Полная версия
Свет мой, зеркальце…
Генри Лайон Олди
Свет мой, зеркальце…
Пролог
Щеку ожгло огнем. Нет, даже не огнем – бритвой, осколком стекла. Ямщик вздрогнул, сбился с шага, прикрыл лицо рукой. Проклятье! Он и не заметил, как небо наглухо затянуло пластами серого войлока. Тучи набухли влагой, первые капли уже сорвались вниз, насквозь пронизывая мир.
Дождь! Сейчас ливанет!
Он побежал – в который раз за сегодня. Бисерные росчерки капель-одиночек рассекали пространство слева, справа, впереди. Небесная пристрелка шла полным ходом. Ямщик мчался, как заяц от своры борзых, не разбирая дороги. Ноги вынесли его на родную улицу, с разгону он проскочил мимо своего подъезда. Куда, придурок?! Совсем ошалел от страха! Квартира Петра Ильича – в ней можно отсидеться…
Косой удар в спину едва не сбил его с ног, швырнул вперед, не позволив развернуться. Спотыкаясь, хватая ртом загустевший воздух – рыба, выброшенная на берег! – и хрипя от катастрофического недостатка кислорода, Ямщик побежал дальше. Бог знает по какой причине, но от капель одежда худо-бедно спасала. Потом останутся синяки, но это пустяк, главное, двигаться, продолжать бег, не упасть под градом тычков и толчков. Падение – смерть, конец, финиш. Трясущимися руками он натянул на голову капюшон куртки. Пока не хлынуло, пока кругом не растеклись предательские лужи, у него есть шанс.
Парикмахерский салон!
Небесный пулеметчик сменил ствол. Водяные пули замелькали чаще, косые следы пустотелыми вакуумными каналами соединили небо с землей. Воздух стал еще плотнее, хотя казалось, что плотнее некуда; дышать им было мучительно, в легких сперва начал тлеть, а там и вовсю разгорелся буйный костер. Каналы гасли с ленивой задержкой, за это время успевали возникнуть десятки новых. Еще удар, еще! – по плечам, по спине, по затылку; к счастью, вскользь. От болезненного пинка в правую голень Ямщик вскрикнул, захромал, стараясь не сбавлять темп. Спецназ, подумал он, не зная, льстит себе или насмехается. Я – спецназовец в бронежилете под обстрелом банды террористов. Нет, я спецназовец с ограниченными возможностями. Настоящий может хотя бы отстреливаться, а что могу я? Бежать, всего лишь бежать, вжимая голову в плечи и подволакивая ногу.
Стены домов рассекли стеклистые трещины. Мир подернулся рябью. Разверзлись хляби небесные, до армагеддона, сравнимого с дождем огненным, что обрушил Господь на Содом и Гоморру, оставались считаные секунды.
Взорвалась бордовая «Skoda Octavia», припаркованная между двумя аптеками-конкурентами. Следом рванул серебристый «Nissan Almera» – прямо на ходу, не дотянув самую малость до «зебры» перекрестка. Через переход, хохоча, ринулась горластая стайка младшеклассников, две школьницы сразу подорвались – впору было поверить, что они бегут по минному полю! – и расхристанными лохмотьями, обрывками, лоскутами недавних детей скатились вниз по ступеням, ведущим под землю, к станции метро.
Подворотня со входом в «Beauty» была уже рядом, когда впереди, у бордюра, растеклась, будь она проклята, первая лужа. По луже веером прошлась пулеметная очередь, и пространство взорвалось. Город завязывался морскими узлами, вздымался вихрями торнадо, рушился сам в себя, восставал и хаотично пучился раковой опухолью, распространяя во все стороны убийственные метастазы. А дождь играл с ними, как ребенок играет с жуком, отрывая бедняге лапки.
Воздух превратился в стеклянное крошево. Крик стал кляпом, застрял в глотке, и взрывная волна улицы, в приступе рвоты вывернувшейся наизнанку, отшвырнула Ямщика прочь, к спасительной подворотне. На карачках, с натужными всхлипами выдирая ладони из липкого желе, в которое превратился асфальт, Ямщик по-собачьи рванул ко входу в салон. Подворотня ходила ходуном – семь баллов по шкале Рихтера! Стены ожили и содрогались в конвульсиях. Бледными молниями вспыхивали и гасли следы трассирующих брызг.
Ступеньки. Протяни руку…
Подворотню качнуло, и Ямщик едва не протянул ноги. Боком его с размаху приложило о стену, и та промялась сырой глиной, едва не поглотив беглеца. В последний миг, рыча от боли в крепко ушибленных, а может, сломанных ребрах, он успел вцепиться в край крыльца – и, срывая ногти, буквально выволок себя наружу из ненасытной стенной утробы. За спиной чавкало, хлюпало, охало. В хлам расшибая колени, Ямщик вскарабкался по ступенькам, дотянулся до ручки двери и ввалился в спасительный холл парикмахерской.
…Рай.
Часть первая
Кто на свете всех милее?
Глава первая
1
Зачем вы пишете про зомби?
– Сюда! – надрывалась Туся. – Ко мне!
Бензопила, решил Ямщик. Еще пять минут назад он колебался, но теперь решение было принято. IKRA Mogatec, компактная лапочка: три кило, одной рукой справляешься. Быстрый запуск в холодном состоянии, рез точный, аккуратный – прелесть, а не инструмент, куда там скрипкам Страдивари. Визг Туси дрелью ввинчивался Ямщику в уши, производя в мозгу разрушения, несовместимые с жизнью. Следовало что-то делать, причем быстро. Ну конечно же, бензопила. Заманить в подвал – зуб даю, в таком особняке имеется подвал, доверху забитый хламом, а Туся слаба на передок, она пойдет, побежит, если намекнуть на страсть, презревшую границы. И вот мы уже зажимаем немую от ужаса Тусю в угол, между охромевшим велосипедом и парой мешков белесой картошки – гнилой, давшей за зиму ростки; подхватываем верную IKRA, трехэтажная громада здания глушит звук… Нет, бензопила отпадает. Это орудие джентльмена, оно не терпит суеты. После бензопилы надо принять ванну с шапкой ароматической пены, сжечь окровавленную одежду, хорошенько, без спешки, прибраться в подвале, угостить лабрадоршу Герду филейной частью Туси, остальное поместить в чан с кислотой, а как это сделать, когда вокруг галдеж, шашлыки, тьма египетская, и дом вообще-то чужой, какая тут, к бесовой маме, ванна…
Нож. Хлебный нож с сизым, остро заточенным лезвием. От тела избавимся позже, когда пьяный в хлам народ разъедется прочь. Таксисты заблудятся в частном секторе, начнут трезвонить клиентам, выслушивать сбивчивые объяснения: вниз по спуску, направо у богатырской заставы мусорных баков, дальше по грунтовке, кусты сирени, теперь мимо бани, да, мимо бани, нет, мы не в бане, идите сами в баню, мы за следующим поворотом… Кто ее хватится, эту Тусю? Сирень, говорите? Вот в сирень и уложим.
– Сюда! Ну сюда же!
– Пойдем, что ли? – спросила Кабуча.
– Зачем?
– Зовет ведь.
– Ну и что?
– Нехорошо получается: зовут, а никто не идет.
Он не ответил. Он ненавидел эти вопросы жены: робкие, извиняющиеся, готовые в любой момент сползти в овечье блеяние: «Ну, как хочешь…» Если есть человек-невидимка или, скажем, человек-паук, то Кабуча была человек-желе. Желе во всех смыслах: первый, воспетый жадным до мяса Рубенсом смысл давно перестал интересовать Ямщика, когда речь заходила о жене, и временами он жалел, что не настолько безразличен ко второму смыслу, вернее, бессмысленности разговоров с этой женщиной. Податливость Кабучи, желание любой ценой избежать конфликта превратилось для Ямщика, любителя бесед с перчиком, в пытку. Скрывать раздражение с годами стало для него настоящей проблемой, задачей без решения. Не скрывать? Пинать ком ваты – то еще удовольствие.
Ямщик повернулся к жене:
– Что мы тут делаем?
– Отдыхаем, – объяснила Кабуча. – Правда же, хорошо?
– Кто эти люди?
– Мои одноклассники. Помнишь, я тебе говорила? Мы решили организовать встречу. Ты согласился пойти со мной. Когда будет встреча твоих одноклассников, я тоже приду…
– Без меня, – отрезал Ямщик. – И не говори со мной, как с альцгеймером. Я не геймер, и не альц, я все помню. Поняла?
– Я не говорю.
– Я все прекрасно помню. Ты меня достала, вот я и согласился.
– Я тебя не доставала.
– Достала. Достала. До-ста-ла.
– Ну, как хочешь…
Его трижды приглашали на встречу их класса. Дважды – на встречу однокурсников. Он уклончиво отвечал, что да, постарается, если не случится какого-нибудь форс-мажора. Форс-мажор никогда не случался, а Ямщик никогда не приходил. О чем говорить с призраками из прошлого? Чужие, чужие люди. О, ты совсем не изменилась, и ты, врёшь, не вру, ты красотка, а помнишь, помню, еще бы, ночами снится; ложь, вранье, стыд за себя, за них, желание прыгнуть в голубой вертолет, махнуть волшебнику – поехали! – и со скоростью ветра оказаться дома, в кабинете, раковине, башне из слоновой кости. Мерцание монитора, мир на ладони – уютный, твой собственный, тщательно выстроенный мир ссылок и сайтов, где ты сам выбираешь, кого обласкать небрежным вниманием, а кого отправить в черный список, в безмолвный ад, небытие.
Зачем, спросил себя Ямщик? Зачем я пошел с Кабучей? Своим отказывал, зато явился сюда, придурок. Что я хотел доказать? Кому?!
– Эй! – Туся добавила децибелов. Она до пояса высунулась из окна второго этажа, рискуя вывалиться. Грудь Туси тряслась и подпрыгивала. Грудь была вся в хозяйку: бойкая, энергичная, неотвязная. Грудь тоже рисковала вывалиться. – Вы что, оглохли? Идите ко мне!
– Хорошо, – сказала Кабуча. – Пусть зовет. А мы не пойдем.
Ямщик молчал.
– А мы с тобой не пойдем. Ты ведь не хочешь, да?
Ямщик молчал. От мангала к нему шагал Дылда, и Ямщик с ослепительной ясностью понимал, что влип. Дылда, муж гиперактивной Туси, весь вечер поглядывал на Ямщика с вожделением алкоголика, приметившего в буфете початую бутылку коньяка – и вот решился. Да, Дылда. Кто, если не Дылда? В начале гулянки, когда все с натужным дружелюбием по очереди представлялись Ямщику – единственному чужому в этой компании – он даже не пытался запомнить имена. Давняя привычка, а может, профессиональная деформация: представляясь в ответ, Ямщик в уме давал Кабучиным однокашникам прозвища, сортируя людей по запоминающимся, броским признакам. Имен он не запоминал, зато прозвища оставались с Ямщком надолго – табор цыган, они перекочевывали в рассказы, волоча за собой длинную, извозюканную в житейской грязи бахрому характеров.
Жену он тоже редко называл по имени. Неля? Нет, Кабуча. Ей нравилось, она находила в прозвище романтическую нотку. Год за годом, предвкушая вожделенный скандал, Ямщик ждал, что кто-нибудь расскажжет Кабуче – или при Кабуче – анекдот про пьяного мужа, глупую жену и красивое испанское имя. Время шло, мечта не сбывалась. Судьба восстала против Ямщика даже в мелочах, лишив возможности добиться от жены острой реакции хоть на что-нибудь.
– Я вас читал, – Дылда сразу взял быка за рога. – Я ваш поклонник.
– Спасибо на добром слове.
Когда Ямщика загоняли в угол, он всегда благодарил собеседника на добром слове, даже если ни одного доброго слова не прозвучало. Обычно этого хватало, но только не с Дылдой.
– Эту книгу, – Дылда пощелкал пальцами, пытаясь выудить забытое название из воздуха, крепко пропахшего шашлыком и перегаром, не выудил и закончил: – И эту тоже. И еще в сборниках.
Ямщик кивнул. Когда доброе слово не помогало, он прибегал к жестам. Пожать плечами, развести руками. Жесты создавали у таких, как Дылда, иллюзию заинтересованности. Жестом и добрым словом можно добиться большего, чем просто добрым словом. Аль Капоне говорил иначе, но кого сейчас интересует точность цитат? Мы берем реплику американского комика Ирвина Кори, приписываем ее Аль Капоне и радуемся, как дети: ведь Аль Капоне куда страшнее комика!
– И знаете, что? – спросил Дылда.
– Нет, – Ямщик вздохнул. – Не знаю.
– Я вас перерос.
– Поздравляю.
Выше Ямщика на голову, Дылда стоял прямо, говорил ясно, держался трезво. Слишком прямо, слишком ясно, слишком трезво. Так ведут себя пьяные в стельку, за шаг до того, как упасть и заснуть. Дылда был стеклянным – ткни пальцем, и поклонник рассыплется осколками, разлетится алмазными брызгами. Светло-бежевый пиджак, надетый поверх черной футболки без надписей, украшало пятно жира на лацкане и еще одно пятно, от красного вина, чуть выше левого кармана. Завтра Дылда огорчится, но это будет завтра.
– Я вас перерос, – повторил Дылда, как показалось Ямщику, с угрозой. – Я вас в прошлом году перечитывал. Мне не страшно. Понимаете? Вы пугаете, а мне не страшно. Было страшно, а теперь нет. Когда этот…
Он снова пощелкал пальцами:
– Ну, этот, из цирка! На гастролях в Праге он встречает того, с тросточкой, и заманивает его в гостиницу… Вы помните?
– Да. Я помню.
Педофил, думал Ямщик, слушая сбивчивый, зубодробительно подробный, имеющий мало общего с сюжетом «Проекта «Вельзевул» – книги, название которой вылетело у Дылды из головы – рассказ про того и этого, и что этот сделал с тем, что скрывалось в тросточке, какая старушка ехала на черном коне вдвоем, и кто сидел впереди, и почему Дылду, отважного переростка, это больше не пугает. Тайный педофил, и Туся, дрянь, в курсе. У них сын семи, ладно, пускай десяти лет, и Дылда часто заходит в ванную, когда сын моется. Нет, ничего лишнего, потереть спинку, помыть голову: смех, безобидные прикосновения. Туся в курсе, а сын с недавних пор беспокоится, когда отец заходит без стука, нервничает и сам не знает, почему, ведь раньше все было нормально, даже весело, и от этого нервничает еще больше. Однажды Дылда сорвется с нарезки, но не дома, только не дома, в другом месте, с другим ребенком, скажем, в парке на окраине города, поздним вечером, в безлюдном осеннем парке, заваленном листвой желтой и красной, и коротко стриженая девочка, похожая на мальчика, будет возвращаться из музыкальной школы, неся тяжелый футляр с виолончелью, и срыв сойдет Дылде с рук, создав иллюзию безнаказанности. Девочка будет молчать, сгорая от стыда, и Туся будет молчать, она боится мужа до одури, шумная гулящая Туся, на людях – мегафон с сиськами, зато дома безгласна: кисель, мебель, никто и звать никак, хуже Кабучи; или нет, Дылда сорвется, потому что Тусю найдут в кустах сирени с перерезанным горлом, и на допросе Дылда поймет, что убийство списывают на него, вот прямо сейчас списывают, в наглую, от нежелания возиться, муж – первый подозреваемый, а он ничерта не помнит, ну вообще ни черта, за исключением обрывков беседы со случайным литератором, мужем одноклассницы: «…на гастролях встречает этого, с тросточкой, и заманивает его в гостиницу…»
– Ваша жена зовет, – Ямщик тронул Дылду за руку. – Слышите?
Он терпеть не мог прикасаться к чужим людям, да и к знакомым тоже, но Дылда не оставил Ямщику выбора. Пьяные любят тактильный контакт, любят обниматься, тыкаться лбом в чье-то плечо, виснуть на приятеле, обжиматься с дамами. Алкоголь требует плотского, мясного, на уровне инстинктов.
– Зовет, – согласился Дылда. – По маленькой, а?
И протянул Ямщику пластиковый стаканчик с текилой. Выбора нет, вздохнул Ямщик. Выбора не существует, его придумали мы, писатели. Кто бы нас читал, если бы мы сразу объявили городу и миру, что выбора нет? Бог, и тот не рискнул объявить это прямым текстом.
– По маленькой. А потом сходим посмотрим, что нашла ваша жена.
– Труп, – серьезно сказал Дылда. – Труп под кроватью.
Текила попала не в то горло. Ямщик зашелся кашлем.
– Вот, – Дылда хлопнул его по спине. – Вот видите, вы испугались.
Он хлопал и хлопал, словно задался целью вышибить из Ямщика дух.
– Вы испугались, а я не боюсь. Вас не боюсь, трупов не боюсь. К слову, я патологоанатом. Зачем вы пишете про зомби?
– Не пишу, – прохрипел Ямщик. – Про зомби.
– Пишете, – Дылда был беспощаден. – Я знаю. Вы пишете, а я не боюсь. Я все перерос, все на свете. Мне даже жалко, что так случилось.
И мне, подумал Ямщик. Мне тоже жалко. Зря я пил текилу. И пиво зря, и эту, как ее… Он пощелкал пальцами. Нет, не вспоминалось. До стеклянного опьянения Дылды Ямщику было, как до Шпицбергена вброд, но свою норму он, пьющий редко и мало, выполнил два раза за смену. Он бы плюнул, махнул рукой и уехал домой, но Кабуча… Она сказала бы: «Ну, как хочешь…». Точно, сказала бы. Многоточие после «хочешь» – Ямщик не вынес бы этого многоточия. Он давился бы им всю дорогу. Не следовало столько пить. Не следовало ехать на эту встречу.
Никогда, сказал он себе. Никогда больше.
– Я патологоанатом, – повторил Дылда, что-то вспомнив. Уголок его рта задергался. – Я людей не режу. Людей? Нет. И не просите.
– Трупы не люди? – предположил Ямщик.
– Звери не люди. Я работаю в ветеринарном госпитале. Липовая, четырнадцать. Чихал я на ваших зомби, у меня своих навалом. Жалобы тоннами строчат: «За неделю пыток погибла собачка, самое дорогое и преданное существо…» Они строчат, жрут мозги начальству, начальство – мне, а я режу, разбираюсь…
2
Вся правда
– Здесь! – с надрывом воскликнула Туся.
– Что здесь? – не понял Дылда.
– Здесь я потеряла невинность!
– Когда?
В голосе Дылды лязгнуло подозрение, умноженное на ярость. Кажется, он заподозрил измену, а то и насилие. Вот только что Туся была невинна, а вот уже… Кто?! Кто посмел?! Обиды не снес я, булат зазвенел… Или загремел?
– Давно, – отмахнулась Туся. – Мы еще не были с тобой знакомы.
– Ты вышла за меня в восемнадцать лет.
– Ревнуешь, кися?
– Мы знакомы с третьего класса. Встречаемся с шестого. Начали…
– С восьмого. Господи, да ты же этот… – Туся пощелкала пальцами: семейное средство от склероза. – Как его… Ну, черный!
– Мавр, – подсказал Ямщик. – Отелло.
– Отелло! Спасибо, кися! – похоже, кисями у Туси были все, не только муж. – А я кто?
– Кармен? – предположил Ямщик. – Вы Кармен, и он вас зарежет.
Восторгу Туси не было предела:
– Из ревности?
– Разумеется.
– А почему зарежет? Вы уверены? Разве Отелло ее не душил, эту Кармен?!
– Нет, – уверенно сказал Ямщик. – Отелло не душил Кармен. Я знаю, я писатель. Если бы душил, мне бы сообщили. Так что насчет невинности?
– Да! – поддержал Дылда. – Насчет невинности что?!
– Смотри! – Туся широким жестом обвела спальню. Жест был ей к лицу, и Туся прекрасно это знала. – Помнишь?
Дылда посмотрел, и Ямщик тоже посмотрел. Бесцеремонная Туся собрала зрителей в спальне хозяев дома. Старомодный дедовский гарнитур: две кровати на гнутых ножках, два шкафа на гнутых ножках, туалетный столик с высоченным овальным зеркалом, пуфиком и парой тумбочек, естественно, тоже на гнутых ножках. Шпон из карельской березы с множеством черных глазков. Бронза ручек-висюлек. Зеркало старенькое, нуждается в замене: царапины, мутные пятна. Даже по застеленным кроватям видно, что панцирные сетки провисли чуть ли не до пола. Нет, если и спальня, то гостевая. Гарнитур по-хорошему надо отреставрировать, но дорого, или выбросить, но жалко, вот и поставили для случайных ночлежников.
– Сочувствую, – Ямщик кивнул Тусе. – Примите мои соболезнования.
– О чем ты, кися?
– Невинность. На таком ложе любви? – он кивнул на кровать. – Тут и Фредди Крюгер посочувствовал бы. Синяков не насажали?
– Уйму! Вся эта синяя! – Туся похлопала по этой, чтобы у Ямщика не воникло сомнений насчет. – Он у меня темпераментный! Додик, ты помнишь?
Дылда, оказавшийся Додиком, не помнил. Он защелкал пальцами, как злосчастная Кармен – кастаньетами, но память ушла в отказ.
– Ну кися же! Ну вспомни! Восьмой класс, спальня твоей бабушки. Она уехала в Кременчуг, к подруге…
– Спальня?
– Бабушка! Она уехала, а мы остались, и ты завалил меня на эту жуткую лежанку…
– Я тебя?
– Ну не я же тебя?! Ты завалил, а потом я села у зеркала. Я сидела вся, как есть, и плакала…
– А я? – заинтересовался Дылда.
– А ты лежал и курил.
Ямщику стало скучно. История Тусиного падения больше не развлекала его. Пройдя вперед, он сел на пуф, перед зеркалом. Пуф, сволочь, промялся так, что Ямщик едва не саданул коленкой себе в подбородок. В зеркале отразился человек в смешной позе. Лысею, подумал Ямщик. Обриться наголо? А лучше начать делать зарядку по утрам. От облысения не спасет, зато осанка, стройность, мышцы, наконец… Он знал, что ничего не начнет, ни по утрам, ни по вечерам. Но думать-то можно? Мечтать?
– Свет мой, зеркальце, – он наклонился вперед. В спине хрустнуло, кольнуло под лопаткой. Будто гвоздь вогнали: Ямщик даже испугался, но боль сразу прошла без следа. – Скажи, да всю правду доложи…
Смотреть на себя было неприятно. Когда понимаешь, каким тебя видят другие – это всегда неприятно. У Туси хоть есть, что вспомнить.
– Я ль на свете всех милее?
– Четыре миллиарда, – ответил Ямщик в зеркале, – триста семьдесят два миллиона восемьсот двадцать шесть тысяч двести пятьдесят шестой.
– Что? – не понял Ямщик на пуфе.
– Кто, – разъяснил Ямщик в зеркале. – Ты конкретно. Спрашивали, отвечаем. Насчет всех милее – ты в общем списке человечества по этому признаку занимаешь четыре миллиарда триста семьдесят два миллиона… Записать?
На зеркале возникла дорожка цифр: 4 372 826 256. Цифры складывались из трещинок. Сперва они наложились на лицо Ямщика, прямо на лоб, словно татуировка или клеймо, но вскоре опустились ниже, на уровень живота. Ямщик обернулся. Дылда с Тусей молча следили за ним. И Кабуча следила, куда ж без Кабучи?
– Что? – эхом спросил Дылда.
– Четыре миллиарда, – сообщил ему Ямщик, который на пуфе. – Триста семьдесят два миллиона восемьсот двадцать шесть тысяч. Двести пятьдесят седьмой.
– Шестой, – поправил Ямщик в зеркале. – Нет, уже восьмой, извиняюсь. Одна успешная пластическая операция, один поход в спортзал. Операция в Тель-Авиве, спортзал в Чикаго. Чувак, тебя задвигают в конец! Хочешь стать пятимиллиардным? Давай, сиди на круглой попе, и придешь к успеху!
– Вы слышите? – спросил Ямщик с пуфа у собравшихся.
Туся кивнула:
– Четыре миллиарда. Триста с чем-то миллионов. Кися, ты же сам сказал!
Кабуча тоже кивнула, но промолчала. А Дылда прилег на кровать, не сняв обуви. Дылде хотелось спать. Спать и видеть сны, быть может. Какие сны? Ну, к примеру, сон о потере Тусей невинности. Восьмой класс, бабушка уехала в Кременчуг, еще не надо круглосуточно резать мертвых пудельков и британских вислоухих…
Я пьян, сказал себе Ямщик. Они ничего не слышат, кроме моих собственных реплик, а я пьян. Ямщик, не гони лошадей! Это профессиональная деформация, наслаждайся, пока щекочет.
– Не мучь людей, – Ямщик в зеркале ухмыльнулся. – Объяснись по-человечески.
– Я не всех милее, – объяснил Ямщик на пуфе по-человечески. – Я примерно четыре с третью миллиардный. Обидно, да?
Кабуча робко засмеялась.
– Обидно, – согласилась Туся.
Не смущаясь присутствием Ямщиковой супруги, она встала у Ямщика за спиной, взяла четырех-с-третью-миллиардного за плечи, прижалась. Затылком Ямщик чувствовал Тусину грудь: большую, мягкую, обвисшую, но не критично. Сейчас он хорошо понимал Дылду. Терпеть до восьмого класса? Подвиг, честное слово. Или это Туся терпела?
– А по тебе, кися, и не скажешь. Сколько на земле людей?
– Семь миллиардов, – вздохнул Ямщик. – Или уже восемь?
– Даже если восемь. Так, на вид, ты в первом миллиарде. Ну, во втором, в самом начале.
– Вы мне льстите.
– Ничуточки! А я какая? Ну, если по-твоему?
– Какая? – спросил Ямщик у зеркала.
По зеркалу пробежала рябь. Когда она сгинула, Ямщик из зеркала доложил:
– Три миллиарда седьмая. Нет, шестая.
– Почему не седьмая? – строго бросил Ямщик на пуфе. – Что за погрешности?
– Предыдущую сбил грузовик с замороженными цыплятами. Насмерть. Вот прямо сейчас и сбил. Сидней, перекресток Darling Harbour и Chinatown, напротив отеля «Seasons Darling Harbour». Oh, my love, my darling, I've hungered for your touch[1]…
– Что она там делала? Ночь на дворе!
– Почему ночь? У них утро, в Сиднее! Вышла на пробежку, а тут хлоп, и грузовик…
– Кися, – Туся прижалась теснее. Ямщик занервничал: он уже представлял последствия, а главное, ясно слышал голос Кабучи: «Ну, как хочешь…» – Я седьмая, да? Из восьми миллиардов? Кися, ты золото!
– Шестая, – заслужив мокрый поцелуй в зарождающуюся лысину, Ямщик решил не уточнять насчет трех миллиардов. – Только не по красоте.
– А по чем?
– По милоте, наверное. Я же спрашивал: «Кто на свете всех милее?»
– По милоте? – Туся задумалась. Спиной и затылком Ямщик чувствовал, как сильно она задумалась. – Тоже неплохо. Может, даже лучше, чем по красоте… Кися, ты зая, ты просто зая!
