно недоразумение и есть: с виду благонамереннейший человек, в трудах аки пчелка, только все у него бестолково и не к добру. Несчастье будет! Мало нам позора с «Варягом», тут хуже будет, всей эскадре крест да поминовение…
– Позора?
О произошедшем в Чемульпо в газетах писали одно, в гарнизоне же часто говорили другое; слухов ходило превеликое множество, и их вовсе не могли погасить известия о чествовании экипажа «Варяга» в Одессе и обеих столицах. Слухам среди сухопутной братии поручик справедливо не доверял, а брату доверял без оглядки…
У старшего Рыкова перекосило рот, будто тот вместо маслины раскусил живого таракана. Горлышко графина качнулось над рюмками, хотя до горячего «квадры» было как бы и не положено. Моряк хлопнул рюмку молча и без закуски, лихим «гвардейским тычком». По всему было видно, что тема ему была куда как неприятна, до тоскливой оскомины. Он откинулся прямой спиной на спинку стула, помял ладонью подбородок, немного помолчал…
– Ладно… По господину Рудневу горьким плачем заливается целая расстрельная команда… «Кореец» взорван – да… А вот «Варяг» лежит на грунте у причальной стенки, половина корпуса во время отлива над водой… Фотографии в газетах английских, американских и французских… Орудийные стволы не взорваны, машины, полагаю, тоже. Нет сомнений, японцы поставят его на ход при первой же возможности. И поднимут над ним свой – свой! – флаг, каково же это будет? Снова – «Рафаил»?
Таких подробностей поручик не знал. А вот об истории сдачи туркам фрегата «Архангел Рафаил» знали не только на флоте… Командира и офицеров после такого позора разжаловали, и кого сослали в арестантские роты, а кого загнали туда, где «Макар телят не гонял». И – после того корабля под названием «Рафаил» в императорском флоте не было, нет и уже никогда не будет…
– Мы с тобой, брат, офицеры, и наш закон – Устав… А по нему командир корабля продолжает бой до последней возможности. И далее, цитирую тебе статью триста пятьдесят четвертую: «Во избежание бесполезного кровопролития, командиру разрешается, но не иначе, как с общего согласия всех офицеров, сдать корабль в нижеследующих случаях:
– если корабль будет так пробит, что нельзя одолеть течи и он видимо начинает тонуть;
– если все заряды и снаряды истрачены, артиллерия сбита и вообще способы обороны истощены, или потеря в людях столь значительна, что сопротивление окажется совершенно невозможным;
– в случае пожара, который нельзя погасить своими средствами и, если притом, во всех означенных случаях, не будет возможности истребить корабль и искать спасения команды на берегу или в шлюпках…».
Так-то… Корабль положено истребить, сиречь уничтожить, чтобы он ни в каком случае не достался врагу… Ни в каком! Пока палуба не скрылась под водой, пока не разбито последнее орудие и не выпущен по врагу последний снаряд…
Теперь поручику стало ясно, отчего господин капитан первого ранга Руднев был только что поименован просто «господином Рудневым». Таковых ошибок в обращении просто не бывает, и назвать офицера в лицо просто «господином» означает вызвать его к барьеру, причем примирение без пролития крови невозможно… Очевидно, что старший артиллерист «Полтавы» считает бывшего командира «Варяга» потерявшим офицерскую честь. И, похоже на то, не он один…
– Про боцманов и матросов – слова плохого не скажу…Ты можешь не знать, но у пушек «Варяга» не было орудийных щитов…
– Прости, как же это?
– Проект – американский. А уж кто этакий заказ от Адмиралтейства сделал – мне не ведомо. Не по моим погонам такие вопросы задавать… Не было щитов. Вообще. Никаких… Вот и представь, каково это: встать к прицелу, когда японцы поливают палубу и надстройки из четырёх десятков стволов, и осколки – градом? Герои, и «Георгии» носят теперь по праву… Взял бы к себе всех – хоть сейчас! А вот те, кто ими командовал… Опять же Устав, статья двести семьдесят девятая: «Кто, командуя кораблем, спустит пред неприятелем флаг, или положит оружие, или заключит с ними капитуляцию, не исполнив своей обязанности по долгу присяги и согласно с требованиями воинской чести, тот подвергается исключению из службы с лишением чинов, а если таковые действия совершены без боя или несмотря на возможность защищаться – смертной казни». Вот, повторил тебе две статьи, на войне нам самые нужные. Я их теперь вызубрил до последней точки. И не я один! «Варяг» был на плаву, мог управляться, имел годные к бою орудия и снаряды… И не важно – сколько. И – крейсер не уничтожен… Читал рапорт Руднева, ходит в списках по рукам… Составлен с целью «забить баки» штатским шпакам. Ты хоть и не моряк, но артиллерист, скажи мне, каково: за сорок минут боя выпустить из двенадцати, хотя и не понятно, по кому он там палил с обоих бортов, орудий четыре с лишним сотни снарядов? Молчал бы лучше… За такие действия должно было самое малое всем офицерам погоны оборвать и в отставку с позором, ежели смягчающие обстоятельства сыщутся. Видишь ты их?
– По тому, что ты сказал – нет. Но что бы сделал ты?
– Сражался! Если топиться или взрываться – на фарватере, закрыть, хоть частью, но проход в порт! Прах побери, я бы на таран пошел! Корабли, знаешь ли, тоже «в штыки» ходить умеют… На «Стерегущем», Володя, из пятидесяти двух выжили четверо, все раненые, но и те по японцам били до последнего из всех стволов, а чтоб не дать взять миноноску на буксир – даже из винтовок и револьверов…
– Да уж, знал бы что так – поостерегся бы спрашивать… Что же теперь?
– Теперь и верно – поостерегись… Разговор – между нами, не более! Слово?
– Слово. Но – отчего? Правда…
– Правда сейчас в том, что «Варяг» уже в песнях, и уже – легенда… И эта легенда, может быть именно сейчас, ведет кого-то в бой…
* * *«Атаковать, но без решимости… С превосходящими силами в бой не вступать…» Такие приказы отдавал главнокомандующий Маньчжурской армией Куропаткин своим генералам. Офицерам в боевой линии оказалось не вполне понятно только одно: атаковать без решимости – это как?
Генерал-майору Роману Исидоровичу Кондратенко тоже никак «не хватало ума» понять весь глубокий смысл этаких боевых распоряжений, вызывавших регулярную нравственную изжогу. Он вообще чувствовал себя в Порт-Артуре ничуть не лучше, чем карась на сковородке.
Судите сами: генерал-лейтенант и генерал-адъютант свиты Его Величества барон фон Стессель занимал должность начальника обороны Квантунского полуострова. Укрепрайон очень быстро сжался до черты внешнего обвода крепостных фортов, и Стессель оказался в роли пятого колеса в телеге. Несмотря на письменные приказы прибыть в штаб Маньчжурской армии, выполнять их генералу очень не хотелось. В Артуре он был старшим воинским начальником, а в штабе армии – как-то обернется? Так что Стессель решительно «задвинул в угол» коменданта крепости генерал-майора Смирнова, и был постоянно занят придумыванием веских причин к тому, чтобы оставаться на месте, а также изложением оных в переписке с Владивостоком и Петербургом. Времени на руководство обороной оставалось не очень много…
Комендант крепости от неожиданной узурпации власти впал в перманентную меланхолию и решительно устранился от всего.
Командир 4-й Восточно-Сибирской дивизии барон Фок неожиданно для себя оказался «начальствующим резервами» гарнизона. Не вполне понимая, где в осажденной крепости возможно таковые сыскать, он предпочел желчно критиковать все и всех, на кого только падал глаз, что сделалось едва ли не единственным его занятием.
Количество баронов в руководстве крепости умножил контр-адмирал фон Витгефт, принявший эскадру после странной и обидной гибели адмирала Макарова.
Кондратенко не был ни свитским генералом, ни бароном, и дворянство в начале карьеры имел никак не потомственное, а всего лишь личное, и был, к тому же, среди прочих равных ему в звании – младшим по производству в чин, но именно он и был назначен начальником сухопутной обороны. Отличный выпускник Инженерной Академии и Академии Генерального Штаба мог удержать крепость, а другие – нет. При всем апломбе и непомерно раздутых амбициях, Стессель оказался отнюдь не глупым человеком…
– Роман Исидорович, ваше присутствие на совете крайне важно, непременно прошу быть. Вопрос стоит о снабжении мясным довольствием…
– Прошу простить, Анатолий Михайлович, но в данном вопросе я совершенно не разбираюсь. Мой голос прошу зачесть в пользу большинства, при том мнении, что пока есть хоть по паре сухарей на душу в день – ничего, выстоим. Мне же крайне необходимо уже через час быть на Орлином Гнезде, потом в Минный городок, договориться с флотскими, – у Кондратенко под глазами давно залегли глубокие черные круги, спать выходило часа три-четыре в сутки. Очень хотелось продать душу первому попавшемуся черту, только чтоб тот прибрал себе всех этих никчемных надутых говорунов…
– Хорошо. Что же у вас еще?
– Извольте.
На первом же поданном листе взгляд Стесселя как бы споткнулся.
– Гм… Вот это представление… Не хотелось бы утверждать.
Представление к ордену Святого Георгия, строго говоря, не нуждалось даже в каком-либо простом одобрении начальника укрепленного района – сие было в компетенции только старшего воинского начальника на театре военных действий, бумага же была подана просто для прохождения ее в канцелярии установленным порядком. Впрочем, генерал Стессель, по мнению Кондратенко, начудил уже так, что подобная… выходка казалась просто мелкой шалостью…
– Позвольте узнать причины?
– Статью в «Новом крае» не изволили читать? Выражения этого поручика… как его там – Рыкова? – никак не позволительны для офицера и бросают на армию тень…
– Прочел.
– А вот уже и новониколаевский «Вестник», доставлен сегодня, извольте, очередь за газетами из столицы… – на стол лег газетный лист, и Кондратенко быстро пробежал глазами по строчкам.
– Что ж… Не могу не отметить, что в первом случае наши неустройства описаны… излишне подробно и живо, так для местных читателей все сие, право, не новость, шила в мешке не утаишь… Склонен отнести излишнюю горячность в счет молодости как поручика, так и репортера. Но в редакции «Вестника», похоже, сидят люди взвешенные, текст отредактировали, так что от начального, похоже, осталась, только фраза: «Готовы стоять насмерть! Позиции пулеметчиков неприступны, дайте только патроны!». Звучит весьма патриотично и верно. Так же все это будет расценено, уверен, и в Петербурге.
– Не разделяю вашего оптимизма… Позволю заметить, что таковой пример вряд ли послужит укреплению дисциплины… Поведение поручика недопустимо… Вы настаиваете на представлении? – Стессель поднял со стола бумагу, как бы приглашая забрать ее назад.
Кондратенко откашлялся. Приходилось, как всегда, быть отчасти и по возможности дипломатом, что по прямому природному характеру давно и крепко надоело хуже горькой редьки.
– Анатолий Михайлович, тут, пожалуй, все сложнее… Поручику и так по непонятным мне причинам еще не вручена «Анна на грудь» за Цинзьчжоу и «Золотая шашка» за бои на Драконьем хребте. Вот это – недопустимо, это есть оскорбление офицерской чести, и может послужить прямой причиной для следствия… Так же, по моему мнению, в данном случае недопустим и приказ о домашнем аресте, отданный комендантом крепости «через голову» командира полка. Что же до остального… я не стану сам, да и не стану рекомендовать никому, решительно никому, идти против единогласного решения господ кавалеров Георгиевской Думы гарнизона…
Положение было не из простых – будучи сам Георгиевским кавалером даже не четвертой, а третьей степени, Стессель мог влиять на многое. Впрочем, на заседание думы барон по какой-то собственной и никому не объявленной причине не явился. Это вполне могло быть воспринято как неуважение к господам кавалерам, да и пусть: решение было принято – уже принято…
– …подвиг точно ложится во вторую статью «Статута…»: «Кто, лично предводительствуя войсками какого-нибудь отряда или частью боевого порядка, находясь под сильным и действительным огнем и при сильном натиске или сопротивлении противника, настолько очевидно поспособствует своими действиями победоносному успеху всего отряда, что без оных невозможен был бы упомянутый успех».
– Возможно это и так… Но представление на гвардии поручика Разумовского та же Дума не утвердила. «Статут» я, знаю, поверьте уж, не хуже вашего. Статья седьмая: «Кто с боя успеет в осажденную крепость ввести значительное подкрепление или снабдить ее необходимо нужными снарядами или запасами».
– Верно. Но в том то и соль, что Разумовский – не успел…
* * *Квартировал поручик Рыков, как и многие, очень просто – в землянке, отрытой на обратном скате высоты. С видом на город и море, так сказать. Пулеметчикам выделили «апартаменты», все убранство которых состояло из четырех грубо сколоченных топчанов с сенниками и деревянного щелястого щита на козлах, обозначавшего стол. При штате пулеметной команды всего в три офицера одно ложе и так оставалось вакантным, но уже две недели Рыков и вовсе оставался в сибаритском одиночестве: капитан Серов выбыл в лазарет с жестокой дизентерией, а поручик Скарыдлов – чуть ранее – в царствие небесное.
Помещение никаких изысков в убранстве, понятно, не имело, кроме одного, зато весьма примечательного японского лубка, который капитан невесть где подобрал и лично прилепил хлебным мякишем на дверь. Картинка оказалась припохабнейшая: русский солдат со спущенными шароварами, стоящий на четвереньках, к которому сзади пристроился раскосый самурай. Японец охальничал над русским содомитским способом, а тот, судя по растерянно-изумленному выражению лица, не вполне понимал, что же это с ним вытворяют. Поручик Скарыдлов, натура отчасти чувствительная, неоднократно просил убрать с глаз долой этакую срамоту, на что Серов отвечал: «На то и повесил, чтоб глаза мозолила. Злее будем, штык им всем в…! И банник в… И…»
Сидеть под арестом было невообразимо скучно, и оттого всего на второй день вечером Рыков глубоко «сел в галошу». И сделал это совсем простым способом, легко согласившись отлучиться к пулемету: расчет никак не мог справиться с очередной поломкой. Внешняя легкость решения подкреплялась веским самооправдательным мотивом: не к девицам же он побежал, право слово…
Как назло, именно в этот момент на Высокую прибыл генерал Кондратенко, обходивший позиции в сопровождении полковника Третьякова. И, уж, конечно, поручик немедленно попался им на глаза. Выслушав бравый рапорт, генерал снял фуражку, отбил по донышку пальцами некое подобие марша, и как-то очень по-домашнему обратился к полковнику:
– А что, Николай Александрович, не многовато ли у вас в полку поручиков Рыковых?
– Прошу простить, но не вполне понимаю…
– Все просто: один в госпитале, один под домашним арестом и еще один только что рапортовал нам, что занимается исправлением пулемета. Это уже трое. Кроме того, еще один поднял в геройскую атаку гарнизон форта, а другой вообразил себя неким Цицероном, и не без успеха витийствовал перед репортерами… Три плюс два – уже пять?
Сильно озадаченный полковник некстати брякнул:
– Так у него же кузен на «Полтаве» …
– Александр Николаевич? Как же, знаком-с. Желаете сказать, что он-то и преподавал поручику уроки риторики? Говорят, будто морские в словесности супротив нас, пылеглотов, что столяр супротив плотника. Итак, вернемся к вопросу: не многовато ли – Рыковых?
Поручик уже понял, что происходит форменная выволочка, но, право, какая-то очень и очень странная, а полковник и вовсе уже не знал, что могло бы явиться решением подобной арифметической задачи.
Кондратенко водрузил фуражку на голову, лихо заломив козырек, а в его глазах уже откровенно запрыгали веселые чертенята.
– Ладно, господа офицеры, шутки в сторону. То, что господин поручик сам-один, понятно. Однако же во многих лицах… одно из которых, уж простите за каламбур, ему и вовсе не к лицу…
Генерала в войсках любили солдаты, без лести не в шутку уважали офицеры, и Рыков понял, что вот-вот покраснеет, как кадет, застуканный за разглядыванием «французских карточек» в ретираде… Все сущая правда. Из госпиталя – сбежал, да и перед репортерами, по совести, говоря, расписал господ интендантов в последних выражениях, но к «военно-морской терминологии» не прибегал, тут уж навет!
– Господин поручик! Мною принято решение назначить вас временно исполняющим обязанности начальника пулеметной команды полка. Поздравляю вас штабс-капитаном! И из-под ареста освобождаю. Временно. Вернетесь отбывать наказание, – Кондратенко демонстративно щелкнул крышечкой «брегета», – в шесть часов вечера, после войны. Приказываю завтра, к девятнадцати ноль-ноль, прибыть в офицерское собрание дивизии на заседание Георгиевской Думы. Вольно!
* * *«Генерал-адъютанту Стесселю.
Я разрешаю каждому офицеру воспользоваться предоставленною привилегией возвратиться в Россию, под обязательством не принимать участия в настоящей войне, или разделить участь нижних чинов. Благодарю вас и храбрый гарнизон за доблестную защиту.
Николай».
Генерал Кондратенко был убит 2 декабря на укреплении № 2, вместе с ним погибли восемь офицеров его штаба и форта. Знай японцы, кто именно из канониров выпустил именно этот снаряд – осыпали бы наградами.
С этой смертью судьба Порт-Артура была уже решена, потому что другого такого командира в крепости не было. Не было другого генерала, готового стоять до последней крайности, до смертной черты, и даже заступив за нее – все равно стоять!
И – не верно. Про таких не говорят «убит»! Про таких говорят – «пал смертью храбрых», и иначе сказать преступно невозможно.
После войны прах героя был перезахоронен, и он упокоился в Санкт-Петербурге, под сенью Александро-Невской лавры. Там же, где лежит Суворов.
Команду «Варяга» – да, встречали на родине как героев. Все офицеры были удостоены кавалерства ордена Св. Георгия; все нижние чины, даже штрафованные, награждены Георгиевским же крестом.
Повсюду гремел марш «Наверх вы, товарищи…» Восхищенную общественность ничуть не волновало, да и мало кто знал и задумывался о том, что слова-то написаны подданным Австро-Венгерской империи. И быстренько, очень и очень вольно, переведены некой русской окололитературной «барышней-эмансипе». К чему задумываться о таковой ложке дегтя в бочке меду? Музыку-то, в конце концов, нафантазировал природный русак…
Капитан первого ранга и уже флигель-адъютант Свиты Его Императорского Величества Руднев был назначен на строящийся эскадренный броненосец «Андрей Первозванный». До спуска на воду кораблю было еще не менее двух лет, соответственно до ввода в строй – не менее трех, и это в самом оптимистическом взгляде.