Перемена погоды

Полине Ъ.

Одинокая дщерь

Прохлада воздуха и колкость одеяла.

Промят матрас и смята простыня.

Упавший дух, как лёд морозно-талый.

В окне дрянном заклеена дыра.

Чумазы стёкла, вьёт пыльца от шторок.

Рассохлись рамы, подоконник, дверь.

Бельё лежит подобьем грязных горок.

Я – тлен, ненужная, стареющая дщерь.

Нет женихов уже, родителей, подружек.

Предпенсионный срок морозно дышит в лоб.

А впрочем, мне никто уже не нужен.

Ведь все знакомятся для сексуальных проб.

Мельчает стать мужей и неженатых,

а дети – пасынки, обуза матерей.

Так лучше быть одной, чем пользуемой, клятой.

И проще быть ничьей, чем в стаде злых людей…

Трутень самки Apis mellifera

В янтарных кружках две пчелиные жопки,

откуда два жала в опасный момент.

А улей кудрявый жужжащей коробкой

глядит на июльский, цветочный рассвет.

Вокруг же роятся лишь слепни и осы,

рой мошек и гнусов, сто мух, оводов.

Как хищники, тянут кусачие тросы,

пуская яд, словно ток из проводов.

Одни лишь её взоры – очи трудяжки -

святой, медоносной и жалящей раз.

Как трутень, летаю вокруг симпатяжки,

с неё не сводя почти дюжину глаз…

Эра

Эра эскортниц, тупиц и халявщиц.

Эра всемирных экранных цепей.

Эра гуляк и надменных начальниц.

Эра не мам, безотцовщин-детей.

Эра диванных философов, трутней.

Эра глумных интернет-знатоков.

Эра рутинных, бессмысленных будней.

Эра разрывов семейных оков.

Эра оплаты за воздух чрез маску.

Эра наживы на бедах других.

Эра покупок затычек и смазок.

Эра невольных, немых и глухих.

Эра певцов безголосых и ярких.

Эра абортов, бездетных людей.

Эра "любви" за услуги, подарки.

Эра убийства логичных идей.

Эра стагнации, краха мечтаний.

Эра болезней из химио-колб.

Эра смертей без войны, истязаний.

Эра создания странных хвороб.

Эра погибели касты рабочих.

Эра бездельников и торгашей.

Эра блажных, бесхозяйственных дочек.

Эра безруких в быту сыновей.

Эра синтетики в вещи и пище.

Эра простых, нечитающих масс.

Эра больших богатеев и нищих.

Эра – поганые действа для глаз…

Простудность

Застуженной грудью хриплю всем в ответ

и кашлевым громом гремлю над дорогой.

Меняю на серый свой розовый цвет.

В болезни всё чаще взываю я к Богу.

Да все мы такие – дурные дельцы.

Коль рады, то с чёртом, в кабацком угаре.

Коль плохо, то в храм, где икон образцы,

и молимся, лбом исполняем удары.

Гляжу на округу, где плитка, песок,

смахнув с потной шеи испарину жара.

Взираю во тьму, чуть потрогав висок:

валяются пьяный, разбитая тара.

Простудный озноб пробирает по жил.

Симптомы гриппозные рушат все мысли,

что даже себе сам отвратен, не мил.

Слюна меж зубов кариозных закисла.

Молчит телефон, сохраняя заряд.

Застыла идея стиха при моменте.

Забыт я, как мина, копилка и клад.

Но помним одним и родным абонентом!

Мой путь до квартиры, до грелки, микстур.

Хвороба настрой и здоровье всё рубит.

Я понял средь чуждых прохожих, текстур,

что в мире лишь мать одна искренно любит…

Самая обнимательная женщина

Усталая бледность, безрадостность быта.

Тошнотные, гадкие чувства во мне.

Обмякшие мышцы, желудок несытый.

И живость почти что уже на нуле.

Погасший огонь и поникшая бодрость.

Теряемый смысл. Лень правой руки.

Увядшие вкусы и смелость, и гордость.

Томит безучастие к бедам других.

Бесчувствие к запахам, праздникам, войнам.

Неведенья судеб, вестей, городов.

Деяния скудные в думах застойных.

Нескладность идей и рабочих часов.

И ненависть к парам, гуляющим вместе,

и к тройкам, четвёркам, пятёркам семей…

… Но я оживу, обрету своё место,

коль ты прикоснёшь меня нежно к себе!

Просвириной Маше

Черепки – 50

По виду культурный и чистый мужчина,

красивые рифмы он пишет в строфе,

с такой деловой, образованной миной,

но срёт на стульчак в туалете кафе…

***

А старость несёт собой плесень и грусть,

кладя себя в короб, где рыбы блуждают,

где фрукты несут разноцветности чувств.

И так молодой коллектив загнивает.

***

В поиске лучшей, достойной и равной

я берегу сок, любовь в теплоте.

Но от времён ожиданий, исканий

вянет всё, гаснет, скисает во мне…

***

Картины скрывают отверстия в стенах,

а мазь штукатурки – старьё кирпичей,

косметика прячет лица перемены.

Вот так и улыбки – лишь маски людей.

***

Внизу вены душат тестикулу слева -

мой старый, яичный, больной варикоз.

Теперь геморрой я вправляю так смело.

А сердце – печально-болезная гроздь.

***

Опять здравомыслия нет.

Упадок в уме и в округе.

Застой, относительность, бред.

Отрада в единственном друге!

***

Тоска – отрава. Сам себя травлю.

Грусть – метастазы, будто СПИД и рак.

Я не народ, а личности люблю.

Жаль, их так мало! И любовь редка так!

***

Соития в юности спешны и страстны!

Но редко приводят к созданью семей.

И все эти люди дурны и опасны -

плодят нежеланных, случайных детей.

***

Не будет огня революций, нажима,

пока есть огромный клозет – интернет,

куда люди льют силы, злобу к режиму.

А власть продолжает копить вес монет…

***

Не может долбить и ласкать, целоваться,

но как опускается медленно вниз,

то я могу истинно тем наслаждаться!

Он – меткий, отменный такой пи*долиз!

***

В коробке из липы покой, влагостойкость,

нет смол, что опасны для тела, души.

Душистые стены, где тишь и неколкость.

Ведь гроб – это важно! Мне тут ещё жить…

***

Ну вот наконец-то откашлялся всё же!

Чахоткой уже не дано мне болеть!

Лежу на крахмальном, осиновом ложе.

Меня излечила желанная смерть.

***

Война, болезнь и смерть, тюрьма

ломают суть, ум человека.

Богатство, счастье – рай ума,

что дарят власть, известность, негу.

Примеры героизма

Пример героизма, возникшего в войнах -

во имя поднятия роты, полка!

Вождизм в революции, бунте и бойне

как первопричина, что так глубока.

А дар музыканта, певца иль поэта

к развитию слуха и слога ведёт.

Тогда от народов различного цвета

отправятся лучшие люди в полёт!

Они ж обретут себя в гнёздах высоких.

Быть может, потомство родят на свой лад.

Другие же будут в навозе, осоке

ужам, комарам и лягушкам внимать.

Сияют, как солнце, луна иль фонарик,

как в пасмурном небе алмазная горсть.

Их образ, как истинный луч или шарик,

такой одинокий, но держит свой пост.

Смельцы и таланты своею судьбою

покажут путь верный в быту и борьбе.

Бойцы, что ползут под укором, пальбою,

собратьев ведут к сути и доброте.

И пусть те герои погибнут в сраженьях,

творец доизведает иглы, вино…

Хоть жизнь-акт закончится их пораженьем,

но жертва их станет звездою веков!

Просвириной Маше

Самолечение

Я болен реальностью жуткого мира,

его безотрадностью в дальнем, родном,

его оплыванием дурью и жиром,

его безучастьем, бессмыслием, злом.

Не надо обедать, закусывать вовсе.

Сыт ссорами стран и отдельных людей.

Здоровье хромает особенно в осень.

Микстуры больниц – лишь плацебо идей.

Мы все начинаем болеть от рожденья.

И крестят нас с малым глоточком вина.

Пьём после компот, доводя до броженья,

чтоб вылечить ссадину, боль от пинка.

Так копятся раны, осколки по телу,

въедаются в мозг метастазы обид.

Ведём дух частично, а после всецело

в свой первый больничный приём, ведь болит.

Там пара больных, а потом и десяток,

за стойкой заборов, копной гаражей.

Там колбы и шприцы у хилых ребяток,

что в жадных тисках у работ и семей…

… Сейчас мне не нужен ни врач, ни палаты.

Я знаю аптекаря, там, за углом.

Он – маг, что дарует забвенье и латы

без лишних рецептов и споров с бойцом.

Спасители – вовсе не книги, иконы.

Аптечка моя состоит из спиртов,

что пью до беспамятства, сна и икоты.

Бригада спасателей – ряд коньяков.

Засыпанность

Весь город засыпан асфальтом и пылью,

домами и будками, и кирпичом,

упавшими ветками, лиственной гнилью,

кусками от жвачек – сухим сургучом,

чешуйками кожи, отпавших эмалей,

ворсинками шкур и травою щетин,

частями деталей, кусками фекалий,

окурками, гипсом, клочками рванин,

монетными дисками и лепестками,

засохшими красками рвоты, плевков

и крошками пищи, сухими соплями,

огрызками, стеблями павших цветов,

соринками, крышками, пеплом табачным,

ресницами, струнками, пухом волос,

обёртками, чеками, мусором злачным,

отставшею краской проезжих полос,

когтями и щебнем, песком, каблуками

и трупами мух, муравьёв и жуков,

бутылками, банками и коробками,

и шерстью собак и мышей, и котов,

пыльцою и плесенью, известью, сажей,

зубами и перхотью, перьями птиц,

волокнами тканей, химической кашей

и сыпью металлов, косметикой с лиц,

перчинками, порохом авторезины

и стружкой, и нитками с тросов стальных,

а я же горстями, лопатами глины

и горкой земли, и слезами родных…

World chaos

Полно тут сумбурных, случайных событий,

обыденных судеб, занятий и дум,

привычных речей и прибытий, убытий,

болезненных, праздничных, гибельных сумм,

рождённых и ждущих своей, чужой смерти,

заклятых врагов и недолгих друзей,

бездарной богемы и псевдоэкспертов,

химической пищи, банальных вестей,

предательств, обмана и страхов, сражений,

голодных и немощных, добрых и злых,

складских и жилых, и иных помещений,

скучающих, тленных, развязных, скупых,

рожениц с инстинктами сучки блудливой,

отцов, что не помнят цвет глаз их детей,

потомств, что ведут себя дерзко, гадливо,

старух и дедов, и буржуйских сетей,

себя отравляющих спиртом, печалью,

терзающих бытом в ненужной семье,

несчастных, неумных, недружных с моралью,

внимательных, очень богатых к себе…

Но только к народу и месту прижился

и вник в распорядок, законы и лад,

лишь только привык и со всем примирился,

приходит простая пора умирать…

Дом Бога или дворец людей?

У храмов несчастные и побирушки,

стада обездоленных, гнильных, больных

и баб разведённых, безумных старушек

и чахлых подростков, сироток чудных,

опутанных змием зелёным, зловонным,

обвитых обманом и личной тоской,

живущих в дерьме и печали бубонной,

с остывшей душою, с горячим виском,

кустарных умельцев, семей безземельных,

искателей Бога в умах, за дверьми,

безруких, безногих, худых, бессемейных,

увечных солдат без детей и с детьми,

изменниц, изменников, злых и страдальцев,

босяцких, голодных и бедных, как гриб,

юродивых и одиноких, скитальцев…

Но Бог и богатство для тех, кто внутри…

Афганец

Глаза твои – дольки чесночных зубцов.

В них глянцевый порох по чёрному кругу,

с перчинкой внутри, как у рьяных волков,

что выгрызут сердце, оттяпают руку.

Надбровные дуги – почти козырёк,

а брови, как зубья пилы циркулярной.

Живут в тебе искры и бурный поток,

и силы быков и медведей полярных.

Орлиный твой профиль с густой бородой,

а горский акцент выдаёт дух бунтарства.

Ты – зверь, что живёт то борьбой, то войной,

что прям и опасен, горяч в постоянстве.

Твой идол – Аллах, что всеместен, незрим.

Ты весь в камуфляже, оружии, берцах,

глядишь на туман, на горения, дым

и тычешь мне дулом в пленённое сердце…

Йоговая девочка

Мертвецкие лица, как воск или мрамор,

уже стали сутью сложившихся норм.

Портреты пронизаны скукой и драмой,

с синтетикой духа, акриловых форм.

Улыбки, как баннеры или растяжки,

натянуты лишь для продажи себя.

Морщины, рубцы, обвисания, стяжки

скрывают уколы, косметика дня.

В любой угасание, дряблость и сальность.

Старение взрослых и третьвековых.

Круглеет портретная чудо-овальность,

жиреет их стройность и хрипнет их дых.

По чуть угасают весь шик, эротичность,

скривляется стан и походка чудит,

скрипит, запинается вся мелодичность

и краска анфаса и бока мутит.

Одну только знаю, что ладна, исконна,

что красит планету природным житьём.

Твоё только личико – святость иконы,

которую вижу воочью, живьём…

Просвириной Маше

Обмен смесями

В умах этих цвель, плесневелый налёт

и низшая живность, белёсый мицелий.

И всё это в воздух идёт через рот

дурными словами, с отсутствием цели.

Из дырок с зубами летит дикий бред

и льётся помойный поток и кусочки.

Сей гарью, водой загрязняется свет.

Вливается в мозг подрастающей дочки.

Она ведь без фильтров и пробок в ушах,

с доверьем к родившим, кормящим и взрослым.

Хоть есть у них деньги и разум, душа,

но мысли их – мусорный шлак и навозы.

Безумие мира – вина всех людей.

Из чаш и кастрюль, и стаканов, напёрстков

идут переливы паршивых идей:

от старых в поживших, от средних в подростков.

Всё это – лишь смесь и зловещий обмен

незнаньями, чушью и злобой, юродством.

Не видится в этом во всём перемен.

Лишь смерть помогает исправить уродства…

Таинственный значок на глади живота

Так хочется тронуть губами отметку -

сухой и коричневый, гладенький плод,

что снят с виноградной, изысканной ветки

в какой-то святой, урожайшейший год!

Наверное, это печать Афродиты

иль метка Афины, вошедшая в бель,

иль проба, что в гладь драгоценности набита,

иль след от амурной стрелы, что не в цель,

красивая форма смолы с малых порций,

господняя марка для пропуска в рай,

овальная точка с пера стихотворца,

таинственный иверень, выбравший край.

Чудесная капля, застывшая благом,

магнитит мой взор и другое, дразня.

Желаю когда-то облить её влагой,

что будет пульсировать в центре меня…

Елене Тукаловой

Ламповая девушка

От вида её – три оргазма в секунду,

аж ночью я глаз не хочу закрывать!

Лишь рядышком с ней обретаю фортуну.

С ней рядом мне хочется петь и писать!

Она, будто лампочка под абажуром,

что светит в ночи над листом со стихом.

Всегда оживляет мой облик понурый,

как вечное солнце, луна за окном.

Её электричество – дар благодатный,

какой освещает и греет в миру,

к какому всегда отношусь благодарно,

какой мне приятен в мороз и жару.

В меня проникают лучи её света.

Тантрический шарм обнимает вязь строк.

Синхронная с чудом, добром, многоцветом.

Она – моя лампа, что выковал Бог.

Просвириной Маше

Гриппозность

Распарена грудь электрической грелкой.

Простудные ноты с бессилием в такт.

А градусник стал огневою горелкой.

В жарующем черепе мятый бардак.

Потеряна форма точёной фигуры,

как лёд, что растаял под солнцем златым.

Колышется стойкость в пути до микстуры.

Внутри беспокойство, больные лады.

Скопления слизи и жижи, мокроты

среди потребления чая, воды.

Беснуется кашель до спазмов и рвоты,

до хрипа, невроза, дурной глухоты.

Дурное удушье среди воспаленья.

И текст завещанья в больной голове.

Усталость от хвори, озноба, горенья.

Ах, как бы дожить до утра в темноте…

Несчастные плодят несчастных, и вновь

Ущербные дети ужаснейших взрослых -

дурные личинки в несчастном миру -

бытуют совместно иль брошенно, косно

в бескнижьи и бедности, мате, жиру.

Детишки кричат так за утренней дверью,

что мать закрывает, в рассвет уходя.

Они, как квартирные, малые звери,

каким предстоит вот такое года…

И так до заката сидят возле входа,

как зайцы в капкане, что слёзно ревут,

зовя бессознательно плачем с икотой

бездушную иль одинокую суть.

Рождённые в браке, по воле бутылок,

по дури, согласью, молчанью дельцов.

Живущие в грусти и с битым затылком

от рук их мамаш и подпитых отцов.

Они – это новая поросль граждан,

что бита, изранена в тюрьмах семей,

в себя занырнувшая с горем, без жажды,

где сотни крючков и грузил, и теней.

Беснуются рядом с безумным родившим,

слегка понимая, что что-то не так…

Пример им – беспутцы с умом забродившим.

И глум разрастается в истинный рак.

Под взорами мам и папаш, одиночья

иль ленного отчима, что будто яд.

Их души – пустоты и трещины, клочья.

Они ж повзрослеют и всем отомстят…

Шлюший пир

Гнусное зрелище до отвращенья,

будто бы пир тут пираний иль мух!

В зале творится процесс насыщенья

жадных, вовек ненасытнейших шлюх.

Глотки толкают напитки и пищу.

Сумки утроб всё вбирают в себя.

Словно толпа из голодных и нищих

кинулась к яствам, зубами скрипя.

Жрут и глотают меню и резервы.

Будто бы крысы в помойке большой

или шакалы над тушею жертвы,

жор проявляют в таверне кривой.

Мнут и вкушают хлеба и рыбёшек,

ржут и поют уже наперебой,

полнятся смесями, жирною ношей.

Это застолье оплатят собой…

Жуткое место, где скопище роков,

сотни солдат, моряков, торгашей.

Дверь закрывая, стоя у порога,

дух вывожу прочь отсюда взашей…

Автобусные мысли

Вокруг созиданье густой суеты,

сгоревший бензин, вылетающий дымом.

Тут чахнут улыбки, мечты и цветы.

Печаль так болотиста, неотвратима.

Везде карнавально мелькают огни,

уставшие лица, дыханья, походки,

которые рухнут, лишь только толкни.

От этих сюжетов мне хочется водки.

Большой муравейник, где каждый – боец,

но чьё умиранье толпа не заметит.

Для всех предначертан единый конец.

Когда же он будет – никто не ответит.

Вдыхаю всю смесь из бесед и одежд

и мчусь на колёсах среди пассажиров

(безумцев, ханжей, стариков и невежд),

закрыв громкой музыкой мелкие дыры.

В окне лишь осколки людских полулиц,

обрывки историй, рекламные краски.

Поездка – какой-то безумнейший блиц,

в который играю без ража, опаски.

А жидкость в глазах между явью, зрачком,

как будто мозоль, что ничто не излечит.

С огромной округой живу я молчком.

Огромнейший город с рожденья калечит…

Однажды меня он в могилу сведёт,

закончив трагедию, фарс и сатиру.

Пока же я жив и веду мыслей счёт,

глаза закрывая, я шторюсь от мира…

Настоящая и красивеющая женщина

Не важно, что ты обретаешь морщинки.

Ты так же желанна, и даже сильней!

Пускай появляются нити-сединки.

Ведь это красиво и нравится мне!

Пусть искорки иль паутинки мелькают

у глаз, уголков мандариновых уст.

Они ещё больше меня соблазняют,

щедрей разжигают пылания чувств!

На твой новый облик и опытный образ,

на вольность и мудрость, и взрослую стать

смелей направляется кожаный компас,

встаёт и твердеет мой стержень, как сталь.

Духовный пожар и покой вперемешку

владеют вселюбящим, полным умом,

и я в короля превращаюсь из пешки,

когда наслаждаюсь я бежевым льном.

Мы все получаем узоры от жизни…

Так было до нас, и при нас будет так!

Чего ещё время в нас только ни впрыснет!

Но ты станешь лучше, как лучший коньяк!

Просвириной Маше

Незабвенность

Память – поток будоражащей силы,

что угрожает спокойствию дум,

что напрягает нейроны и жилы,

что огрустняет стареющий ум.

Память – невидимый список событий,

как картотека промчавшихся лет

или словарик измятый, побитый,

не содержащий уж точный ответ.

Память – запасник, где ролики, кадры,

или блокнот с именами людей,

схемы былого, где пряники, ядра,

смета с покупками чувств и вещей.

Память – могильник времён и мечтаний,

склеп из умерших, погибших, живых,

склад для простреленных крыльев, желаний,

будто бытовка, чердак для былых.

Память – подвал, где прохладно и сыро,

где консервация в красках любых,

ворох из клубней и баночки с жиром,

и где замок от голодных, чужих.

Память – раёк, где бывает уютно,

будто в постели, у речки ничьей,

или сам ад среди шторма, в каюте,

иль инквизиция в сто палачей.

Память – отстойник и свалка отходов,

будто обломки в овальном саду,

части в округлой ограде, обводе,

что догниют в равнодушном гробу…

Zinc

В стальных коробах убиенные парни,