Fохтаун

Алексей Мутовкин

Fохтаун

Морфо аматонте

И к тем, чья жизнь растягивается на десятилетия, и к тем, кто живёт всего один день, рано или поздно приходит понимание, что с рождения они висят вниз головой. Кому-то это открывается в последний день существования, иным – в последний час. После того как незаметное время преподнесёт такой подарок, уже поздно что-либо менять.

Я провёл вниз головой всю жизнь. Что было до моего заточения? Мороз, голод, сон и вечное преодоление. Я полз вперёд, выбиваясь из сил, терпел холод и ужасный ветер, непредсказуемо меняющий направление. Неужели эти страдания можно назвать жизнью?

А потом? А потом началась та самая жизнь. Жизнь в заточении, когда нет нужды куда-либо ползти. Нет нужды рвать всех вокруг ради пропитания. Когда зависть не гонит по заковыристой тропинке сквозь шипастые заросли мёртвых подлесков, отравляя сознание надеждой на обретение ненужного. Тогда и начинаешь понимать: твоя тюрьма – это неволя только тела. Разум и душа способны пробить стены, за которыми из глубин прошлого тянутся струны света. Разум и душа вместе образуют дух, который способен летать. И когда это происходит, тюрьма начинает разрываться, затхлый воздух камеры исчезает в порывах ещё незабытого старого знакомого – холодного морского вихря. Но теперь этот смутьян не страшен; теперь у тебя есть крылья, и любой ветер перемен для тебя – благо. Ты поднимаешься вверх, теряя остатки былого сознания и ощущая себя безропотной травинкой, которая тайно от всех способна повелевать ветрами.

***

Иногда я прилетаю к стенам тюрьмы. Прекраснее всего в них – решётчатые окна. Руки, тянущиеся из-за железных прутьев, никогда не навредят. В чём нельзя быть уверенным на все сто процентов, так это в людях и в их руках. Как только человек видит разноцветные крылья, он сразу же даёт команду своим рукам хватать. У тебя могут быть самые красивые крылья в мире, но никто не даст тебе гарантии, что свободные человеческие руки не коснутся их. А ты знаешь, что после такого прикосновения ты никогда не сможешь летать.

Руки за решёткой иные. Когда подлетаешь к тюремному окну, пальцы тянутся к тебе совершенно особым образом. Если вы когда-нибудь залетали в Сикстинскую капеллу и смотрели на потолок, то видели тот сюжет художника-изобретателя, прозванный людьми сотворением Адама. Возможно, это божество касается человека, передавая ему жизнь. А может, это седой старец, обременённый тюрьмой, имя которой – прошлое, тянется к свободной молодости, полной сил и времени, что именуется будущим. Вот как тянется рука из тюрьмы, когда приближаешься к железной решётке. И если садишься на ладонь даже самого отъявленного вора, можешь быть уверен, что он не раздавит тебя в кулаке. Ведь ты – свободен, а он – нет. Маленькая капля свободы, заключённая в никчёмном насекомом, является для него недосягаемой ценностью, которую он никогда не сможет украсть.

***

В тот день я сел на ладонь девятилетнего мальчика. Он держал меня одну минуту. Одна минута его жизни в квадратной комнате стала свободной. Как жаль, что он не знал то, что знает каждый из моего племени: тюрьма, чьих стен можно коснуться, – не истинная тюрьма, а лишь одна из камер в огромной невольнице, стен которой нельзя увидеть. Путь к свободе в таких застенках измеряется не расстоянием и не временем, а постижением связи между великим множеством рук.

Киэй

Кеша уныло смотрел в окно. Его кабинет в самом конце коридора имел этот печальный недостаток прошлого – окно. В других, переоборудованных конторах, уже давно избавились от такого вредного недостатка старых помещений. Наличие в конторе окна понижало производительность работников на ноль целых три десятых процента. Кеша знал об этих цифрах и каждый день старательно пользовался окном, чтобы понизить свою производительность согласно установленному лично им плану. Нельзя сказать, что ему не нравилась работа, нет. Занимать должность научного сотрудника в Следственном Комитете по Делам «Системы» (или просто СКПД) было выгодно с финансовой стороны, но никак не с душевной. При повальной безработице, нищете и бардаке, творившемся уже седьмой год, стабильная работа считалась неким сверхъестественным благом. Кеше, в его пятьдесят пять лет, заниматься не физической работой, а умственной, означало выгодно отличаться от большинства в такой возрастной группе. От него требовалось просиживать стул дни напролёт и время от времени выдавать отчёты о преступлениях «Системы», закончившей своё существование аж сорок шесть лет назад.

Вся проблема заключалась в том, что Кеша симпатизировал «Системе». Он являлся одним из тех, как за глаза называли его молодые, «нафталиновых» стариков, который ничего не понимает в современных свободах и живёт прошлым. «Совок развалился два века назад! “Система” развалилась полвека назад! Сколько ещё раз надо всё сломать, чтобы вы, нафталинщики, поняли, что сказки про всеобщее благо – это только сказки?!» – примерно так заканчивались все разговоры с Кешей об экономическом положении, о митингах безработных, о неравномерном распределении результатов производительного труда человечества.

Но Кеша, как и все вокруг, хотел есть. Поэтому ему день ото дня приходилось делать глубокий вдох, садиться за рабочий стол и производить на свет, как он считал, клевету, наветы, ложь и враньё про «Систему». Попутно в обязанности критика входило восхваление господствующей в Объединённой Евразии и Африке системы иной, где все свободны, все молоды, всё зависит от тебя, главное – верить, и если есть желание, то всё получится, а коль ты лентяй, то и будешь бедным.

Кеша как мог обходил острые углы и старался не очернять «Систему». С каждым днём это удавалось всё хуже. Идеологические стычки с начальством учащались. И каждый день, глядя в окно, он мечтал уволиться с этой каторги лжи.

В этот день всё шло по плану: окно, мечты о том, что пора бы перестать идти наперекор своей совести, подсчёт дней до даты выплаты безусловного кредита, глубокий вдох, работа над материалами. Потом рутину прервало сообщение от начальника; молодой руководитель с быстрым мозгом и короткой памятью на лица вызывал к себе.

– Иннокентий, вы здесь работаете уже семь лет, верно? – спросил начальник, когда Кеша сел в кресло перед его прозрачным плексигласовым столом с тонкой, светящейся голубым светом полоской на краю, рассеивающей между начальником и подчинённым невидимый экран, поглощающий бактерии, передающиеся воздушно-капельным путём.

– Да, я работаю семь лет. Вряд ли анкета в компьютере врёт, – ответил Кеша.

– В компьютере, – повторил начальник, натянув на лицо пластиковую улыбку снисхождения. – Умеете вы подобрать слово! Ну да! Вы ведь по образованию лингвист!

– Языковед, – поправил его Кеша.

– Конечно, конечно! Да, ваш профайл в нашей базе действительно показывает семь лет. Ха-ха! Но, учитывая то, что последние семь недель творится с андроидами и с AI, то лучше перепроверить лично у человека. Похоже, мы до сих пор не можем полагаться на машины полностью.

– Так в чём, собственно, дело? – спросил Кеша.

– Иннокентий, я скажу прямо: нам урезали финансирование. Мы сокращаем штат. Сегодня мне выпал не самый приятный день; пришлось выбирать тех, кто останется, и тех, кто уйдёт. Я уже выслал сообщения тем, кто с завтрашнего дня не работает. Но вам я хотел сообщить лично. Всё-таки вы здесь работаете гораздо дольше меня. И вы, как я знаю, человек старых понятий.

– Всё ясно, – кивнул Кеша после непродолжительного молчания. – Что-нибудь ещё?

– Сожалею, Иннокентий, – сказал начальник, ломая себе пальцы, нервно улыбаясь и отводя глаза в сторону, – но вам ведь никогда по-настоящему не нравилась эта работа.

Кеша встал, пожал начальнику руку и вышел из кабинета. Надо было вернуться к себе в «цех», сдать дела, попрощаться с коллегами. Но Кеша отправился прямиком к выходу, последний раз приложил руку к автоматическому турникету, прошёл мимо антропоморфного робота-вахтёра, одного из таких, которых молодое поколение называет андроидами.

– Сегодня пораньше, Киэй Лиуанович? – выдал робот фразу, заготовленную на случай, если работник СКПД выходит из здания раньше пяти часов.

– Бывай! – кинул ему в ответ Кеша, помахав рукой, и, отвернувшись, тихонько добавил сквозь зубы: – Жесть ехидная!

Стеклянные двери распахнулись, и Киэй Лиуанович Карданов по кличке Кеша, или Иннокентий, ступил в свежий воздух свободного дня. Да, это была именно свобода – та самая, которую он так высматривал, глядя из кабинетного окна. В это время суток улица ещё пустовала. Редкие беспилотные автомобили тихо проезжали в сторону центра. По скамейкам в парке плясали сухие листья. А ведь ночью каждая скамейка служила кроватью бездомным людям. Когда он подумал об этом, ощущение свободы вздрогнуло и унеслось в порыве ветерка, отдавая эхом в зеленеющей на солнце листве. Кеша снова почувствовал себя так же стеснённо, как и там, в тёмном кабинете рабочей лжи. Кредиты, семья, безработица, пятьдесят пять лет и никакого желания делать что-либо на благо системы, где молодые люди не понимают разницы между «лингвистом» и «языковедом».

***

Ганка вернулась домой в обычное время и сильно удивилась, застав мужа дома. Кеша валялся на диване и листал свою любимую «Историю танца» – единственную бумажную книгу в их квартире; реликт из далёкого прошлого.

– Я ведь не глупый человек, – сказал он жене, глядя в книгу, – но такого я никогда не пойму.

Он развернул книгу, и Ганка увидела фотографию с актёром, застывшим в скрюченной позе.

– Эти дрыганья бессмысленны! – негодовал Кеша.

– Так-так… Возмущаемся тем, чего не можем понять. – Ганка догадалась: у мужа есть новости. – Рассказывай.

– Разве тебе не пришло уведомление? – спросил Кеша.

– Я не смотрю свой социальный профиль на работе, – ответила она, сразу же схватив коммуникатор и начав изучать последние уведомления.

Из кухни вышел робот-помощник Киби. Ганка улыбнулась машине, сняла пальто и отдала в белые пластиковые руки. Робот отправился в коридор вешать пальто в шкаф.

Киби был стандартным бытовым роботом-помощником. Ростом и телосложением он походил на ребёнка лет тринадцати-четырнадцати. По законам о роботах и искусственном интеллекте, действовавшим во всех странах мира, антропоморфные роботы не должны были сильно напоминать людей, а уж тем более копировать их. Это ограничение существовало для того, чтобы предотвратить возникновение неверного восприятия человеком бытовой машины. Если она ходит как человек, говорит как человек, выглядит как человек, то, скорее всего, это человек. Именно этот парадокс человеческого мышления породил в начале эры искусственного интеллекта множество проблем при распространении роботов. Теперь у роботов-помощников изготавливались из прорезиненного пластика лишь кисти рук, по виду и по ощущениям напоминавшие бледные руки маленького человека. В конечностях и туловище лишь отдалённо угадывалось строение человека, а голова походила на неправильной формы гладкую пирамиду, острый конец которой, смотрящий вперёд, лишь при хорошей фантазии можно было сравнить с носом.

– Ничего страшного, – сказала Ганка, прочитав об увольнении и усаживаясь на диван, – с голоду не умрём.

– Ты не понимаешь, – отмахнулся Кеша, захлопнул книгу и, вскочив с дивана, принялся расхаживать по комнате. – Мне пятьдесят пять! Я никому не нужен. Мне не найти другую работу! Чем платить за обучение Жданы? Ей вот-вот поступать!

Ганка медленно подошла к супругу и нежно обняла его. Кеша улыбнулся.

– Нам очень повезло, – сказал он спокойным голосом. – У нас с тобой есть общий язык; мы понимаем друг друга.

– Ты смотрел новости! – обеспокоенно воскликнула Ганка. – Киби, включи экран!

Робот не шелохнулся, но жалюзи на окнах повернулись. Комната погрузилась в полумрак, а на стене загорелся незаметный до этого экран.

– Молодец, – обратился к роботу Кеша, – возьми с полки пирожок!

Киби безмолвно отправился на кухню.

– Опять за старое?! Он робот; он не понимает твоих издёвок! – пожурила мужа Ганка. – Смотри, они повсеместно выходят из строя. Не хватало ещё, чтобы Киби свихнулся. Вот пишут, что если неполадки не исправят, то нас ожидает транспортный коллапс.

– А чего ты хотела?! – воскликнул Кеша своим усталым голосом, каким он обычно любил критиковать политиков, молодёжь и вообще всю современность. – Сначала мы автоматизируем всё производство, уволим людей, получим свою прибыль, а что дальше – не наше дело! Они думали, что роботы обойдутся дешевле! Ха! Им было плевать на людей, когда они увольняли нас миллионами. Пусть теперь без искусственного интеллекта попробуют привезти сюда, на север, свои пластмассовые помидоры! Да и кто их тут купит?! У них не осталось ни квалифицированных водителей, ни грузовых машин, которыми может управлять человек, ни бумаги, чтобы написать накладную на груз! А у нас нет денег, чтобы тратить!

– Конечно же, теперь во всём обвинят Америку, – предположила Ганка.

– Я слышал, что там, у них, в «Сотружестве», тоже техника сбоит. Но это нашим политиканам не помешает вновь обвинить во всём внешнего врага.

– У них там хоть экономика плановая.

– А какая разница?! – отмахнулся Кеша и нервно зашагал по комнате. – У нас она тоже плановая. И у них, и у нас все производственные планы высчитывает искусственный интеллект. Как называет его мой начальник – AI! Это же так модно – использовать англицизмы вместо своих собственных слов.

– Твой бывший начальник, – заметила Ганка.

– Неважно! Пусть подавится моей должностью.

Кеша вновь принялся метаться туда-сюда, заложив руки за спину и глядя в пол. Внезапно он наткнулся на вернувшегося с кухни Киби.

– На полках нет пирожков, – доложил робот.

– Шёл бы ты отсюда от греха подальше! – чуть ли не криком ответил роботу Кеша. – А знаешь, в чём разница наших экономик? Там, в Америке, в их «Сотружестве», они уже допёрли до того, что надо гнаться не за тем, чтобы максимизировать прибыль от производства, а чтобы закрыть все потребности населения и не сделать ничего лишнего. Они пришли к тому, от чего мы в своё время отошли: экономика должна быть экономной. Не помню, кто сказал!

– А ты помнишь, что должен был придумать подарок Ждане ко дню рождения? – внезапно переменила тему Ганка, завидев, что муж уже не на шутку разошёлся. – Ребёнку, между прочим, восемнадцать лет исполняется.

– Помню, – снова отмахнулся от жены Кеша.

– Придумал?

– Это непросто.

– Когда это было для тебя просто?! – вскинула руки Ганка, явно недовольная тем, что важное дело даже не начато.

– Была бы она мужиком – я бы уже всё давно купил!

– Ах, простите! Я забыла, что родила не того ребёнка. Только вот гарантийный срок уже прошёл и товар возврату не подлежит! Пора бы уже привыкнуть за восемнадцать лет к тому, что у тебя дочка. И ведь каждый год одно и то же!

– Киби, что мне подарить Ждане на совершеннолетие? – обратился Кеша к роботу-помощнику.

Робот едва заметно шевельнул своей пирамидальной «головой».

– Что? – вопросительно глянул на жену Кеша, заметив её негодование. – Жесть за нас вкалывает, жесть тащит нам жратву с продскладов, жесть даже детей наших воспитывает! Так пусть жесть поможет и подарки выбирать.

– Подарок должен идти от сердца, – объяснила Ганка, – а у роботов сердец нет.

– Отцу стоит подарить своей дочери, – заговорил синтетическим голосом Киби, – такой подарок, который станет для неё самым лучшим в мире.

Киэй и Ганка вопросительно посмотрели на робота, который стоял неподвижно возле дивана и явно что-то обрабатывал в своих железных мозгах.

– Оставлю вас наедине, – заявил робот-помощник и вышел из комнаты.

Внезапно раздался звонок, и Кеша взял свой коммуникатор. Отвечая звонящему однозначно либо «да», либо «нет», он всё больше хмурился и вопросительно поглядывал на Ганку.

– Да. Да, – отвечал он кому-то на другом конце. – Да. Нет. Нет, я языковед. По образованию. Да. А как вы узнали? Ах, из социального профиля. Да. Буду ждать.

Он закончил разговор и молча посмотрел на Ганку, которой передалось волнение мужа.

– Из полиции, – сообщил ей Кеша. – Мне предлагают работу.

Разные люди

Все люди разные. Достаточно банальное заявление. Все это знают, все это понимают, все это говорят. Стóит человеку совершить поступок, который непонятен окружающим, как в толпе сразу скажут: «Все люди разные». Те, кто отличается обыкновением глубоко уходить в свои размышления, невольно придут к мысли, к которой однажды пришёл древнегреческий философ Платон. Он считал, что общество, которое является преломлённым отражением личности, скорее получится таким, каким является большинство членов, его населяющих. Если в обществе много единоличников, то это общество станет алчным, разобщённым. Коль обжорам нет числа, то болезни станут нормой и перестанут слыть недугами. С другой стороны, Платон утверждал, что не только люди наделяют государство своими личными чертами, но и само государство влияет на то, какие люди в нём живут. Двухсторонний процесс, из которого, кажется, нет выхода. Появись в благополучном обществе хоть один прохиндей – и со временем все станут прохиндеями, а государство утонет в притворстве и обмане. Таковы мысли великого философа, видевшего спасение рода человеческого в личностном росте, облагораживании себя с помощью наук, искусств и гимнастики. Так бы всё и продолжалось, если бы веками позже Исаак Ньютон не взял да и не заявил: «Действию всегда есть равное противодействие». Немецкие философы подхватили мысль великого англичанина и переложили её на общественные отношения. Тут и стало понятно, почему при появлении прохиндеев сразу же возникают благочестивые рыцари, как с засильем единоличников поднимают голову и альтруисты. Одно влияет на другое, всё взаимосвязано, переплетено и смешано неразрывно. В итоге общественные связи и отношения так усложнились, что простому человеку стало тяжко вникать в это. Так человек стал попросту довольствоваться всеобъемлющей фразой: «Люди разные».

Пока разным людям хватало еды и воды, они мало заботились о том, чтобы заниматься самосовершенствованием и читать немецких философов. Всех, кажется, устраивало положение вещей, когда у одного человека есть еда и вода, а у другого еда хорошая и вода не самая простая. Однако, когда, помимо еды и воды, у разных людей появились прочие потребности, вроде крыши над головой, приличной одежды, электричества в розетке, лекарств, образования для детей и возможности перемещаться из пункта А в пункт Б без существенных затрат, разные люди поняли, что у большинства из них есть намного меньше, чем у меньшинства. А затем разные люди стали замечать, что те, у кого есть больше, работают меньше тех, у кого есть меньше. По правде говоря, разные люди поняли, что есть прямая зависимость: чем больше ты работаешь, тем меньше у тебя есть. Тогда до людей и дошло, что они, конечно же, разные, но вот делят их всех на богатых и на бедных одинаково. А так как всё, что создавали люди, создавали именно те, кто работает и ничего не имеет, то они просто решили неработающим больше ничего не давать. К сожалению, не все разные люди поняли это, и, как результат, после небольшой неразберихи, унёсшей жизни миллионов людей, всё вернулось туда, откуда началось: кто не работает – тот ест. Правда, с тех пор фразу «Все люди разные» говорить уже побаивались и чаще говорили про «мы» и про «они», где «мы» оказывались угнетёнными, а «они» – вредоносными нахлебниками.

Как и в обществе, в личности человека заложено величайшее противоречие. С одной стороны, человек стремится к трудностям, к свету, к познанию, к звёздам. С другой – непрерывно ищет возможности лёгкого пути. Как биологические особи, мы оперируем понятием выгоды, которое определяет наши шансы на выживание. Но были бы мы людьми, а уж тем более разными людьми, если бы делали всё так, как через призму выгоды заставляет нас делать наше окружение? Что за божественная искра в нас заставляет спрашивать, выгодна ли выгода? Что дарит нам возможность усомниться в том, что нам на самом деле надо? Почему всегда то, что выгодно сию минуту, невыгодно в долгосрочной перспективе? И почему-то, что окажется выгодным впоследствии, не хочется делать именно сейчас? Всегда ли человек понимал, что отказываться от выгоды сейчас означает получить выгоду потом? Когда настал тот момент, когда перед древним человеком встал выбор: убить животное сейчас, насытиться и использовать его шкуры или же остаться голодным, приложить титанические усилия и приручить животное? Когда он понял, что, приручив животное, он обеспечит себя едой и шкурами не на один месяц и не на один сезон, а на всю жизнь до скончания времён? Когда человек понял, что планирование неизменно выгоднее сиюминутного удовлетворения?

Если на личностном уровне некоторые разные люди осознали силу планирования уже давно, то общество, как единый организм, только сейчас начинает смутно догадываться о всемогуществе плана. Да и то многим до сих пор сложно поверить в то, что если планирование работает для одного человека, то оно будет работать и для человечества. Первая попытка построить плановое хозяйство общества провалилась ещё в двадцатом веке. Вторая – в двадцать первом. Третья, по-видимому, потерпит крах в ближайшем будущем. Дважды это случалось на территории Евразии, теперь эксперимент проходит в Новом Свете.

Если одна часть человека хочет жить по плану, а вторая – нет, то ничего не выйдет. Так же и с обществом – оказалось невозможным устроить это, если делать только в одной половине земного шара. К сожалению, люди оказались слишком разными, чтобы устроить всё это в одночасье, повсеместно и сообща. Многие полагали, что всё дело – в человеческой алчности и в страхе. Но были и такие, кто считал, что люди просто не могут договориться. Будто бы они, имея всю полноту знаний о языках и способах перевода с одного языка на другой, никак не могут донести друг до друга свои слова. Будто бы, несмотря на все словари и переводчики, они говорят на столь разных языках, что, даже переведя смысл слов, они не понимают друг друга. Будто бы нет у них общего языка. Такого, который сделал бы из всех разных людей одно общее человечество.

***

Встретиться условились в большом зале Международного аэропорта имени Атвакчи. Самолёт прибыл в аэропорт Амстердама без опозданий, где Кеша терпеливо ожидал своего нового коллегу. В полученном письме почти ничего не сказали о новой должности. Самой большой неожиданностью оказался оплаченный билет на самолёт до Амстердама, отправляющийся вечером того же дня. Скороспешность событий и таинственность ситуации подстегнули Кешу к решительным действиям.

Теперь он сидел на скамейке в ночном аэропорту и разглядывал массивный бронзовый барельеф. На маленького Кешу со стены глядело гигантское лицо пожилого человека в очках. Это был сам Басирий Атвакчи – изобретатель и учёный. Именно он руководил группой, которая сделала прорыв в технологии перемещения в пространстве. Под барельефом золотыми буквами сияло изречение учёного: «Интернет открыл эпоху информации. ПФС открывает эпоху истины».

Аббревиатура ПФС означала название открытой учёными технологии – перемещение по фотонному следу. Это открытие потрясло мир, подобно первому полёту человека в космос. И точно так же, как начало космической эры, стало достижением советской научной мысли, успех Атвакчи стал достижением духовного наследника СССР – тем периодом жизни человечества, который нынче презрительно называют «Системой». Конечно же, теперь открытие Басирия Атвакчи считается достижением личным, а не общественным. Большинство уверено в том, что учёный Атвакчи открыл всё сам, и во многом не благодаря той системе, в которой вырос, получил образование и работал, а вопреки системе. Вопреки «Системе». И к появлению такого мнения приложил руку сам Кеша и ему подобные, кто вынужден был ради средств к существованию поступиться принципами и лгать, лгать, лгать, клепая ежемесячные отчёты, сидя в застенках Следственного Комитета по Делам «Системы».

Кеша смотрел на лицо Атвакчи и боролся с чувством предательства, прорывавшимся из каких-то глубин естества. Это чувство казалось Кеше непонятной тёмной тварью, которая лезет из-под земли, выкапывая себя когтистыми лапами. Тварь молча царапала чёрную землю, цеплялась за корни и травяные кочки. Она дышала и всё стремилась выползти наружу из какого-то подземелья, расположенного прямо в грудной клетке. И как легко стало бы, если бы эта тварь зарычала, завыла или заорала. Но гадина оставалась нема. И лишь тяжёлое дыхание слышалось из тёмной дыры. Дыхание, живущее в унисон с его собственными вдохами и выдохами.

Странный человек приблизился к Кеше слева. В почти пустом зале в этот поздний час он оказался единственным, кто не сидел, а медленно передвигался своей странной походкой, похожей на бездумный танец африканских аборигенов. Его потрёпанные и грязные одежды контрастировали с изящными формами выверенного и эргономичного интерьера зала ожидания.