Мгновения

Валя Худякова

Мгновения

Посвящается Ване…

Мгновение 0

Мама

Тонкие, невесомые пластины Экранов, затемненные, но отчего-то все равно чуть переливающиеся по бокам, несмотря на все старания Системы, раз за разом, невольно или, быть может, нарочно, отвлекают на себя мой усталый взгляд. Вокруг глаз на припухшей, покрасневшей коже тугая пленка соли высохших слез. И из-за нее, из-за этого мешающего тянущего ощущения я каждый раз невольно отвлекаюсь, когда пытаюсь мельком посмотреть в сторону. Туда, за черные рамки кадров старого видео.

– Видео, пф-ф, архаичное слово.

Как же оно умудрилось сохраниться в Памяти матери?! Кажется, она снимала его на то, что теперь лишь немногие смогут назвать фотокамерой.

– Да-да.

Губы невольно улыбаются.

Я помню… Даже тогда в моем детстве она была настоящим раритетом. Толстая плоская коробка из металла и пластика, гладкое стекло экрана, чуть подернутое сетью едва заметных царапин, загадочный глазок камеры, концентрически неподвижный и будто подмигивающий тебе из своей бирюзово-голубоватой глубины, кнопки и изгибы. Тонкие сильные пальцы мамы, обхватывающие скользкие бока, так что белеет кожа под розовыми пластинами ногтей.

Она снимает, как я сижу на пляже у самой кромки прибоя и рисую на мокром охристом песке пухлым пальчиком незамысловатые детские картинки. Вот неровный круг солнца с расходящимися палочками-лучами, вот кучерявое облако, а это – наш маленький дом…

Вдруг… Пш-ш-ш…

Накатывает волна, пенится, приятно окутывает влажной пеленой мои вытянутые ноги, унося из-под них струйки переливающегося от воды песка, кусочки похожего на кляксу солнца и квадрата домика. Все исчезло, но я в восторге – можно рисовать сначала.

А мама продолжает снимать. Ее руки подрагивают, и иногда на самых границах кадра появляются размытые, темные со светящейся, розоватой окантовкой подушечки пальцев. Камера движется, я вижу ее ноги: загорелые и стройные, с длинными, в меру широкими ступнями и аккуратными, от большого к мизинцу, пальцами, погруженными в вязкий песок.

Мое дыхание перехватывает, по щекам опять текут слезы. На огромном Экране медленно проплывает мимо панорама полупустого пляжа с кричащими чайками и далекими темными скалами, а затем вновь показывается мое детское, беззаботно улыбающееся лицо. Камера качается… Я хмурюсь от боли, зная, что сейчас услышу… Среди шума волн и ветра мамин голос, она зовет меня по имени.

– Юрген!

Запись обрывается.

– Мама…

Экран гаснет. Я задыхаюсь.

Проходит минута, прежде чем синтетический голос Системы, вкрадчивый, обволакивающий и заботливый, он вновь подстроился под мое состояние, предлагает создать Мгновение.

– Нет!

Знаю, что отвечаю слишком злобно и резко, однако не могу сдержаться. Сухих губ, разбиваясь, касаются капельки слез. Я чувствую их вкус, настоящий и реальный до неприятного покалывания в крохотных трещинах на тонкой мягкой коже, ощущаю жестким кончиком шершавого языка теплую желанную влагу. И от этого все больше падаю в пучину раздражительного неспокойствия.

В воздухе еще плавают немые буквы вопроса на случай, вдруг я передумаю, однако стоит мне поднять глаза, как они, словно испугавшись, отчетливо прочитав мою реакцию, поспешно, даже виновато исчезают.

Создать Мгновение… Ха-х. Это было первое, что я попытался сделать, вернувшись с прощания. Как только открыл Память и почти сразу наткнулся на видео. Мгновение, еще одно мгновение с ней… Это было единственное, что я так страстно желал в тот горький тихий вечер. Однако оно обернулось лишь низкосортным фарсом.

В Мгновении мама никогда не была и не будет мамой, моей мамой. Я понял это сразу, стоило лишь взглянуть на нее, а линиям наших виртуальных глаз пересечься в своеобразной, нашей личной точке невозврата.

В тот момент я впервые осознал каждой клеточкой своего тела, каждым нейроном собственного мозга, что она ушла навсегда. И не вернется.

В ту секунду я окончательно уяснил себе, хоть и не хотел этого, что там посреди зала Прощаний прикрытое застывшими волнами мягкой плотной ткани, окутанное безмолвной тишиной лежало ее тело. Оставленная плоть, облаченная в торжественный, нежно обнимающий саван. Эти уже не такие стройные, не такие юные ноги, руки, ловкие ласковые пальцы, пальцы моей мамы. Мамы. Человека, что следуя могущественному велению алгоритмов и динамических зарядов по кусочкам ее и моей Памяти теперь в Мгновении пыталась воссоздать для меня Система.

Всего лишь образ, тень, пустой сосуд. Искусная копия, увы, несоизмеримо далекая от оригинала, настолько же, как далек живой человек от своего мертвого тела.

Наши взгляды встретились. И мы навечно потеряли друг друга. Все изменилось, и я ощутил, что прямо сейчас, этим взглядом, своим присутствием здесь, своей попыткой повернуть все вспять, предаю ее.

С того вечера, пару дней назад, я больше никогда не соглашался создать Мгновение. И с каждой просьбой Системы лишь раздражался, все сильнее и сильнее распылялся в собственной злобе, таящей под собой, будто под гладью темного океана, холодные глыбы потерянности, разочарования, горя, вины и сомнений. Она умерла так быстро и так рано, что это не могло не перевернуть с ног на голову, не могло не вывернуть на изнанку мой мир. И никто не в силах был поправить случившееся, даже самые искусные алгоритмы.

– Эх…

Мои раздумья аккуратно прерывает мягкий, вежливый вопрос.

– Юрген, не хочешь ли отвлечься и взглянуть на ежедневную подборку Потоков? Есть пара новинок!

Теперь Система говорит энергично, ободрительно, с едва звенящими в глубине голоса нотками задора. Вообще-то обычно мне нравится этот голос. Неудивительно, если учесть, что он создан специально для меня. Чуть низкий, чистый, женский, загадочный, вдумчивый и спокойный. Однако сегодня он только раздражает, потому что кажется слишком, слишком… привычным?

Я киваю. Отчего-то чувствуя угрызения совести перед этой, по сути, бездушной машиной за прежнюю грубость.

– Да, я был бы не против, спасибо.

Темные уголки трех Экранов тут же, словно благодаря меня, в ответ мягко и радостно вспыхивают.

– Минуточку…

Система готовит ленту.

Экраны медленно набирают яркость. Наполняются, наливается яркими цветами интерфейсов: сиреневым с переходами в энергичный оранжевый и спокойный бирюзовый, а поверх них полноводной рекой устремляются в плавание вереницы приглушенных белесой пеленой Изображений.

– Готово!

Общество сегодня, как и всегда, бурлит какой-то своей, непрекращающейся, незатихающей жизнью. Наверху в обрамлении прямоугольников минималистичных узких рамок красуются самые популярные и любимые Лица. Они задерживаются на пару секунд, привлекая к себе мой равнодушный, затуманенный эмоциями и переживаниями взгляд, смеются, улыбаются или, наоборот, хмурятся, подмигивают, будто по секрету говоря о чем-то, а затем медленно тонут в туманном далеке новостной ленты.

Далее, под каруселью Лиц, вибрирует оповещениями пара моих личных Потоков. Один, тихий, скромный, уютный и будто заброшенный, наш с Мадсом. Другой, мерцающий ворохом непрочитанных сообщений и искрящийся бурей реакций, с Мартой. Кажется, она спрашивает о завтрашней встрече…

– Уф-ф…

Я тут же решаю, что это не срочно и пролистываю мимо.

Потом, за Потоком Марты, тянутся несколько унылых рабочих групп, недовольно, но послушно затихших до грядущего утра, и наконец обрывается пустотой молчания навеки оставленный Поток мамы.

– Эх…

Надо было бы сразу убрать его. А теперь … теперь время прошло, и я чувствую, что вряд ли не решусь на это.

Тяжело вздыхаю и побыстрее пячусь вниз взглядом. Туда, к спасению от тревожных мыслей, туда, в бесконечный поток ярких, цветных пятен. Здесь все подряд: образы и Мгновения, отрывки Диорам, Изображения, Формы, шаблоны, темы, реакции… Обсуждаемые веяния, горячие тренды, обновления, споры, новости, захватившие внимания новинки… Среди них, присмотревшись, без труда узнаю растиражированную на десятки копий недавнюю работу Марты.

Улыбаюсь.

– Ух ты!

А я уже и забыл, насколько она хороша. Надо будет обязательно сказать об этом Марте завтра при встрече. Жалко, что я так и не успел познакомить ее с мамой, уверен, они обе остались бы в восторге.

Изображение Марты исчезает в ворохе ленты, и мои глаза продолжают рассеянно скользит дальше по Экрану, пока не натыкаются на Поток Мгновений галерей и музеев. Он подсвечен полупрозрачным контрастным цветом, намерено, чтобы я точно не пропустил его.

– Спасибо…

Растрогавшись, благодарю Систему за заботу и догадливость.

Экран мягко мигает в ответ. Поток, открываясь, увеличивается до полных размеров. Я пару секунд бесцельно скролю список, раздумывая, что бы выбрать, и почти сразу останавливаюсь на одном из своих самых любимых Мгновений. Не единожды оно уже спасало меня в наполненные давящей грустью вечера, насыщало радостью унылые, тоскливые дни, дарило спокойствие и вдохновение. Для меня в нем всегда есть нечто удивительное, ведь его коснулась рука моей мамы, это она познакомила меня с ним, и оно тоже было ее главным фаворитом.

Идеальное Мгновение. Галерея искусства двадцать первого века. Преимущественно Европа, США, Россия.

Такие странные, архаичные слова. Такое притягивающее, переломное время.

– То, что надо.

Я устраиваюсь поудобнее и слегка киваю Системе. Чуть сильнее включается вентиляция, свет в комнате медленно затухает. Все готово, я погружаюсь…

Когда-то давно Мадс долго объяснял мне, как это работает. Мгновение. Что-то про нервные окончания, нейроны, интерфейс, сигналы, мозг и Сканирование… Он в этом спец, я ему полностью доверяю, не зря же мой друг – один из лучших Архитекторов.

Однако я мало что понял, а еще меньше запомнил и, к слову, потом был очень рад короткой памяти. Не представляю, как Мадс уживается со своими мозгами… Но уверен, знай я все подробности, держи эти мелкие технические детали в мыслях, никогда не способен был бы по-настоящему погрузиться, оценить то главное, что несет в себе Мгновение: хрупкое, почти реальное происходящее. Иллюзию, настолько искусную, что не отличается от жизни (пусть, как выяснилось, с некоторыми исключениями), насладиться ей сполна, отдав должное гению ее кропотливых создателей.

Вот и теперь, хоть мой разум невольно и осознавал правду, я сам, стоило открыть глаза, искренне поверил, что очутился совершенно в другом месте.

Мгновение

Извечный, будто пыльный, полупрозрачный полумрак коридора. Мягкий длинный ворс ковра, в который так приятно погружаются подошвы ботинок. Знакомый запах, чуть затхлый и тяжелый, непривычный, особенный, наполненный отголосками величественной, молчаливой тайны. Застывшие, бархатистые складки портьер, легкие полотна воздушных тюлей. Едва приоткрытая дверь, выщербленная искусной резьбой, словно сошедшей с картины одного старого русского мастера, имя которого я давно позабыл.

Скрип и шорох. Мои пальцы, тонкие, бледные, привычно обвивают прохладный, отполированный многочисленными прикосновениями цилиндр медной ручки, с усилием тянут ее на себя, открывая взору светлое помещение, уходящее куда-то вглубь здания.

В отличие от неуютной, немного мрачной, настороженной атмосферы пустого коридора в залах галереи царит свет, свобода, праздник и воздух. Обрамляющие пространство высокие, симметричные прямоугольники стен кое-где прерываются простыми полуколоннами с необычными игривыми геометрическими капителями и уравновешивающими их строгими, обрывающимися каннелюрами. Им вторит лепнина: тонкие бортики вокруг картин и длинные вьющиеся завитки на плавных изгибах карнизов, что направляют взгляд высоко вверх, к глухому светлому потолку с утопленными в него круглыми светильниками. Все будто существует в едином, застывшем ритме, особой приятной глазу композиции. Четкие, выверенные полосы конусов ламп, отделенные друг от друга равными промежутками. Матовые блики табличек, оливково-золотые, с зеленоватым и бронзовым отливы рам. Анфилада проемов без створок и подножек, арки проходов, окаймленные одинаковыми, из приятного темного дерева наличниками и доборами. Сосредоточенное и вместе с тем странно многоголосое молчание цветов, пятен, фигур, застывших на полотнах картин.

Я громко вздыхаю, с облегчением, словно освободившись наконец от тягостного, давящего груза, оставив его до поры до времени там за дверью входа, и делаю первый, неторопливый шаг к ближайшей стене. Прохожу пару метров и останавливаюсь.

Здесь, я знаю это, даже не взглянув на название и имя, меня ждет моя давняя любовь. Месяц и ночь. Скромная рама, небольшая картина. Пейзаж давно потерянного мира. Интересно, что там теперь? Полис, город, что-нибудь еще? Можно ли побывать? Узнаю ли я это место?…

Чуть склоняюсь. Широкие фактурные волны мазков, тонкие и толстые нити блестящего под лаком масла. Переливы света и цвета. Оттенки умбр и холодные тени, почти черные, кое-где зеленоватые и красноватые контуры, синевато-фиолетовые разводы масляной пасты и одинокий, горящий, будто оказавшийся здесь по ошибке, золотистый вертикальный штрих. Пятна, бессмысленное, беспорядочное, однако отчего-то мучительно завораживающее море красок без формы и без содержания.

Отхожу – пара шагов не глядя. Вновь обращаю взгляд к картине и вдруг, словно по волшебству, таинственному и удивительному, вижу в ней строй и порядок, идею, мысль, чувства и смысл. Мягкая темная ночь позднего лета, безоблачное, чистое небо, отдыхающая под покровом сумерек земля, шуршащая нежными, журчащими переливами прохладной искристой воды река, мрачный, застывший на горизонте еловый лес и сверкающий ослепительным блеском холодный желтоватый месяц.

Опять подхожу ближе. И снова лишь многогранные, мастерски ограненные – сквозь верхний цвет то тут, то там проглядывают удивительные, подмешанные оттенки – цветные мазки. Отхожу, еще раз ночь и месяц…

Когда-то такие метаморфозы потрясали меня до глубины души. Помню, как мама смеялась, наблюдая, с каким удивленным и озадаченным видом я шагаю туда-сюда то к картине, то от нее и что-то восторженно бормочу себе под нос. В то время именно это казалось мне настоящей магией…

– Да.

От мыслей о маме позабытый было груз, вдруг ухнув волной тоски и тревоги, возвращается на плечи.

Я невольно вздыхаю, подхожу совсем близко. Раньше, конечно, ни в одном музее вам бы не позволили так сделать, однако теперь совсем другое время. Мое дыхание, сухое и жесткое, как мне кажется, касается застывших волн поблескивающей краски. Я, не мигая, пристально смотрю на одинокий вертикальный мазок. От лимонного в ложбинке к охристо-желтому, почти коричнево-красному на бугорке. Несмешанная краска распадается букетом удивительных, беспрерывно переходящих, перекатывающихся друг в друга цветов. Я наклоняюсь еще ближе, хочу разглядеть их все без остатка, поймать каждый и сохранить в себе, понять магию этого удивительного преображения, найти ответ, осознать и…

Вдруг все рушится. Я, задыхаясь, отскакиваю в сторону. Отшатываюсь, вспоминая мамино тело, укрытое, подобно этим фактурным мазкам, складками застывшей ткани. Мертвое тело. Такое же мертвое, как и эта картина. Такой же покинутый сосуд, в который никогда не заглянет жизнь.

Мадс

Мадс сидит напротив, чуть покачиваясь туда-сюда на высоком удобном стуле, задумчиво вертя в пальцах искрящийся на солнце зеленый лист салата. Ему неловко, он напряжен и, может быть, озадачен. Я вижу это. С легкостью давнего друга угадываю смятение в несимметричной дуге едва опущенных широких плеч, в непривычно прямой спине, в изгибе шеи, склоненной голове с грубоватыми, крупными, но по-своему привлекательными чертами лица, в то и дело уворачивающемся, будто убегающем взгляде неярких голубых глаз, с едва заметной зеленовато-коричневой окантовкой черного, как смоль зрачка. Он тоже исподтишка наблюдает за мной, однако молчит.

– Как дела?

Я начинаю первым. Мой голос звучит глухо. Я не притворяюсь, не перед Мадсом, я действительно потерян и устал. Мадс сразу поворачивается. Его брови, такие же медно-рыжеватые, как и падающие на лицо кудряшки, серьезно и как-то одновременно грустно насуплены, а на лбу пролегли три привычные длинные глубокие складки. Под аккомпанемент монотонного гула обеденного зала он неспешно хрустит салатом.

– Нормально. У тебя?

Он кивает мне, свободно, по-свойски, будто и нет вокруг этого неловкого напряжения.

– Да, ничего.

Я тоже отправляю в рот какую-то часть своего обеда, совершенно не ощущая ни вкуса ни запаха.

– Ты, хм, знаешь… – Мадс ерзает на стуле. – Уна, она…

От звука имени мамы я непроизвольно бледнею.

– В общем, мне очень жаль.

Мадс украдкой косится. В отражении его глаз я отчетливо вижу свое вытянутое искривленное лицо и невольно вспоминаю то видео с пляжа из Памяти мамы. Наверное, тогда мои детские щеки точно также виднелись в объективе ее камеры.

– Это произошло так неожиданно…

Мадс продолжает. Очередной приторно-зеленый лист салата, покрытый бархатистой пеленой росинок, взмывает в воздух из контейнера по велению его пальцев. Голос друга печален, мягок и все же взволнован, сквозь нотки сочувствия, переплетаясь с ними, проступает потерянность и тихое возмущение.

– И странно. Казалось, в наше время тысячу лет уже никто так не умирает, верно?

Его пальцы крепко сжимаются, он усмехается.

– Обычно все просто уезжают в Полис, куда-нибудь в противоположное полушарие, а потом возвращаются снова здоровыми. А тут… Почему не вышло?

Он по-прежнему не отводит взгляда от моего лица. Я киваю, искренне, ведь сам думаю о том же, бесконечно, с того самого часа, когда голос Системы вдруг разбудил меня посреди ночи, а на вспыхнувшем в полумраке комнаты Экране появилось настороженное, отстраненное лицо врача.

– Не знаю, Мадс.

Он, врач, тогда что-то долго объяснял мне, показывал, а за его спиной светило яркое, ослепительно белое на ясном голубом небе солнце. Помню, я думал лишь о том, как это удивительно: у нас тут ночь, а там – самый разгар жаркого, знойного дня. Всего-то пара часов пути! И хоть я, разумеется, знал причину, эта удивительная природная метаморфоза отчего-то вдруг потрясла меня до глубины души. А потом врач вдруг замолчал. И…

– Тебе ведь уже передали ее Память?

Голос Мадса плавно возвращает меня назад из омута воспоминаний.

– Да, Хранители… – я рассеянно киваю, откашливаюсь, услышав, как осип голос. – Задали пару вопросов. Сразу после прощания. Представляешь, она даже умудрилась сохранить кое-какие наши старые видео!

– Ого.

Взгляд Мадса моментально загорается интересом. Профессиональным. Он ведь все-таки Архитектор, занимается алгоритмами для Мгновений. И с мамой познакомился на работе. Они вместе корпели над той самой коллекцией старых картин. Сканировали, настраивали, собирали… Мама всегда говорила, что Мадс – гений, и без него ничего бы точно не вышло.

– И ты ведь пробовал сделать из них Мгновения, да?

Я знал, что он это спросит.

– Да.

Мне становится неловко. Не хочу говорить ему, что получилось так себе.

– Но…

И все же приходится. Ведь густые брови Мадса уже сложились ту в дерзкую, яростную волну, красноречиво демонстрирующую его решительную готовность выбить ответ любой ценой.

– … хм… В общем, странно все было, нереально…

Я стараюсь выдавить из себя смущенную, утешительно-виноватую улыбку. Наверное, она смотрится совсем уж жалко на моем бледном осунувшемся лице, потому что Мадс моментально оттаивает и смягчается.

– Странно?!

Он даже кажется удивленным. Глаза чуть расширились, а темные зрачки блестят нетерпеливым любопытством.

– Угу… Может быть, это от того, что она … мама… умерла.

Моя голова сама опускается вниз, прячется, а по щекам тихой теплой струйкой сбегают соленые слезы. Я ловлю их губами, языком, облизываю по кругу мягкую сухую кожу, и несмотря ни на что чувствую, с облегчением, с упоением, их соленую сладость, которая дарит покой. Вокруг тишина.

– Юрген… Прости меня…

Жаркая, чуть липкая, подрагивающая, широкая рука Мадса медленно ложиться на плечо, сминая под собой приятную, прохладную ткань свежей одежды.

– Да, ничего.

Я нарочно усмехаюсь, отмахиваюсь, поспешно засовываю в рот уже размякший от сока остаток цельнозернового тоста, едва слышно хлюпая носом. Но Мадса не проведешь таким дешевым трюком. Его пальцы напрягаются и, сжимаясь, молча, без единого звука обхватывают пологую горизонталь моего плеча, обдав кожу живым пламенем тела, а затем исчезают, будто испарившись в воздухе.

– И вообще, надо обновить Систему…

Я бурчу, потому что чувствую себя виноватым.

– … совсем отстал от жизни. Наверняка из-за этого синхронизация сбилась… Ты ведь говорил, как важно все обновлять. Да ведь, верно?

Мадс согласно кивает. И я киваю, хотя, конечно, прекрасно знаю, что дело совсем не в прошивке или в технике, не в датчиках и проводимости. Дело в человеке, которого больше нет. Во мне: изменившемся. Марта так и сказала. Но Мадс вряд ли удовлетвориться подобным, сугубо иррациональным ответом.

– Да, ты обязательно обнови…

Он, будто успокоившись, возвращается к салату. А наш разговор вновь устремляется в привычное, обыденное русло.

– И кстати, как там дела с Мартой?…

Марта

Марта. Иногда она меня просто бесит. Вот, например, сейчас.

– Юрген, ты тут?

Ее звонкий, чуть уставший, с едва-едва проявляющейся хрипотцой голос звучит отрешенно. Да что там, она даже не повернулась, даже не вышла из Системы! А ведь я уже битый час…

– Юрген…?!

Теперь куда больше беспокойства. Изящная фигура в просторном кресле с высокой спинкой резко замирает, прервав свое плавное, естественное движение. Марта поворачивает приподнятую вверх голову с четким контуром овального подбородка, а ее тонкие недлинные аккуратные пальцы, так и оставшись чуть собранными и напряженными, в ожидании опускаются на подлокотники.

– Да тут я, тут.

Я недовольно, неохотно отзываюсь. Отмахиваясь, будто это назойливые летние мухи, от еще витающих перед глазами остатков Потоков: сиренево-желтые полосы, монохромные вереницы текста, яркие кружки реакций, образы и популярные маски. Первые мгновения реальность выглядит слишком тусклой, серой и пугающе несовершенной после сочного, залитого сплошь чистыми цветами, обволакивающего идеальной, симметричной выверенностью интерфейса Системы, но затем зрение привыкает. Пара секунд, и, принося покой, мир снова расцветает скромными, глубокими и завораживающе сложными красками.

– Пф-ф, я уж испугалась, что ты не дождался. Все. Выхожу…

Мне приятно, что ее голос искренне радостный и одновременно встревоженный, с проступающими сквозь спокойствие интонациями облегчения.

– Ага. Не отвлекайся.

Сам не верю, что говорю это, да еще и таким мягким обычным тоном без тени сарказма. Удивительно, как человек способен маскировать свои чувства. Внутри все кипит и бунтует, а голос абсолютно спокоен.

Марта делает пару взмахов руками. Тонкие абрисы ее запястий движутся кругами в застывшем воздухе рабочего пространства, отражаясь множеством искаженных копий среди зазеркалья разноцветных стеклянных перегородок. Изогнутая спинка кресла за ее прямой спиной возвышается подобно изваянию величественного трона, а из огромных окон падает мягкий свет уже перекатившегося через зенит солнца. И в конусах этих лучей, в бликах и переливах стекла, в бархатистой мягкости тканей, во всей этой вдруг наполнившийся таинственным, сосредоточенным молчанием обстановке Марта вдруг представляется мне какой-то древней, вечно юной волшебницей, искусно плетущей своими цепкими, ловкими пальцами запутанные чары из невидимой канвы мира. Локоны ее недлинных волос мерно раскачиваются в такт движениям гибкого тела, слегка задевают узкие худые плечи, открывая и тут же обволакивая плотной тенью застывшее, вытянутое лицо. Она настолько прекрасна, что на секунду у меня перехватывает дыхание, и вся злоба, обида, раздражение мгновенно испаряются, бесследно улетучиваются из сознания.

Она поворачивается и улыбается. Той самой скромно сдержанной, чуть извиняющейся, чуть задорной, манящей улыбкой, и я, даже не задумываясь, широко и искренне улыбаюсь в ответ. Где-то в стороне, на периферии чувств звучит мягкий, едва заметный сигнал уведомления Системы.

– Я отправила тебе мою работу. Посмотришь потом?

Марта, неторопливо и устало опираясь ладонями о подлокотники, встает с кресла, не отрывая взгляда от моих глаз.

– Ага, конечно.

Я киваю, тут же подскакиваю на ноги, стараясь успеть подать ей руку. И когда мы вместе выходим на улицу, попрощавшись с коллегами, которые тоже сегодня решили заглянуть на совместные часы, мир вокруг, рядом с ней, тускло меркнет.

Система