Переходный период. Петроград – Виипури, ноябрь 1921

Проснувшись только следующим утром и засев страдать к столу у окна, Оля осознавала всю тяжесть и ужас этого несправедливого мира. Упершись взглядом в красные стены дома напротив, она вспоминала, как ничего не боялась в меняющемся, но древнем Выборге. Как были сильны ее мечты и как она верила, что все будет хорошо.

Петроград ей стал казаться все тяжелее, все темнее, даже несмотря на появление новых друзей. Её не так уж и радовало, что отец с матерью всегда теперь были рядом. Они все так же могли не видеть друг друга по несколько дней.

Всё детское счастье было разломано и разрушено. Люди здесь – злые! Стихи и мечты её никому не нужны! Она и сама стала думать, что ничего не стоит и придется поскорее выйти замуж. Наверное, сразу, как кончится война.

А если война никогда не кончится?! А если она еще и мужа не сможет найти? Она знала, что не такая, как все здешние девушки, да и без классического образования… В Петрограде только девки языков не знают! А смолянок здесь в каждом парке по десятку воркует.

«Надо, надо как-то найти свое место в этой жизни. Надо что-то делать! Надо создать свой мир, свой круг друзей! Может, он будет не хуже других, «Серапионовых братьев», там, или «Зеленой лампы», например, – совсем детский разум искал выход. – Все только и говорят, что о судьбах мира и о политике… А я не хочу, чтобы эфир вокруг наполнялся дурными словами. Эта грязь пусть остается за порогом моего дома! Пусть Володенька только вякнет про свой госпиталь, враз его от Тони отсажу!

Мир спасет красота! Да-да! В мире столько красоты! В мире столько человеческого гения! Этого хватит на всех! В альманахе из Европы – великолепие и блеск, картины, скульптуры, книги – человечество спасет себя творчеством! Я уверена! Да! Теперь точно знаю, я – спасу тех, кто рядом!» – думала она, уже начиная волноваться от новых идей.

– Ефросинья! Доброе утро! Принеси мне от папы приборы, я письма писать буду! – повеселевшая Оля встретила маму Фросю за ширмой. Стягивая с себя ночную сорочку, деловито добавила: – И вечером гости будут, попроси у мамы на цукаты, как на прошлой неделе, или спеки чего-нибудь…

Недовольная Фрося помогла с завязками на свежевыглаженной льняной рубашке. Затем – с рядом маленьких пуговок до самого подбородка на Олином сером платье в пол. Выкатив нижнюю губу, она сосредоточенно щурилась на каждую петельку и проворно шевелила полными натруженными пальцами.

– Гости… Никаких пирогов! Давеча вот опосля службы мы курником закусывали-с, пока вы тут, мамзель, валямшись! Вот теперь неделю жди!

– Ну, Фросенька! – Оля любовно приобняла кормилицу за широкую спину. – Ну не злись! Меня тут люди очень расстраивают, понимаешь? Они – злые! А я не умею их не слушать. Ты вот Степана утром вчера бранила, что он двери на ночь не запер, почему? Дома-то мы никогда двора не закрывали… Да?! Потому что ты тоже здесь людей боишься!

– Просто Степан – олух! Его грех не бранить-то, и жена евойная – дура калмыцкая! – стала оправдываться Ефросинья.

Оля поспешила ее одернуть:

– Нет-нет! Слышать не хочу дурных слов! … Подай гребень… Ты, Фросенька, подумай. Они тебя к себе в цоколь не пустили, так ты теперь со мной за стенкой живешь. Разве плохо? Матрена тебя избегает, так ты на кухне как королева ходишь. Скажешь, тоже плохо? Ммм? – Оля, удивляясь своей убедительности, ловко закрутила на затылке гордый улыбающийся бублик и победоносно закончила: – Просто надо во всем искать хорошее и полезное!

Удивленная смене настроения молодой хозяйки Ефросинья согласилась со всеми доводами умненькой Оленьки. Лишь бы не как вчера.

– Да, правда твоя. Больно хорошо мне с тобой! А нет бы, так скисла б я за год, с ихними мальцами в цоколе сидемши… Но печичь ничего не буду, так и знай! Не хочу на кухне марь нюхать. Пусть Матрёна сама хлопочет.

Дальше Оля не ходила по квартире, а летала все утро.

Написав наскоро пригласительные карточки на вечер, Оленька решительно отослала их друзьям с первым посыльным.

Отцу на фабрику собрала вчерашние недочитанные газеты. Зная, что он не заходил утром в столовую, подложила ему в карман рабочего пальто яблоко.

Когда Степан поднялся забрать отца, Оля даже поулыбалась ему, хотя и недолюбливала шофёра.

Дала распоряжения Матрёне к обеду, почти как взрослая. Та, спрятав ехидные глаза в складках полных век, великодушно решила не одергивать хозяйскую дочку.

Пробравшись тихонько к родителям в спальню, стараясь не будить спящую мать, Оленька прямо в одежде, как маленькая, забралась к ней под перину. С удовольствием уткнулась носом в подушки и заметила, что они пахнут сиреневым мылом.

«Все прекрасно! – подумала она, согревая озябшие даже в чулках ступни и разглядывая неокрашенный деревянный потолок. – Пусть за окном город грозит, пусть шумит и все крушит, нас это не касается! Наш дом – это там, где мы вместе. Мы будем хранить принятый уклад и покой! Спасибо тебе, Господи! Я все поняла! А если так будет в каждой семье, мы спасем Россию! Мы спасем мир!»

Ее захлестнула волна семейной любовной неги, как в детстве. Когда, осознавая, что родители рядом и у них все, как обычно, ребенок успокаивается и становится абсолютно счастлив.

Это было последнее невинное счастье Оленьки. В эти дни для нее счастье навсегда изменилось.

Часом позже ее разбудила Софья Алексевна, склонив над ней широкоскулое лицо с паутинками морщинок вокруг улыбающихся глаз. По обыкновению, мать убрала свои волосы под темный платок, по-деревенски, и надела легкую телогрейку поверх домашнего платья, на ногах матери красовались туфельки, привезенные Олиным дядей Ивеном из Франции.

Этот контраст как-то остро воззвал к Олиному вкусу. Сама она очень быстро переняла городскую манеру одеваться, даже дома, и четко обличала деревенских баб, приезжавших устраиваться в прислугу.

– Мама! Надеюсь, к вечеру ты переоденешься? У меня будут друзья сегодня…

– Ты на себя-то посмотри, критикёрша! Все платье измятое, пуговицы сикоси-накоси, чулок, вот на-ка! – она вытащила что-то из-под кровати и протянула растрепанной заспанной Оленьке.

Олька встала прямо на кровати, по-детски поправила спущенный чулок, натянула второй, потерянный во сне, и прыжком соскочила к зеркалу. Вокруг даже задребезжали стеклянные дверцы огромного во всю стену шкафа.

– Тихо ты! Скачешь, как лошадь! Весу-то в тебе уже больше трех пудов, поди?! – отпрянув, вскрикнула мать.

Оля присела на стул и с нежностью приняла мамину заботу о растрепанной своей голове.

Днем дома у Кирисповых быт был привычно спокойным, неторопливым.

Приходил учитель, как всегда, часик подремал, пока Оля читала ему пафосные стихи Ломоносова, затем, правда, он все же рассказал что-то о ломанном ритме и влиянии на современников. Затем, пообещав на завтра урок арифметики, отправился через Матрёнину кухню на выход.

Оля покраснела, но улыбнулась, когда услышала, как грубая кухарка послала проголодавшегося педагога самым нелитературным слогом.

Затем пришёл на обед отец. За столом, по обыкновению, не общителен, после кофе воспылал вниманием. Сидя у библиотеки, он слушал, почему вечером Оля не вышла к столу и что творится у неё на душе, о чем сегодня она будет просить друзей. Кивал, одобрительно поддакивал, потом попросил длинную Олю склониться и поцеловал разумную доченьку в макушку, поблагодарив за яблочко.

Мама в уголке с корзинкой, глядя на родных, умилялась и, казалось, совсем успокоилась после переезда. Такая перемена после вчерашних Олиных слез не могла не радовать ее.

Около пяти начали подтягиваться друзья. Первым пришел, конечно, Андрюша.

В идеально новой гимназической форме, слегка расходящейся над ремнём, он все же производил впечатление перспективного молодого человека. И Оленька была в нем уверена. Он всегда игнорировал политические разговоры, его больше интересовали учебники, чем люди. Он даже в последний год надел очки, так как слишком много читал.

А еще он говорил, что хочет поступать не в наш отсталый университет, а вот в Сорбонне, ему писал родственник, естественные науки развиваются более выдающимися темпами. И он сыпал фамилиями, половина из которых, правда, была со славянскими корнями, половина с немецкими… А еще Андрюша что-то писал, точнее, он говорил, что писал, но никогда не показывал и не зачитывал. Наверное, стеснялся.

Чуть позже подошли Тонечка с Володей. Тонечка опять пропустила неделю учёбы, её уже привычно отправили домой на лечение. И тут она пользовалась помощью Володеньки, который любезно помогал подтягивать пропущенное.

Ну так думали родители. А на самом деле Тоня по секрету рассказала Оле, что Володя достает ей переводные романы о любви. Они вместе много читают, обсуждают их и валяются вместе на диване! Близко-близко! Так, что иногда он прикасается своей щекой к ее…

Володя в отсутствие Тони был очень серьезным молодым человеком, ему в этом году исполнялось уже семнадцать, и он подумывал пойти в военное училище на год, чтобы отправиться на фронт. Но его родители, крупные представители торгового сословия, были категорически против, настаивая, что надо заканчивать гимназию и поступать в Университет, они знают, кто может помочь. А когда Володя видел Тонечку, лицо у него делалось дурацким, глаза оплывали и выражали только одно желание: «Хочу жениться и быть счастливым!»

Вот с Жанной могли возникнуть проблемы. Ей никто был не указ. Она говорила о том, что приходило ей в голову, ни с кем не считалась, а просьбы забывала. А иногда она это все делала специально в целях провокации.

Этим вечером, к слову, Жанна задерживалась, и серьёзный разговор под дровяной дух самовара был уже в разгаре без неё:

– Вот тебе, Володенька, зачем в училище идти? Война уже вот-вот закончится… – убедительно говорила Оля, тихонько отстукивая по столу ладошкой властный ритм фразы.

– Да-да, закончится… – поддакивала Тонечка с дивана.

– …Ты вот год потеряешь, обидишь родителей. Тоня вот… – махнула Оля в сторону товарки, и та понимающе зарделась и потупила глаза, – волноваться будет. Мне сдаётся, ты опрометчиво поступаешь. Выбор это, конечно, твой, но, мне кажется, что в своем кругу ты полезнее будешь. К слову, госпиталей и в мирном городе полно!

Володя сидел за столом напротив девушек, неприлично растянувшись на стуле и скрестив на груди руки. Он уже с раздражением смотрел, на увязшую в добрых советах Олю. Только что они хором с Тоней оборвали его речь о необходимости образованных кадров на фронте под предлогом, что хватит о войне. А теперь вдвоём же советики дают по теме, которая, честно сказать, женщин и не касается вовсе.

«Дурно нынче пресса влияет на умы баб», – согласился он мысленно с замечанием своего отца.

Оля продолжала:

– Вот скажи, Володенька, хорошо же было бы, войдя в теплый дружеский дом, забыть о войне, о нервной работе, об грязи на улице?

– Да, хорошо бы сменить тему! – огрызнулся он.

Не заметив намека, Оля посчитала себя победительницей.

– Вот и славно! Значит, больше на военную тематику здесь не говорим! Андрюша, хорошо?

– Угу… – промычал из-за какого-то французского журнала Андрей.

– Тоня?

– А я-то что? Я даже и не знаю ничего. Мне только про Наполеона учить надо, так я даже этого не читала… – стала, как перед учителем, оправдываться Тонечка.

– Мне сегодня учитель рассказал занятную фигуру об оде Ломоносова. Так как кружок у нас уже с декабря как литературный, давайте про это и поговорим!

– Я не читала… – призналась Тоня.

– Как всегда! Ничего страшного, мы сейчас по очереди и прочтём. А потом обсудим стиль, особенность и смысл написанного, – заученно повторила Оля фразу Карла Ивановича.

Сначала томик с одой «На Восшествие…» Оля дала Тоне, та, запинаясь, нарушая ритм и путая ударение, осилила страницу и с тяжелым вздохом облегчения передала книгу Володе. Тот, чеканя слова, выкрикивая отдельные слоги, отчитался, как на плацу.

Закатив глазки, Оля забрала несчастного Ломоносова и подсунула Андрею между его носом и журналом. Тот жалобно поднял глаза, аккуратно отодвинув томик, загородивший ему фотографию нового завода в пригороде Марселя, и сказал:

– Олечка, давай послушаем, как надо читать. Прочти нам, пожалуйста, сама?

Оля вздохнула, в глубине души признав, что оду читать тяжело. Села в кресло, приняв удобную позу, совсем не подобающую пафосному стилю стихотворения, и негромко продолжила чтение вслух. Все успокоились под приятный тембр Олиного голоса и шипение ещё кипевшего самовара и посвятили себя прерванным делам.

Тем временем в передней прозвенел колокольчик, и в комнату донесся запах улицы. Оля, не прекращая читать, поднялась и, не спеша, подошла к выходу, посмотреть, кто пришёл.

– Александр Точъ! – отрапортовал стоящий в проходе высокий брюнет лет двадцати. – Юнкер четвертой роты первого кадетского корпуса!

Оля подняла глаза от книги, оглядела его гимнастерку, серебряный знак, чуть маловатую фуражку на коротко стриженном затылке. Представший перед ней незнакомый молодой человек был весь какой-то залихватский. Глядя на Ольгу, он улыбался во весь рот, и что-то в этом было цепляющее, ошарашивающее.

– Пишете? – в лоб спросила Ольга, захлопнув томик стихов Ломоносова.

– Оленька, душа моя, ну не всем же писать, кто-то и слушать должен, – ответила Жанна за юношу. Проскальзывая в комнату, она подхватила его под руку и затащила в гостиную мимо Оли. – Сейчас нам не все ли равно… Ефросиня! Еще две чашечки, пожалуйста! – по-свойски распорядилась Жанна.

Вбежала Фрося и вопросительно заглянула в глаза молодой хозяйке.

– Мама Фрося, принеси, пожалуйста. И еще цукатиков захвати, – подтвердила Оля.

– Они не поемши? Голодныя, штоль? – сказала та грудным голосом.

– Не знаю, Мама Фрося. Иди уже… – раздраженная деревенской простотой кормилицы подняла губку Оля: «Ну, мамка Фрося! При моих новых столичных гостях! Вышлю к деду эту недотёпу!»

Александр со снисходительной ухмылкой смотрел, как Оля смущается и покрывается румянцем. Она ему сразу понравилась, такая свеженькая, такая тоненькая. Такую хотелось беречь от невзгод и непогоды, как первый весенний цветок.

Он прошел через всю гостиную, пожав руки присутствующим юношам и откланявшись Антонине. Уверенно сев на диван за Олиной спиной, он стал наблюдать, как она нервничает, перелистывая книжицу в поиске места, где остановилась.

Оля уже привыкла к отвлечённому взгляду Андрея, к тихому воркованию Тонечки с Володечкой, к безразличию красавицы Жанны, приходящей без конца пить горячий чай. И теперь она чувствовала, что в её гостиной всё переменилось. Словно стало жарче, но ей было не успокоить в себе озноб. Слова терялись в вихре мыслей. Пришло раздражение.

– Тонечка, я говорю, в этом стихотворении такая сложная… как там… метафора, говорю… Тоня! Ты слышишь?! – Оля пыталась хоть в ком-то найти поддержку.

Тонечка осоловелым невидящим взглядом посмотрела в сторону Оли. Не понимая, о чем речь, кивнула и продолжила полушёпотом что-то бормотать Володе. Тот, зардевшись, гордо держал Тонечкины перчатки. Он хотел было что-то ответить, но, улыбнувшись чему-то сказанному Тоней, закрыл рот.

Оля от этой любовной истории опять закатила глаза и спросила у балетной подруги:

– Жанна, что ты думаешь?

– Так я только пришла! Расскажи хоть, о чём ты? – ответила Жанна, сигналя Александру, чтобы тот пересел к ней за столик и занялся цукатами из прошлогодней вишни. – Продолжай, дорогуша, я слушаю.

Оленька пыталась сосредоточиться на банальном, классическом, на том, о чем ей рассказал Карл Иванович только сегодня днём. Мысли не хотели двигаться слаженно. Она чувствовала пристальный взгляд Александра за спиной. Ей казалось, что он трогает её оголенную шею, его дыхание колышет выбившиеся из прически волосы, но он точно сидел достаточно далеко от ее стула. Ломоносов показался пафосным и грубым. Оля поправила прическу на затылке и резко оглянулась. Александр расплылся в улыбке:

– Да? – радостно спросил он.

– Да… – ответила она, не зная, что он имеет в виду.

Когда скомканный вечер поэзии закончился и все наконец покинули Кириспову гостиную, Оля долго сидела на том же диване, где сидел Александр. Она была уверена, что он заколдовал её. Голову не покидал его образ. Вот он тут сидит, напротив! И всю ночь она не спала, представляла, какой же он, как он учится, как он танцует. Что для него значит Жанна? Что он думает о современной литературе? Читает ли он «Военную летопись» или «Огонек», а может, и «Жизнь искусства»? И когда они встретятся снова?

Сон пришел к Оленьке под утро, когда она услышала, как мама Фрося в соседней комнатке вычищает печь. Хотела встать и сказать ей все по поводу вчерашней встречи гостей, но пока накручивала победоносную речь, незаметно уснула.

Глава вторая. Трепетные чувства

Зима подходила к концу. Весь город уже был покрыт сажистым грязным настом, и мама говорила, что весна нынче придёт раньше.

Несмотря на свежий запах талого снега, на улицу идти не хотелось. Серые, бурые, коричнево-черные тона города приводили Олю к неизменной меланхолии. Но в дни, когда в окошке маминой спальни появлялся кусочек синего утреннего неба, скучающую над журналами и тетрадками Оленьку тут же гнали дышать воздухом.

Чтобы подольше оставаться в своем внутреннем мире, она мигом надевала полушубок, ботики и выскакивала из дома. Бежала прочь, не дожидаясь, пока мама Фрося натянет на себя чулки, галоши, фуфайку, жилетку и чего-то еще; пока начнет рассказывать толки и поучения режущим слух псковским говором. Мимо темных поперечных переулков, не замечая грязи и оттаявшего навозу, мчалась она вперед, как лошадка, почувствовавшая свободу. И спрятавшись от няни в соборном парке, Оля продолжала грезить.

Под черными ветками высоченных деревьев на ещё белом снегу бесились галки. Они несдержанно кричали и чего-то требовали у прохожих и друг у друга. В кустах спящих прутиков сирени чирикали невидимым гвалтом воробьи.

Здесь было много птиц и птичьих разговоров, и они оживляли этот светлый уголок Петроградки. Но эта болтовня не мешала Оле вести внутренние наблюдения за новым чувством, она наслаждалась созреванием чего-то ранее неизведанного.

Как сладко щемило сердце, когда она думала об Александре! Но уже три дня она не видела Жанну и ничего не могла узнать о нём.

Все три дня мама и мамка Фрося раздражали непроходимой глупостью. А проницательного отца своего Оля избегала сама.

Но вот завтра предстоит праздничная служба, и если, Жанна опять не пропустит её, то уже к вечеру будет известно, кто такой Александр Точъ!

И от этих мыслей думы вчерашней девочки поползли в потаённое женское: «Что надеть?»

Раскидывая промокшим у носка ботинком снежок от львиных лап скамейки, Оля совершенно не заметила, как по дорожке к ней приковыляла Ефросинья:

– Олька! Куды ты делася? Я табе грю-грю, глаза подымаю, а тебя и… тю-тю. Нету! Только дверка бултыхаэца от ветру-то твоего.

– Да? А я думала, ты следом идешь… – соврала Оля.

– Че, хоть пугаешь-то?! Я сперва – во двор; опосля, думаю, к реке… Ну, нет! Знамо дело, в садочек опять поперлася. И вона – ты!

– Мама Фрося! Я же просила! Что за «поперлася»? Пришла, пошла, ушла… Ну как так можно? Тут же тебе не Замогилье твое! – Оля опять стала раздражаться от присутствия кормилицы.

– Да-да, дочка, запомню… Ну так ты тут эта… Сидеть будете? – спросила Ефросинья, – Софья Алексевна за молоком меня посламши. (Молочник – ирод, кислятину припер!) Я тоды сгоняю до Большого. А ты сидите тоды?

– Хорошо, Фросенька, я тут тебя и подожду, домой вместе пойдём, — уже ласково сказала Оленька.

Удаляясь, няня недовольно бормотала обидные слова в адрес воспитанницы. Но Оля никогда не обращала на это внимание. Не обижалась и не злилась, у них были такие семейные привычки.

Проводив маму Фросю взглядом, Оля продолжила обдумывать гардероб к завтрашнему дню. Она сама того не заметила, как в пасмурной атмосфере её мыслей появились светлые, уже совсем весенние цвета. Синий атлас, зеленый шифон, туфли из-за границы, радужным очарованием ожидающие в шифоньере; канареечная брошь, колье из мелких изумрудов, белые вуали, черное кружево, красный бархат и модная темно-бордовая лента на шею. Из самого Парижа!

Сердце ее забилось гулко и слышалось по всему телу, да так часто, что стало даже жарко, а белье стало невыносимо тесным и колючим. Она осознала, что подбирает гардероб уже не на службу, а на ту вероятную встречу, которой ей очень хотелось.

Оле стало стыдно, и чтобы колокольня не услышала громких ударов её возбужденного сердца, девушка бегом помчалась по тёмному коридору Церковной улицы обратно домой.

Этим днём Фрося с Олей не разговаривала. Бухтела, обиженно вздыхала или вовсе молчала. Всем своим видом она показывала взаправдашнее расстройство от того, что Оля не дождалась ее.

– Сегодня у тебя кто-нибудь будет? – спросила Софья Алексевна за обедом.

– Мама! Ты как всегда! Не бывает у меня никого по субботам! – рассерженно взвизгнула Оля, толкнув, как ей показалось, зажимающий ее сервировочный столик. Приборы в тон звонко лязгнули и затихли, а Софья Алексевна сделала вид, что ничего не заметила, и спокойно продолжила:

– Аксель говорит… Алексей, папа… Он говорит, у Замкового острова… Да что ж это такое! – мама совсем запуталась в старом и новом, но, немного подумав, закончила: – У Заячьего острова сегодня будут гуляния. Пойдем?

Оля сверкнула на маму серыми влажными глазами за её показную безучастность и тоже успокоилась.

– Не хочется… – Оля расстроенно уставилась в тарелку.

Она очень не любила рыбный суп, каждый раз об этом говорила и маме, и Ефросинье, и Матрёне, но всю зиму по субботам подавался рыбный суп.

Собирались к обеду Кирисповы, по обыкновению, долго. А Матрёна всегда спешила с подачей на стол, и в итоге из супницы в тарелки накладывали холодную студнеобразную жижу с насыщенным рыбно-луковым запахом.

Мама и мамка Фрося с удовольствием его ели, одинаково прихлебывая и покрякивая. А папа все эти месяцы по субботам обедал в городе, говорил: «Должен же я от вас отдыхать!» Но Оля полагала, что отец тоже не любил рыбный дух.

– Поехали на Васильевский остров? – вдруг пришло в голову Оле.

Она очень любила там бывать, но одну ее не пускали. В районе Стрелки Нева напоминала ей Выборгский залив. Она радовалась, когда, стоя у самой кромки льда или на краю парапета и глядя налево от крепости, ей казалось, что она видит башенку шестого этажа их дома и яркое окошко в ней, как тот маяк, который так манил её в юности.

– Это на правой стороне? – рассеяно спросила мать.

– Нет, не доезжая.

– Я, роднулечка, на переправу не пойду, лодочник для меня – хуже извозчика!

– Мамочка, мы по мосту. Биржевой. Длиннющий такой! Мы по нему с папой осенью катались. Не помнишь?

– На трамвай не суйтеся! Мне соседка-дворничиха давече грила… – хотела вставить пять копеек Фрося, наливая кипятку из самовара.

– Цыц! Фрося! – осадила поставщика городских сплетен Софья Алексевна, – пей чаечек свой, голубушка! Так мы пешком, Оленька? – уточнила она у дочери.

– Давай прогуляемся. Утром ветра не было. А солнце сегодня! И весной пахнет!

Дамы вышли на Кронверский и не спеша прошли вдоль серого фасада. Во дворе дома за распахнутой настежь чугунной решеткой дворники выгружали из телеги остатки дров. Лошадь в теплой попоне взмокла, от нее валил пар, она ржала и задирала голову, пытаясь выглянуть из-за шор и хоть кому-то пожаловаться, что одета не по погоде.

Пройдя за флигель таких же наемных квартир, Оля чуть замедлилась у особняка. Дом этот соседний ей очень нравился. Их квартира после переезда была в новоделе, пару лет назад выстроенном, еще с запахом деревянных половиц и крашеных фасадов. По ее мнению, там даже лестницы и камины пахнут делами и скупостью. А извивающиеся детали решеток больше похожи на придавленных дохлых змей.

А вот этот богатый дом был милым и светлым, мансардные окошки походили на окна чистеньких европейских домиков, взгромоздившихся пятым этажом.

Особняк всегда пышно светился всеми фонарями и рисовался цветными рамками зашторенных окон, будто балы здесь были каждый день. А из каретного двора то и дело выезжали автомобили, точно там был целый гаражный полк. Там даже решетка во двор была украшена с изыском: чугунные изящные ленты, тонкие копья, похожие на бамбук, а головы то ли львов, то ли драконов огрызались на прохожих. Но последних это не пугало. Народищу там шастало!.. Тьма!