Сады и бабочки. Антология помнящих об утраченном Рае. XIX, XX и начало XXI века

Ведь у тебя давняя и устойчивая репутация «литературного геолога», открывающего в самых диких и труднодоступных местах богатые поэтические месторождения!

Ю. Б. В памяти за долгие годы до сих пор не заретушировалась картина времён моего 10 класса: как хозяин вёл лошадь на бойню. По крайней мере, мне так показалось. Она тянулась губами к стеблям зелёной травы, изредка попадающейся у неё на пути, а он бил бедолагу ногой по морде! Затем возник «ремейк» (ты правильно заметила: они постоянно нас по жизни сопровождают): в Михайловском – на том самом поле, где стоит дощатая сцена, с которой выступают поэты на пушкинских праздниках, – я однажды увидел лошадей, пасущихся на цепи. «Цепные Пегасы» – так сразу я их окрестил. Им никто не запрещал щипать траву, но – в пределах, ограниченных длиною цепей. В этом было что-то жутковатое: пушкинские кони, гремящие кандалами! А когда шёл дождь, они ведь не могли с этого открытого пространства никуда деться. Помню, мы, тогдашние поэтические паломники Святогорья, пользуясь своим внезапным приближением к дирекции заповедника, вступились за этих «цепных Пегасов». Слава Богу, нас услышали. Однако в поэзии так не бывает.

Извини, что изъясняюсь притчами. Но я пытаюсь ответить на твой вопрос. Русская поэзия на протяжении, по меньшей мере, двух с перехлёстом веков тянулась к теме САДА и БАБОЧЕК. Да-да, та самая лошадь! Но её (лошадь поэзии) или били по морде, или держали, казалось бы, мирно пасущейся на поле, но пасущейся на цепи!

Поэтому мне, конечно же, в построении антологии очень хотелось следовать исключительно «принципу золотоносности», однако я чётко понимал и понимаю: САД в русской поэзии (своенравные и безбашенные БАБОЧКИ, как мы выяснили, этой закономерности не подчиняются) не выкорчевать из хода отечественной истории. Он, будучи надысторичным, на самом деле ИСТОРИЧЕН. А раз так, значит, и я, «литературный геолог», а проще говоря, «сторож Сада» или садовод-любитель, не мог не учитывать этой характерной особенности, когда сады поэзии то цвели, то их вырубали! Не только в переносном, но и в прямом смысле. Есенин в 1925 году пишет стихотворение «Письмо к сестре» – не самое, признаться, «золотоносное», зато показательное:

Отцу картофель нужен.Нам был нужен сад.И сад губили,Да, губили, душка!Об этом знает мокрая подушкаНемножко… Семь…Иль восемь лет назад.

Извечная тяжба картофеля и вишен: кто главнее? А если учесть, что новая власть устанавливала налог на сад, и крестьянин, чтобы не брать на себя непосильную тяготу, вынужден был рубить его собственными руками… Разве мог я пройти мимо этой документальной отметины? А вот ещё несколько отпечатков пальцев мятущейся истории: Бальмонт, если помнишь, на излёте ХIХ столетия заверял: «Я обещаю вам сады / С неомрачёнными цветами». И ему шершавой оплеухой в 1912 году (двенадцать лет помнил человек!) прилетел ответ от Николая Клюева: «Вы обещали нам сады / В краю улыбчиво-далёком, / Где снедь – волшебные плоды, / Живым питающие соком…» Но дальше – убийственное: «На зов пошли: Чума, Увечье, / Убийство, Голод и Разврат…» Через двадцатилетие мы слышим надсаженный голос Марины Цветаевой, прошедшей через всё то, что в 1912-м увидел Клюев:

За этот ад,За этот бред,Пошли мне садНа старость лет.

А дальше уже мы движемся по «Мичуринскому саду» вместе с Ярославом Смеляковым, который, не то любуется, не то ужасается его экспериментальным хозяином, напоминающим маркиза де Сада:

Если это нужным он сочтёт,яблоня, хрипя и унижаясь,у сапог властителя валяясь,по земле, как нищенка, ползёт.

Точно так же я не мог пройти мимо садов-мутантов, садов-уродцев, которые расцвели в русской поэзии в последней четверти ХХ века: «И белые тяжёлые сады вращаются, как жидкий паровоз». Или: «…чтоб, наконец, свинтил свои детали / сей влажный сад / в одну из нужных поз». Да-да, сей конструктор –

Саша Ерёменко. Как отличается этот сад от вертоградов ХIХ столетия! Как будто разные по ним ходят существа. Трудно также представить, дабы Фёдор Тютчев, Владимир Бенедиктов, Пётр Вяземский, Афанасий Фет, Аполлон Майков или Яков Полонский сподобились бы вполне определённой эмоции Виталия Кальпиди: «Он ненавидел этот сад, / зазубренный до можжевельника. / От вторника до понедельника / он ненавидел этот сад». А вот и совсем полный отказ от сада устами Евгения Бунимовича: «с тех пор как царица дай бог памяти / кажется елизавета / лишила меня и мой народ права на землю / я полагаю сад / это не моя тема». В 1987 году подвижник Листвянской художественной галереи, что на Байкале, Владимир Пламеневский, вообще, пишет летальное стихотворение: «Смерть сада».

Может, так оно и было – в 1987 году… Поразительно, что примерно в это же время рождается стихотворение у донецкого москвича Николая Переяслова с более чем красноречивым названием – «Пространство для сада». А заканчивается оно так: «Боже! Дай выжить пространству для сада. Хоть бы – в строке…» То бишь вне «строки» Сада уже будто бы не существовало…

Но недаром САД таит в себе БАБОЧКУ. Подобно ей, он только кажется, что умирает, а на самом деле – перевоплощается, преображается. «И всюду Гефсиманский сад, / Где только есть сады…», – провидел в 1990 году замечательный Владимир Соколов, наследовавший сады ХIХ века.

Л. Г. Каков посад – таков и сад! Разрушенный воздух эпохи диктует законы поэтического восприятия тем поэтам, которых ты сейчас процитировал. В таком металлическом или пластмассовом мире, в котором мы все оказались к семидесятым годам ХХ века деревья и впрямь могут быть привинчены к земле болтами, как у Александра Ерёменко. Но ведь есть ещё и внутреннее зрение и прозрение Поэта. Я говорю сейчас о классике советской эпохи Владимире Соколове, которого тоже мы тут охотно цитировали. Он «видел душой», как и надлежит поэту. И одарил окружающий его непривлекательный внешне мир прекрасными заснеженными садами. Он жил и писал так, словно советской власти вовсе не существует, а существует цветущая сирень, кипящий жасмин, снежные лилии и заснеженные аллеи. Свинцовый век не до конца разрушил и заасфальтировал всё окрестное пространство. Слишком Россия велика. И выжила она и ожила благодаря провинции и так называемым провинциальным поэтам, не забывшим запах скошенной луговой травы. Так возродилась в литературе и тема сада – от внутреннего побуждения сохранить загубленную красоту хотя бы внутри себя, до внешнего побуждения восстановить попранное. Тема небесного Сада и его зеркального отражения в нашей жизни земной – очень сильна в поэзии Олеси Николаевой, Светланы Кековой, Ольги Седаковой. Заметь, в этом ряду нет мужских имен. Мужчины-поэты не так открыты инаковидению, потому что «веры не имут» в большинстве своём. Они часто стыдятся признаться в своей религиозности. Зато уж если «не верят», то несут свою внутреннею темноту миру – без малейшего смущения. А эти три яркие поэтические индивидуальности – женщины верующие, знающие и понимающие откуда пришёл на землю САД. «Во саду ли Богородица гуляла…» В XIX веке нельзя было даже представить себе поэта-атеиста. Потому там у многих поэтов «и свет во тьме светит». Без Бога ни до порога – для них дело обычное. А для нас в ХХ веке – нет. Я сама пробиралась в свои будущие поэтические сады околицей абсолютного религиозного невежества. Можно и время осудить. А лучше всего осудить самого себя.

Вот недавно меня настигло нечаянное (и такое чаянное!) открытие замечательного и мало кому известного поэта из Омска. Он жил со мной в одно время, когда в храмах были или клубы, или склады химикатов, а Господь его окликнул и нашёл. И стихи его отмечены касанием Божьей длани. Его имя – Олег Чертов. Он погиб от руки наёмного убийцы в 1996 году в возрасте 36 пушкинских лет. А основной свод его стихотворений был написан в начале 80-х, когда ему было едва за двадцать. Мне повезло написать предисловие к его книге. И это было для меня, как мне раньше казалось, «поэтической всезнайки», большим уроком. Мы не знаем всего, что было написано, и не можем предугадать, что после нас напишут. Поэтому твой труд по собиранию важной и нужной поэтической темы, я всячески приветствую. И хочу заглянуть в твою творческую лабораторию: что там препарируется сейчас? Кто у тебя под микроскопом, а кого ты рассматриваешь в телескоп? Какой поэтический временной отрезок у тебя в приоритете?

Ю. Б. О, Лидия! Вашу августейшую речь я выслушал смиренно, не перебивая. Хотя женская логика порой такова, что её обладательницы могут ею же самих себя и высечь. Только что, говоря об Олеге Чертове, действительно редком православном поэте, если наложить атеистическую эпоху на время, когда он, собственно, как поэт состоялся и чей сад несомненно был Гефсиманским, ты сказала: «Мы не знаем всего, что было написано, и не можем предугадать, что после нас напишут». А перед этим «наехала» на мужчин. Дескать, далеки они, в отличие от нас, женщин, от Сада Небесного, и «не так открыты инаковидению». А как же пример с Олегом Чертовым, тобою приведённый? И этот пример совсем не исключение. В начале нашего разговора я уже упоминал екатеринбуржца Юрия Казарина, у кого тема Сада, в том числе, – Небесного, стала едва ли не стихотворным размером. Да вот – только навскидку:

Сад напросился в дом.Веткой открыл окно.Что ж, посидим вдвоём,выпьем своё вино.Выпьем его до дна,и – лепесток на дно:бездна у нас одна.Сердце у нас одно…

Но я с тобой где-то даже соглашусь, как человек, обозревший многие стихотворные сады и лицезревший сонмы поэтических бабочек: сады, взращённые женщинами-поэтами (здесь, кроме перечисленных тобой имён, надо назвать и Беллу Ахмадулину, и живущую в Северодонецке Татьяну Литвинову), пожалуй, затмевают собственным цветением и плодоношением сады нашего брата. Но… Наш брат берёт другим – погоней за бабочками! Потому что мужская душа – утончённей. И тут представительницам прекрасной половины мы можем дать фору. Я легко выставляю на шахматную доску фигуры Александра Кушнера, Игоря Шкляревского и Александра Проханова. Да-да, того самого – неистового Александра Андреевича! Между прочим, насколько я знаю, в Москве он один из обладателей редкой коллекции бабочек. Причём, добывал их не на рынках, не в интернете, не по звонку – сам гонялся за ними с сачком во всех странах, где побывал! И сложил об этом стихи. Вот три строфы, которые восхищают меня своим неоакмеизмом:

Меня считали странным чудаком,Когда, обмотан пулемётной лентой,Размахивал кисейным я сачком,За бабочкой гонясь по континентам.…………………………………Был мой сачок удачливый и длинный,Ловил я бабочек небесной красоты.И стадо абиссинских бабуинов,Как я ловлю, смотрело с высоты.…………………………………Летала бабочка в кабульском летнем парке.Она багрово-красная была.Здесь через год в проёме тесной аркиЗамученный висел Наджибулла…

И знаешь, к какому выводу я пришёл? Бабочка – это же своего рода компенсация в поиске мужчинами женского идеала! Александр Андреевич практически в этом признался: «Но не невеста – бабочка лежала / С поломанными синими крылами». Впрочем, вернёмся от Александра Андреевича к Александру Сергеевичу. Можно ли Пушкина «рассматривать под микроскопом»? Казалось бы, – только в телескоп! А, тем не менее, я мучился, пытаясь разглядеть в его гигантском поэтическом массиве (как количественном, так и качественном), стихи про сад. И отыскал, пожалуй, одно-разъединственное стихотвореньице «Вертоград моей сестры…» «А как же «Сады Лицея»? – дернут меня за рукав читатели. Но «Сады Лицея» – не более чем устоявшаяся «обманка», запертая дверца, отворив которую мы предполагаем шагнуть в повествовательную сень тех самых садов. Однако, как написал в одноимённой работе академик Дмитрий Сергеевич Лихачёв, «Сады Лицея» – это прежде всего мир свободы, беззаботности,

дружбы и любви, но вместе с тем и мир уединенного чтения, уединенных размышлений». Доверимся академику. Итак, я «разглядывал под микроскопом» пушкинский «Вертоград…» на предмет того, дабы начать с него антологию. Двенадцать строчек, где, может быть, самая благоуханная – последняя: «И закаплют ароматы». Остановимся на этом…

Теперь приоткрываю свою лабораторию: изначально меня поразило стихотворение младшего современника Пушкина Владимира Бенедиктова «Вечер в саду». О, как оно объёмно, скульптурно написано, точно бы не гусиным пером ХIХ столетия, а, по меньшей мере, чернильным стальным пёрышком ХХ-го:

Солнце будто б с неохотойСвой прощальный мечет взглядИ червонной позолотойОбливает тёмный сад.

Это – начало. А далее:

Сумрак гуще. Твердь одетаСерых тучек в бахромы.То был, мнится, ангел света,А за ним шёл ангел тьмы, —И, где плотно листьев сеткаПрижимается к стене,Скрыла встречу их беседкаВ ароматной глубине…

Заметь: там, где у Пушкина «И закаплют ароматы», у Бенедиктова целая «ароматная глубина» – голографическая картина, не типичная для глазомера ХIХ века. Мне стало обидно за Александра Сергеевича, потому что он проигрывал Бенедиктову. Равно как и Фёдору Тютчеву, написавшему «Как сладко дремлет сад тёмно-зелёный…» Я был поставлен перед выбором: если начать антологию с пушкинского «Вертограда…», не обернётся ли сие нечаянной медвежьей услугой по отношению к «солнцу русской поэзии»? Если же начать свой обзор Времени с тютчевского сада, сквозь который «Мир бестелесный, слышный, но незримый… роится в хаосе ночном», не упрекнут ли меня в том, что составитель, поддавшись притяжению ночного хаоса, не заметил «солнца русской поэзии»? И я решил быть честным перед Пушкиным, тем более, что «солнце русской поэзии» уже ничем и никем не заслонить, то есть начал антологию с тютчевского сада, возросшего в 1835 году. Надеюсь, Александр Сергеевич меня бы одобрил, как признал он себя, если верить источнику, побеждённым в поэтическом состязании, когда они втроём – он, Дельвиг и Фёдор Туманский – сочиняли пасхальные восьмистишия про выпущенную из клетки птичку. А победителем стал малоизвестный Туманский, чья миниатюра вошла с той поры во все хрестоматии…

Ты спрашиваешь о приоритете… В приоритете, конечно, ХХ век, поменявший поэтическую оптику: от общего – к частному, когда в очерченном пространстве сада проступила предметная конкретика, как, скажем, в стихотворении «Перед закатом» Иннокентия Анненского: «Всё глазами взять хочу я / Из темнеющего сада…» Предположим, Яков Полонский здесь бы и остановился, этим ограничившись, Тютчев бы ушёл в «ночной хаос», зрение же Анненского уже выхватывает:

Щётку жёлтую газона,На гряде цветок забытый,Разорённого балконаОстов, зеленью увитый.

Если речь о предметности и детализации, и даже кинематографичности в описании садов и бабочек, то ХХ-й век, безусловно, заслонил собой ХIХ-й за исключением разве что всё того же Владимира Бенедиктова с его «опережающим зрением». А посему, составляя антологию, я переживал, честно говоря, за ХIХ-е столетие: не просто чувствовал, а воочию видел ту диспропорцию в площадях, красках и звуках обследованных мной садов и отловленных бабочек, открывшуюся в сравнении с ХХ-м веком. Но при этом я не мог не замечать и преимуществ садов ХIХ-го столетия, потому что предпочёл бы бродить по фетовскому саду, который «весь в цвету», или по благоухающему «осенней свежестью, листвою и плодами» саду Ивана Бунина, нежели по «распустившемуся» в ХХ-м столетии «белоцвету на грудах падали и гнили» Бориса Садовского или «Мёртвому саду» Анатолия Передреева.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.