Полная версия
Зелёный лёд
Олег Севрюков
Зелёный лёд
© Севрюков О.Н., 2022
© Оформление. Издательство «У Никитских ворот», 2022
* * *
Спасительное чтение
Эта небольшая по объёму книга предельно насыщена содержанием. Олег Севрюков идёт в ногу со временем, его тексты невелики, в них наблюдается характер высказывания, но видно, что высказывание выверяется и продумывается долго и тщательно. За каждым сюжетом есть философская подоплёка, огромный пласт размышлений. И это придаёт тексту манкость, увлекательность не низкого пошиба, а ту увлекательность, что построена на удерживании внимания читателя от первой до последней строки.
Первый рассказ «Зазеркалье» крохотный, но в нём загадка. Загадка прекрасного, загадка мистического, загадка таинства жизни, отражённого в таком обиходном явлении, как зеркало. Зазеркалье, жизнь не здесь, волновали многих писателей, но Севрюков даёт ключ к пониманию, настаивает на том, что это явление не физики, а мистики.
«Но идентично ли отражение так называемому “нашему миру”? Нет, ибо зеркало обращает правое в левое и наоборот. И отражённый предмет, будь то неодушевлённая вещь или нечто живое, являет собой уже иную субстанцию».
Творчество Олега Севрюкова – это тоже своеобразное зазеркалье. Всё, попадающее в объектив художника, неизбежно меняется.
Это есть и в наиболее реалистичном рассказе «Три плитки». Читая его, вспоминаешь лучшие вещи Белова, Шукшина. Здесь в центре простой человек, во всей неприхотливости своих взглядов, догадок и страхов. Рассказ написан очень внятно, мастерски: «Инструмент у Петровича свой. По руке прилаженный. Петрович его каждый вечер проверяет, поправляет что, если надо».
Это принципиальная особенность стиля Севрюкова. Лаконизм, предельная весомость слова, точность характеристик, неприятие красивостей.
Рассказ «Стена» показывает Олега Севрюкова как романтика. Романтика неисправимого, стремящегося изобразить ситуацию нестандартную, выходящую за пределы обыденного. Рассказ на маленьком разгоне заставляет фантазию читателя работать на полную мощность, домысливать и достраивать реальность, в которой возможно такое, как в рассказе.
Принципы зазеркалья, обозначенные в открывающем книгу тексте, пронизывают всю книгу. Так, в рассказе «Одеяло и мотылёк» и одеяло, и мотылёк приобретают человеческие черты, им сочувствуешь, их возвышаешь, и нарисованные на одеяле цветы волею авторской фантазии приобретают черты живых цветов, именно за счёт того, что мотылёк их так воспринимает. Большого такта и литературного умения требует этот приём: заставить читателя верить в то, во что верят персонажи.
Олег Севрюков умеет тронуть читательское сердце. Его истории и сюжеты достаточно неприхотливы, но в них всегда есть что-то щемящее, заставляющее переживать и сопереживать. Он достигает такого эффекта почти случайными проговорками, это сопереживание не экстатическое, а основанное на том, что жизнь такова, какова она есть.
«Время неумолимо. Нет уже ни Женьки, ни Барсика, ни Бабушки с Дедушкой. У Сестры и Кита появились свои дети, отчего Папа и Мама стали Дедушкой и Бабушкой.
Но под потолком террасы на даче продолжает, покачиваясь, плыть Рыба, напоминая всем нам о прошлом, без которого не было бы настоящего, и, – я уверен! – не свершится будущее».
Олег Севрюков не замыкается только на реальности ближайшей, обозримой личной жизнью. Иногда его герои совершают путешествие в те времена, где ещё не было Октябрьской революции, всё было другое, и даже алфавит был другой. Такое происходит в рассказе «Фотография». Этот текст напоминает прозу символистов, в нём словно отсутствует смысловая опора, и эта стилистическая и ментальная невесомость завораживает.
«– Добрый день, сударыня! – раздался чей-то низкий бархатистый голос, и из-за ширмы, отделяющей приёмную от собственно фотографической комнаты, прихрамывая, вышел человек. – Позвольте узнать, что привело столь очаровательную особу в это затерянное в пространстве и времени заведение? Впрочем, извините, разрешите представиться: заведующий сим «Кабинетом» Пётр Ильич.
– Оливия, – едва слышно ответила та, немного испуганная внезапным появлением заведующего».
Читая прозу Олега Севрюкова, тонкую, чистую, умную, поневоле задумаешься о её месте в текущем литературном процессе. И понимаешь, что что-то в нём не так. По воле своей деятельности я нередко читаю книги, что выходят большими тиражами, считаются бестселлерами. Скажу честно, не всякий такой текст хочется дочитывать до конца. Издатели ориентируется на спрос? Возможно. Пипл хавает, но хавает не то. Уверен, что такие книги, как эта, могут вылечить наше общество от энтропии, избавить от комплексов, вернуть правильный житейский обиход, где высокие ценности определяют сущность бытия.
Читатели безмерно устали от чернухи. Они воспринимают чернушные тексты и чернушных авторов как неуважение, и отворачиваются от чтения. И вернуть их в спасительное лоно чтения способны писатели и издатели ответственные, болеющие за будущее России. Хорошо, что эта книга нашла своего издателя. Не сомневаюсь, она найдёт и своего читателя, и он будет многочисленным.
Олег Севрюков погружает нас в такой мир, где хочется то смеяться, то плакать, но самое главное – жить. Это такое зазеркалье, где перемены к худшему не фатальны, а движение к лучшему неоспоримо.
Максим Замшев,
Главный редактор «Литературной газеты»,
Председатель Правления МГО
Союза писателей России,
член Совета по правам человека
при Президенте РФ,
президент «Академии поэзии»
Зазеркалье
Реально ли наше отражение в зеркале? Вопрос на самом деле не такой простой, как кажется на первый взгляд. Конечно, вы реальны (по крайней мере, вы так думаете); зеркало тоже. Стало быть, и отражение в нём принадлежит реальному, «тутошнему» миру. Но вот вы отошли от зеркала и из-за угла комнаты, спрятавшись за дверную створку, смотрите в него. Ваше отражение исчезло. Для вас. Зеркало есть, вы есть, а его нет. Из одной части реального мира, отражённого в зеркале, вы исчезли. Вокруг вас мир остался таким же, но вас в нём нет.
…Вы двигаетесь. Неважно, в каком направлении, куда, зачем. Некто идёт рядом и несёт зеркало. Ваш отражённый двойник шествует вместе с вами, и, значит, Зазеркалье «вложено» в нашу реальность как его неслиянная, но неотъемлемая часть. Зеркало можно убрать, потом нести рядом снова. Что изменится? Ровным счётом – ничего. Манипуляции с зеркалом ни к чему не привели. Кроме того, что они показывают – Зазеркалье не абстракция, не игра ума или воображения. Оно исчезнет вместе с исчезновением Мира. А что Разум? – есть он или нет, это никак на него не повлияет. Разум – это инструмент, а инструментом работает кто-то другой. Или играет на нём (инструменте) затейливую мелодию. Которая ведёт нас – куда? – неведомо.
…Вы пришли на работу, в театр, уехали в другой город и снова отразились в зеркале. Вы возникли опять в Зазеркалье; двигаетесь, улыбаетесь, разговариваете. Вы исчезли в одном месте и появились в другом. Вы совершили путешествие в реальном пространстве, необратимо переместившись из одной конкретной временнóй точки в другую, не менее определённую. Конечно, вы можете, вернувшись назад, снова подойти к тому же самому зеркалу. Вы снова отразитесь. Но будет ли ваше отражение тем же? И да, и нет. Что-то наверняка изменится – ваша одежда, выражение лица, окружающие предметы. И ваш зазеркальный двойник (вы?) тоже.
И, тем не менее, для Зазеркалья не существует времени. Смена дня и ночи, лет, веков не означает ровным счётом ничего, кроме изменения количества падающего света и, соответственно, видимости («кажимости»?) вещественного мира. Зеркало может состариться – растрескаться, помутнеть, но Зазеркалье – никогда! Поставьте новое зеркало – и оно опять заиграет красками, оживёт, заговорит на своём, зеркальном языке. Ежели вы, конечно, этого хотите.
…Вы думаете, Зазеркалье возникло именно с появлением (изобретением, открытием, находкой) зеркала? Оно в природе вещей-событий. Оно дискретно и в то же время непрерывно, одномоментно и вечно, поскольку существует в виде бесконечного количества отражений всего и во всём. Разбейте зеркало на мельчайшие осколки, превратите воды рек, озёр, морей (естественные зеркала!) в капельную водяную пыль, раздробите горы – и всё равно вам не удастся его уничтожить. Оно разлетится по планете три-… квинти-… дециллионами, но оно будет, будет!
Но идентично ли отражение так называемому «нашему миру»? Нет, ибо зеркало обращает правое в левое и наоборот. И отражённый предмет, будь то неодушевлённая вещь или нечто живое, являет собой уже иную субстанцию. Не совпадающую с отражаемой. А что это значит? То, что законы, управляющие Зазеркальем, лежат (пока!) вне нашего понимания. И вряд ли они могут быть выражены постулатами «классической, неоклассической или неклассической» науки. Они просто иные. Попытки проникнуть в Зазеркалье были, есть и ещё будут.
Но удастся ли?
Три плитки
Инструмент у Петровича свой. По руке прилаженный. Петрович его каждый вечер проверяет, поправляет что, если надо. Утром Петрович кладёт в него только две вещи: перевязанный верёвочкой полиэтиленовый мешочек с завтраком и газету. Поэтому в сундучке, с которым он на работу ходит, всегда полный порядок.
Объект, на котором он работает, специфический: с комендантом, охраной и прочей серьёзной музыкой. Но так как Петрович – мастер, его уважают и не проверяют строго. Заглянут для порядка в сундучок – и всё.
Вообще-то Петровича на стройке любят: он никогда и никому в помощи не отказывает. Иногда готов даже своё время потратить, но до конца дело довести. Потому что любит он, чтобы всё сделано было по высшему разряду. «Наша фирма веники не вяжет», – приговаривает он в особо ответственных и трудных случаях.
Хотя с виду Петрович, по словам прораба Беленко, «мужичонка неказистый, неплечистый, неречистый». Так себе. Незаметный.
Но опять же, однако, с месяц назад, он всех удивил. Когда на собрании бригады взял вдруг сторону Петьки. Парнишка попался на том, что продавал одному гражданину мраморную облицовочную плитку. Правда, бракованную, но факт есть факт: продавал. Иван Зуев, мужчина в летах, положительный, неторопливо долбил Петьку:
– Тебя почему наказать надо? Чтобы ни тебе, ни другим неповадно стало руку государству в карман запускать!
– Так ведь я бракованную… мы ж её на свалку… – пытался оправдываться Петька.
Но Зуев продолжал, не слушая:
– Могу объяснить, почему надо наказать по всей строгости. Натура наша какая? А вот такая – хоть что-нибудь, а взять хочется! Но ты мне разреши негодную, ненужную вещь брать – я на неё и смотреть не стану. Зачем? Рядом хорошая лежит, лучше её себе возьму, плохую заместо пристрою. Вот так! Но к каждому из нас проверку не приставишь – чего несёшь, мол, хорошее, плохое? – не хватит на всех проверяющих! Думаю, наказать надо.
Кое-кто возражать начал, шум поднялся. Громко, двинув стулом, встал Петька:
– Что же это, по-вашему, получается? – быстро затараторил он, от волнения глотая слова и чуть заикаясь. – Ежели я какую-то де-е-ревяшку обломанную понесу, и меня с ней застукают – давай хватай Петьку?! Деревяшку эт-т-у завтра точно раздолбают и в костёр бросят или на свалку вывезут, а подбери я её, сохрани, дома где пристрой – и меня за это в ку-у-тузку?
– Точно, – безмятежно подтвердил Зуев, – в кутузку тебя же за это.
Тут все опять загалдели, зашумели. Вдруг один заметил, что с места поднялся Петрович, толкнул соседа в бок, тот другого, другой – третьего, и все угомонились. Видно было, что Петрович, как и Петька, волнуется – правая рука беспрестанно, вверх-вниз и обратно, бегала по пуговицам пиджака.
– По-твоему, Иван, получается, – начал он тихо, но твёрдо выговаривая слова, – человеку надсмотрщик нужен. Всегда и везде. Чтоб не спал, не дремал, да нас за руку хватал. Да, ты прав, проверяльщиков на всех не хватит, разве что каждый из нас за соседом глядеть станет да другому соседу докладывать. Только одно ты забыл: не надо выдумывать то, что есть уже. Про совесть ты забыл, Иван. Другое дело, что кой-кто глушит её, а у кой-кого она просто спит. Но есть она у всех. И у Петьки, между прочим, тоже. А ежели мы его тут стращать будем… – Петрович махнул рукой и сел. Видно было – устал, не привык говорить много.
Все тогда подивились речам Петровича. Но поскольку он опять прочно замолчал, о случае этом через неделю забыли.
А тут ещё и другое событие развернулось. Старого коменданта сняли и поставили нового.
С полмесяца он вникал в дела, а потом как-то сразу и весьма основательно взялся, по словам того же Зуева, «наводить порядок». Набрал заново почти половину охраны, обменял пропуска, выявив при этом массу нарушителей. В общем, повёл «решительную борьбу с расхитителями материальных ценностей». Народ шуршал по углам, но открыто не высказывался: специфика «объекта» предусматривала значительную прибавку к зарплате.
Но Петрович и здесь предпочитал отмалчиваться. Жизненный опыт подсказывал ему, что торопиться с выводами не надо, и вообще, зря болтать нечего.
Переодевшись и заперев шкафчик, Петрович двинул на свой этаж. Незнакомый ему дежурный, взяв пропуск, долго изучал его, глядя попеременно то на Петровича, то в документ.
– У меня, брат, на этой работе даже фотография поседела, – пошутил было Петрович, но тот, косо блеснув глазами и возвращая пропуск, обрезал коротко: – Проходи! И почти без паузы добавил: – Выходить будешь ровно в восемнадцать ноль-ноль. Раньше или позже – нарушение.
– Ладно, давай документ! – уже хмуро сказал Петрович и, сунув пропуск в карман, потопал дальше.
Однако в раздражённом состоянии Петрович пребывал недолго. Привычная работа увлекла его, и он начал даже ощущать некоторую симпатию к дежурному, с которым столкнулся утром.
«А что, – думал он, – поприжмут кой-кого, и слава богу! Сами-то они виноваты, что лаяться приходится часто? Нет… Тоже попадаются гуси!.. Хотя, с другой стороны… как посмотреть… Антагонизма», – философски заключил Петрович, вспомнив когда-то слышанное мудрёное слово.
Поработав после обеда «как следует», т. е. сделав всё, что было намечено и даже больше – задел на завтра, Петрович собрался было уходить, но вдруг вспомнил, что в одной из комнат, уже отделанной и вполне готовой к сдаче, он видел плитки. Облицовочные. Три штуки. Бракованные, наверное, вот их и отложили, чтоб не мешались, да забыли вынести. Сам Петрович работал чисто и аккуратно, а потому терпеть не мог любой непорядок. Несмотря на то, что время поджимало, не поленился, заскочил в ту комнату, плитки подобрал и сунул в сундучок: «Из корпуса выйду, а там выброшу».
Когда Петрович подошёл к посту, дежурных было двое. «Пересменка», – подумал он, а вслух сказал, весело глядя на обоих:
– Пора домой, ребятки, щец похлебать, – и протянул пропуск.
«Утренний» уже сменился, однако ещё не ушёл и стоял рядом, поэтому пропуск взял второй и, посмотрев, вернул было Петровичу, но первый тронул его за рукав и молча показал на сундучок.
Тот скомандовал строго:
– Открой!
«Гляди, гляди, – подумал Петрович, – мне скрывать нечего».
– Здесь у меня, ребятки, инструмент. А больше ничего нету. Правда, инструмент особенный – сам делал. Может, с виду и неказистый, зато ладный, ни в какой работе не подведёт, – приговаривал Петрович, открывая сундучок.
Дежурный нехотя заглянул в сундучок, и вдруг лицо его радостно просияло. Он проворно сунул руку с Петровичевым пропуском в карман и кивком головы позвал «утреннего». Тот наклонился, посмотрел, удовлетворённо хмыкнул и повернулся к напарнику:
– Та-а-ак, – протянул он нарочито медленно, – то-то мне физиономия этого типа показалась подозрительной!
– Ты это полегче, парень! – резко сказал Петрович, не понимая, в чём дело, но чувствуя недоброе. – Давай пропуск, тороплюсь я!
– Не спеши, дядя! Тебе теперь спешить не надо! Что ж так мелко работаешь – всего три плитки? Да и те какие-то побитые, – в голосе дежурного промелькнули презрение к Петровичу и гордость за свою бдительность.
Петрович растерялся… Плитки! Он забыл про эти плитки!..
– Ребятушки, да я, понимаете, – выбросить хотел, сами посудите – на кой чёрт мне эта дрянь, они же бракованные… я просто… вынести… – залопотал он, чувствуя, что краснеет и несёт какую-то чушь…
– Хватит рассуждать, – «утренний» подхватил сундучок, взял у напарника Петровичев пропуск. – Ну что, пошли ответ держать, ворюга?
IIНа следующий день Петрович на работу не вышел. Заболел. Ещё бы не заболеть – осрамили перед всем народом! Мало того, что объяснительную писал и просто говорил. Нет, комендант прямо при нём продиктовал приказ, в котором Петровичу объявляли выговор и лишали премии, «…что должно послужить серьёзным предостережением тем, кто посягает на…». Нехорошим людям, в общем. Поневоле заболеешь!..
Но Петровичу ещё и обидно! Ему, проработавшему в этой «системе» без малого тридцать лет, не поверили, а этим сосункам – да?! И что прикажете теперь делать? Можно, конечно, плюнуть на всё, разругаться и уйти. Но легко ли с места трогаться в Петровичевы годы? И куда? И как?
Болеет Петрович. И телом, и душой. И всё думает, думает… Как быть и что делать.
К концу недели скорый на ноги Петька к Петровичу заскочил после работы. Передал привет от ребят, кое-какие фрукты-мандарины. Посидели немного, поговорили.
– Ты, Петрович, не бери в голову, – успокаивал Петька, – народ за тебя. Некоторые, правда, трепыхаются. Но это – один-два, и те из лизунов. Вроде Зуева. Так что болей спокойно. Ну, подумаешь, премии тебя лишили! Да ты и так зарабатываешь – во! И плюнь на них! Главное – ребята тебе верят!
– Нет, Петьк, – возражал Петрович, – мне, понимаешь, обидно. Уйду я. Ей-богу, уйду! Как людям в глаза смотреть? Не будешь же встречному-поперечному объяснять: так, мол, и так, всё не так, я, мол, хороший? Нечаянно я, не по умыслу какому, и всё такое прочее?
– Петрович, не надо! – Петька посерьёзнел. – Всё равно не пустим! Во им! – и, скорчив смешную физиономию, показал кому-то фигу.
Петрович не выдержал, улыбнулся:
– Ты, Петька, прямо, как артист. Драматический. Руками-то машешь! Ладно, спасибо, что пришёл. Ребятам привет передавай. Беги, поздно уже!
Через пару дней после Петькиного прихода малость полегчало, и Петрович выбрался на улицу. Ноги сами собой понесли его к «объекту».
«Пройдусь, посмотрю – как там и что», – думал Петрович, неторопливо, с передыхами, шагая по переулку.
Вот и главные ворота. Закрыты. У маленькой калитки сбоку маячит фигура.
«Стой, стой!.. – неприязненно думает Петрович. – Чтоб тебя!..» Но потом вдруг спохватывается: он-то сейчас домой пойдёт, а парню торчать здесь и торчать.
– Эй, браток! Покурим? – Петрович подходит к калитке и приветливо смотрит на дежурного. «Не тот, – думает про себя, – и слава богу!»
Дежурный здоровается:
– Привет, отец! Воздухом, что ли, дышишь?
– Ага! Курнём?
– Давай!..
Закуривают. На стройплощадке уже спокойно. Вечерних работ нынче нет. Внезапно из дальнего угла площадки, заставленного бочками, поддонами, какими-то механизмами, доносится отчётливый звук – будто упало что-то тяжёлое. Петрович и дежурный настораживаются. Но всё тихо. Петрович уже затаптывает свой «бычок», как тот же звук раздаётся снова.
– Ну ладно, папаша, – дежурный торопливо затягивается, бросает окурок. Запирает изнутри калитку. – Я пошёл. Заборы у нас высокие, но посмотреть не мешает. Пока.
– Пока, – отвечает Петрович и с минуту стоит в раздумье: «Домой? не домой?»
– Однако и я пойду взгляну – может, что? – говорит он вслух, поворачивается и идёт вдоль забора.
Поворот. Петровичу хоть и за пятьдесят с лишком, но зрение у него отменное, поэтому, несмотря на вечерние сумерки, он без труда различает впереди, метрах в сорока, несколько фигур. Они торопливо шныряют от забора к стоящей у тротуара машине, перетаскивая что-то и складывая в открытый багажник.
Петрович оглядывается по сторонам. Никого. Но всё равно припугнуть надо. Да и дежурный, пусть за забором, но где-то поблизости должен быть.
– Эй, мужики! – кричит Петрович, сбавляя, однако, шаг. – Вы что это там делаете, а! Не со стройки ли чего прёте? Вот я вас сдам, куда следует!
Мужики замирают на мгновение. Один из них оборачивается. Петровичу кажется, что это Беленко. Из машины высовывается кто-то, кричит, машет рукой – давайте, мол, скорей, чего телитесь?!
«Уж не Зуев ли?» – Петровичу хочется рассмотреть их получше, и он невольно делает несколько шагов в направлении похитителей. Те, бросив всё, бегут к машине, на ходу переругиваясь, отдельные слова долетают до слуха Петровича: «Быстрей!.. Вот я… Не надо… Айн момент!.. М-мать его!.. Дураков учить надо!..»
Вдруг один разворачивается и быстрым шагом идёт навстречу Петровичу, постепенно переходя на бег.
«Незнакомая морда какая-то», – думает Петрович, а вслух говорит громко, так, чтобы тот услышал:
– Ну что, друг, сдаваться идёшь? Давай, давай – это зачтётся!..
Незнакомец подскакивает к Петровичу и резко бьёт его правой ногой в живот. Петровичу едва удаётся повернуться боком, но удар такой сильный, что перехватывает дыхание и режущая боль гнёт к земле. Однако Петрович успевает схватить его за ногу. Незнакомец пытается вырваться, и они оба летят на землю.
– Я ж тебя, гада, как таракана! – Петрович чувствует на лице жёсткую, пахнущую краской, руку.
– Люди!.. Люди!.. – кричит он, что было сил, но всё так же крепко прижимает к себе его ногу. Тот приподнимает голову Петровича за волосы и бьёт об асфальт.
«Вот и уволился…» – мелькает ни с того ни с сего в сознании Петровича, и оно медленно гаснет. Петрович не слышит, как, громко стуча сапогами, бегут к нему дежурный с напарником, как они отрывают его от вора, потом бережно переносят в караулку, укладывают на стулья. Когда он открывает глаза, вместе с неясным сумеречным светом приходит боль, но Петрович, пытаясь повернуть голову на движущееся пятно, спрашивает чуть слышно:
– Не ушёл?
Весёлый молодой голос отвечает, дрогнув:
– Здорово ты его, отец!.. Как капкан!
– Лежи, лежи, – говорит кто-то другой, – мы сейчас «скорую» вызовем.
– Не надо «скорую», – тихо, но почему-то с радостью говорит Петрович, – я тут отлежусь маленько… и пойду… я тут… недалеко.
В голове гудит, дышать больно и тяжело, но Петровичу как-то хорошо и покойно. Он половчее устраивается на стульях.
«Нет, – думает он, – не буду увольняться. Вот бюллетень закрою – и порядок… Петьку к себе напарником возьму, парень толковый, дело будет… За науку спасибо скажет!» – и Петрович улыбается, прикрыв глаза, этим нехитрым мыслям.
Стена
Стена была красного кирпича, местами выщербленная, в тёмно-зелёных пятнах обомшелой сырости. Она отгораживала один двор от другого, и трёхметровая высота её являлась серьёзным препятствием для желающего скрытно пробраться дворами, минуя оживлённые улицы. Вероятность того, что преступник, бежавший вчера из городской тюрьмы и теперь прятавшийся где-то в трущобах, попытается уйти из города этим путём, была невелика. Поэтому у основания стены лежал в кустах, кряхтя и чертыхаясь, выходивший в тираж агент по кличке Унылый, прозванный так за свою вечно постную физиономию.
Какое-то фатальное невезение мешало ему отличиться там, где другие загребали жар обеими – и не только своими – руками. Время от времени из-под носа у него уходили замечательные, жирные и блестящие золотом, как караси, преступники, головы которых оценивались в тысячи. Причём при обстоятельствах, когда для их поимки шевелить нужно было лишь указательным пальцем правой руки на спусковом крючке. Поэтому, вместо того, чтобы набивать карманы солидными фиолетовыми купюрами энного достоинства, приходилось два раза в месяц затыкать многоглотый рот скандальной семьи тощими пачками красненьких.
Всегда сопливые и голодные дети, вонючая кухня, где он проглатывал наскоро невкусную, приготовленную кое-как дрянь, хрустящие под ногами ночные тараканы, растрёпанная, пропахшая всеми миазмами дешёвой квартиры жена – уложили множество морщин на его блёклое, невыразительное лицо средней руки служащего за двадцать лет сыскной суеты.
