Три судьбы. Часть 1. Юродивая

– Луш, вот скажи мне. Зачем тебе это – молока столько, творога, сыра? Я понимаю, ты продаёшь, а деньги? Одна ведь, зачем так ломаешься, это же труд адский.

Луша удивлённо глянула, сняла шаль, скинула валенки, села на край кровати к Андрею, грустно улыбнулась.

– Вот и ты… Туда же. Деньги мне нужны, конечно, как без денег. Это ж работа моя, скотина, куры, ты же вон, работал. Тётке помогаю, ее пенсии только на кварплату хватает, а у неё сын инвалид – в доме специальном живёт, раз в неделю ездим к нему, тоже деньги нужны. Да и там, в доме этом деткам помогаю – брошенные они, несчастные. У папы брат ещё жив, пьёт сильно, ему тоже надо помочь. Да и не в этом дело, Андрюшенька. Душа моя так просит – в селе жить, хозяйство держать, коровку доить, козу. А что делать – то. В конторах ваших сидеть, ногти рассматривать? Нет… Я рождена свободной, свободной и помру. Здесь, на земле…

Луша снова намотала свою шаль, ещё раз глянула, уже чуть веселее

– Эх. Не понимаете вы. Да ладно. Ты смотри, долго у окошка не сиди, студено, дует. Мороз ныне. А с ночи новое лечение начнём, оно трудное. Так что сил набирай я, вон я тебе на столе кислого молока оставила, масла, булочек с маком, да чай заварила. Кушай, миленький. Я часа через три вернусь.

Андрей думал он не встанет, но встал довольно быстро, накинул прямо на холщовую рубаху, которую невесть откуда взяла Луша, старую доху, наброшенную ему на ноги, и присел на табурет к окну. Через ажурную изморозь окна были видны только огромные сугробы метра по полтора высотой, хотя нет – прямо у палисадника, практически скрывшегося под снеговыми горами, стояла Луша. И она была не одна – рядом с ней, нервно поигрывая кнутом, стоял красивый мужик – плечистый, высокий, мощный. Он что-то говорил Луше быстро, слегка потряхивая крупной, кудрявой головой (несмотря на мороз он был без шапки), крутил светлый мех новой, модной дублёнки и, судя по резким движениям, был зол. Луша тоже сердилась, щеки у неё покраснели, она старалась отойти в сторону, но мужик напирал. Наконец, она вырвалась, стряхнула его руку со своего плеча и, обогнув большую фигуру по широкой дуге, побежала по тропинке к автобусной остановке. Благо там уже собралась половина деревни – в райцентре шла ярмарка и сельчане собрались туда.

Проводив тонкую фигурку глазами, Андрей уже хотел отойти от окна, силы потихоньку покидали его, но тут вздрогнул от неожиданности. Прямо за стеклом, лицо в лицо стоял тот мужик. Злые волчьи глаза, каменные желваки, буравящие плохо бритые щеки, узкий рот, собранный в язвительную щель – все это вместе было живописно и страшно. Андрей собрался с силами, выпрямился и спокойно посмотрел мужику в глаза. Тот дёрнулся, как застоявшийся конь, поискал по карманам, вытащил пачку сигарет и ручку, что-то написал и прижал пачку текстом к стеклу.

"Убью. И сожгу дом", – кривые каракули прыгали, почти не читались, но Андрей разобрал текст. Мужик цвикнул жёлтой слюной через губу на снег, швырнул пачку и медленно побрел прочь, ссутулясь.

– Луш, что за мужик приходил? Странный какой-то.

Луша пришла усталая, расстроенная, воспаленная какая-то. Она подняла красные глаза на Андрея, бросила пустую пачку на стол.

– Ты об этом?

– Да. Мужик смурной, нехороший, тяжёлый.

– Не бери в голову. Это Иван, он трепло. Забудь. У нас сегодня трудная работа.

Луша достала здоровенный эмалированный таз, схватила хромую курицу и молниеносно отсекла ей голову топором, всегда хранящимся у неё под лестницей. Несколько капель крови, выкатившихся из ещё дрыгавшейся тушки, она собрала в склянку и плотно забила пробку. Со щёк Луши разом схлынул её постоянный румянец, она побледнела, нахохлилась и стала похожей на замерзшую худую птицу.

"Кровь любимых для любимых, кровь любимых от любимых", – голос ее стал незнакомым, клокотал, множился, отдавал эхом в невысоких балках потолка. Потом, вдруг, она снова стала собой, оттолкнула подальше таз с курицей, растопырившей мёртвые крылья, и влила в склянку с кровью темно-коричневый, густой отвар, пахнущий грибами, лесом и плесенью.

– Давай, Андрюша, начнём помолясь. Это лекарство я буду тебе давать сама. Каждый час. По капле. Месяц. Если не поможет это – не поможет ничего. Открывай рот.

Андрей открыл рот – от уже так привык доверять этой странной девочке – женщине и лёгкая, солоноватая капля упала на его язык. Сначала Андрей ничего не почувствовал. Но через минуту кто-то огромный раздвинул ребра его груди, так, что невозможно стало дышать и дохнул туда огненным воздухом. Воздух свернулся в комок, упал куда-то ниже, а грудь заполнил лёд. И от него у Андрея все одеревенело, не в силах пошевелить даже мизинец он лежал на кровати, словно мертвая, деревянная, колода. И, когда увидел, что Луша снова подносит пипетку к его губам, даже не смог открыть рот…

Глава 7

Когда Андрей пришёл в себя, была явно глубокая ночь. Мерцающий свет далёких звёзд лишь угадывался через чёрное стекло, зато мохнатые, клочкастые тяжи какой-то дряни шевелили в воздухе темными щупальцами и тянули их к Андрею, прямо к горлу. Червяк внутри груди вырос многократно, давил мощными изгибами мускулистого тела, стараясь разорвать Андрея изнутри, размолотить его кости страшными ударами хвоста. Андрей задыхался. Его били судороги, скручивая измученное тело в клубок, глаза почти не видели – вернее перед его лицом возник пульсирующий, огненный тоннель. И там, в самом конце бешено пылающего коридора, он видел женщину с распущенными кудрявыми белоснежными волосами, в длинной, развевающейся золотой рубахе с острым клинком в руке. Она приближалась по тоннелю, вся в вихре оранжевых и красных искр и от этих искр у неё вспыхивали пряди волос, но не загорались, а сияли. А за спиной женщины била крыльями огромная, странная птица без головы, и из рваного обрубка ее шеи хлестала кровь.

Андрей где-то, отрывками сознания понимал – он бредит, но картина была настолько ясной и чёткой, что глубинный, исконный ужас ледяным панцирем сковал его сердце, и вот тут взялся за дело червяк. Тремя-четырьмя витками он обвил шею и грудь Андрея, сдавил так, что нечем стало вздохнуть, воздух стал обжигать, а потом кончился совсем. Андрей понял – он умирает. И в этот момент, последний и страшный, привычное равнодушие к смерти вдруг схлынуло, и бешеная жажда жизни заставила его напрячь в последнем усилии мышцы и все-таки глотнуть воздух. И вдруг червяк ослаб. Его как будто перерубили пополам, скользкая мерзость потекла из его обмякшего тела и залила все вокруг, бурля потоками вокруг лавки, на которой лежал Андрей, и вокруг стройных ног женщины с искрящимися волосами, испачкав её рубаху бурой грязью. Такой же, которая была на её клинке – остром и длинном, несущем жизнь и смерть.

– Андрюша, Андрюша, потерпи немного, это кризис. Опухоль твоя разрушена, но она ещё злая, будет душить тебя. Ты потерпи, я помогу. Давай – ещё капельку.

Сквозь фиолетово-серую пелену Андрей близко – близко увидел глаза Луши. Они впали от усталости и на осунувшемся лице казались особенно огромными. Из-под тёмного платка выбивались золотые завитки, в худеньких руках чуть подрагивала склянка с темной жидкостью и пипетка. Пахло кровью и какой-то травой, пахло яростно и душно. Андрею казалось, что ещё минута и Луша потеряет сознание, настолько бледной и прозрачной была её кожа. Он подставил губы, чуть приоткрыв, почувствовал едкий вкус зелья, и тут на него навалился такой всепобеждающий сон, что не в силах бороться, он откинулся на подушку и моментально провалился, как в глубокий омут.

… Яркое, почти весеннее солнце било в мутноватые стекла небольших окон так, что у Андрея даже через закрытые веки в глазах запрыгали красноватые зайчики. Он лежал на боку на чем – то очень мягком, укутанный по горло в тёплое и пушистое и подставлял лицо тёплым солнечным пальчикам. И они гладили его, лаская, по щекам, губам, щекотали, пробирались в ресницы. А тело было пустым. Совершенно пустым и лёгким, ничего не болело, не тянуло свинцовым холодом, не давило, не мучило. Андрей, наверное, чувствовал себя так мальчишкой, когда просыпался на своём топчане, вдыхал аромат свежевыпеченного хлеба и свежего меда и, приоткрыв один глаз, подсматривал за матерью, стараясь, что бы она не поняла, что он не спит, и ждал, когда она нальет полную кружку молока, поставит все на стол и выскочит во двор.

Сейчас хлебом тоже пахло. Каравай стоял на столе, выпятив румяный бок из-под полотенца, а у окна, уронив голову с рассыпавшимися кудрями на подоконник, спала Луша. Худенькие плечи были бессильно опущены, а на полу стояла склянка. Та самая, с зельем. Только теперь она была совершенно пустой.

Андрей встал и, почти не шатаясь, взял свой пушистый плед, тихонько укутал плечи Луши, а она даже не проснулась, только прошептала что-то еле слышно.

Глава 8

– Оой… Хозяин, гляньте, люди добрые. Подвизался, гляжу. Она тебе как? Платит? Иль за место сладкое стараешься?

Андрей с трудом выпрямился, с силой воткнул новый, зачищенный до блеска кол, который он строгал для калитки, в осевший по-весеннему снег. Несмотря на то, что болезнь отступила, сдала, съёжилась внутри, как комок старого снега, попавший под дождь, но она ещё была, пряталась и силы у мужика быстро кончались.

– Чего тебе, Нинк? Что ты, следишь за мной, что ли?

Нинка стояла чуть поодаль, прислонившись к толстому стволу векового дуба, который рос у Лушиного двора, заслоняя его от палящего летнего солнца огромной, густой короной, а зимой, в солнечные дни, бросая на ослепительный снег ажурные кружевные тени. Сегодня Нинка была особенно нарядна – новое светло-кремовое пальто из мягкой, пушистой шерсти, мягкий, молочного цвета меховой берет и такой же палантин, белые, высокие сапоги на тонком каблуке – Снегурочка. Это все очень бы украшало бы её, молодило, если бы она не была такой пьяной. Перекошенное лицо, бессмысленный взгляд, размазанная до ушей помада и вонь дешёвого алкоголя вкупе со Снегуркиной одеждой создавало такую картинку, что продирало до костей. Нинка качнулась, с трудом оторвала себя от ствола, сделала пару неуверенных шагов, а потом довольно быстро, как-то по обезьяньи добралась до палисадника, где Андрей ремонтировал калитку и встала вплотную, лицом к лицу, дыша терпким, ядерным перегаром.

– Я? Слежу? За кем? За тобой? За доходягой, у которого в штанах пустыня? Я тебя умоляю. Не смеши.

Андрей отвернулся и молча начал прилаживать кол к калитке, думая, как бы его забить в такую мерзлую, ещё не оттаявшую землю. Из ворот вышел Буян, чуть оскалился, рыкнул и сел у ноги Андрея, постукивая обрубком мощного хвоста о лёд у завалинки.

– Во. И этот здесь. Кота ещё сраного не хватает, вся семейка соберётся. Во главе с хозяином-доходягой. Курицу-то Аглаю, говорят, ведьмака укотропупила? Не пожалела для штанов, вдруг появившихся, а то прямо Айболит, куда там. Смотри, она и тебя прирежет, что не так. Ты, кстати, в курсе, что Ванька за неё тебя поперёк переедет и не поморщится? Прямо вот трактором своим. Имей ввиду.

Андрей закончил примерять кол, повернулся и пошел в дом. Плотно прикрыл ворота, свистнув Буяна, положил инструменты в сарай и тихонько, стараясь не шуметь, прокрался в комнату. Там, на кровати, под толстым ватным одеялом, скрутившись комочком, как крохотный заболевший ребёнок, лежала Луша. Она вдвое истаяла за последнюю неделю – война с болезнью Андрея не прошла для неё даром. Жизнь разом покинула худенькое тело и теперь уже Андрей выхаживал её, кормил с ложечки, поил, помогал встать. Все хозяйство тоже было на нем, и он справлялся. Сегодня и Луше было чуть получше, она уже с утра, правда держась за стены, добралась до растопленной Андреем печи, напекла блинов, собрала сливки, заварила чай. Потом опять легла, но сейчас проснулась, смотрела на Андрея огромными глазами – озерами, улыбалась.

– Знаешь, что мне снилось, Андрюша? Не поверишь, милый, самой смешно.

Андрей погладил её по бледной щеке, улыбнулся.

– Что, Лушенька?

– Только не смейся. А то не расскажу.

– Не буду, честно. Говори.

– Вроде, как я воительница из сказки какой, предания старого. Лечу с копьем, на белом коне, платье у меня золотое, волосы до пят. А вокруг чёрные тени, прячутся по стенам, мечутся. А я их копьем – всех побила. Ну вот, обещал не смеяться. Обманщик.

Андрей с трудом сдерживал улыбку, но все-таки рассмеялся, сел на кровать, поправил непослушную кудряшку, выбившуюся на гладкий Лушин лоб, подоткнул одеяло.

– Завтра мать заглянет. Ты как? Не против? Я котлет нажарил, тыкву затомил, картохи сварю. А?

– Я за, Андрюша. С утра хлеб поставлю, киселя наварю. Дорогой гостьей будет.

– Она меня домой зовет. Но я не пойду. Что скажешь?

– Что скажу? Что я и не пущу. Куда? Без моих трав ты в могилу быстро ляжешь. Ещё год нужно держать эту дрянь в узде. Или тебе плохо у меня? Трудно?

– Разговоры пойдут. Нехорошо это, стыдно. Как приймака взяла, кормишь, лечишь.

Луша откинула одеяло, стыдливо натянула рубаху на узкие колени и подняла глаза на Андрея. От хитрой гримаски её лицо чуть вытянулось, на щеках появились ямочки, и она стала похожа на лисичку – не живую, настоящую, а ту, которую рисуют в детских книжках

– Разговоры? Андрей, мне плевать на разговоры. Всегда было, есть и будет. Разговоров боишься? Тогда женись на мне. А?

Андрей встал, поправил сползшее одеяло и отвернулся, глядя в окно. А там, уронив голову на бессильно скрещенные руки сидела на лавке Нинка. Палантин у неё сполз, волосы намокли от невесть откуда взявшегося дождя, и она то ли плакала, то ли спала…

Глава 9

– Мам, ты пальто там, в сенях сыми, а кофточку оставь, студено. И к печке садись, там потеплее будет.

Пелагею как подменили. Куда делась гордая, неприступная старуха с отвратительным характером, с которой боялись связываться даже самые, что ни на есть оторвы-молодухи. Сгорбившись, опустив голову, она с трудом повесила тяжелое пальто на крюк, стянула галоши и, неловко переступая в валенках по чисто вымытому крашеному полу прошла, поставила палку в уголок за печкой и присела на край лавки, покрытой узорчатым ковриком. "Стеша ткала, помню я. Мастерица у тебя мать была, лучшая в селе. Ты тоже ткешь, небось. Мамка-то научила?"– вопрос был вроде как пустой, ненужный, но он враз разрядил искрящийся от напряжения воздух и дышать стало легче.

"Ой, нет, Пелагея Ивановна. У меня руки кривые, как не старалась, не смогла. Но я шали вяжу, из пуха козьего. Вот, вам связала".

Луша достала из сундука красиво сложенную, светло-серую, пушистую шаль. Шаль была лёгкой, сама, как пух, с ажурной широкой каймой, по которой, если приглядеться, летели снежинки в вихре лёгких, кружевных завихрений – такой ажур умела вязать лишь бабка, та самая, которая учила Лушу лечить травами. Пелагея покраснела от удовольствия, погладила шаль ладонью и, стесняясь, как девчонка, пошла к зеркалу и накинула её на плечи.

– Красивая. Тёплая. Спаси Христос, девочка. А ты что, неужто козу сама дерешь? Ой ли?

– Деру, Пелагея Ивановна. Плачу, а деру. Но они меня прощают, хоть и жалятся потом друг другу. Зато пряжа получается – руно золотое. Со стрижки так не сделаешь.

Андрей молча, с улыбкой наблюдал, как мать с Лушей беседуют, а на душе его становилось тепло и спокойно. Как в раю. Он ловко вытащил горшок с картошкой из печи, плюхнул густую сметану из глечика в миску, положил ложки. Потом смутился, глянул на мать, вот, скажет, бабью работу делает. Но Пелагея не обращала внимания на сына, она внимательно разглядывала "дралку" – в деревянную, украшенную резьбой, отполированную ручку был вбит железный гвоздь с расплющенным концом – это орудие делал ещё Лушин дед, и оно служило до сих пор, верой и правдой. Вот только козы его, ну очень не любили.

– А у меня не такая. Короткая. Попрошу сына, он мне такую спроворит. Ой, вот ведь дура. Я ж тебе подарок принесла. Сейчас.

Пелагея быстро, как молодая, почти не опираясь на палку, выскочила в сени, полминуты пошебуршась, принесла корзину, обвязанную платком.

– На. Тебе. Все равно таких ты не найдёшь нигде, токмо у меня такие. Расти, на здоровье. Там, глянь, курочка одна – один в один, как твоя была. Как писана.

Луша открыла корзину и ахнула. Внутри, на мелко порезанном сене толпилось около десятка подрощенных цыплят. Плотненьких, глянцево-черных, мохноногих, с уже пробивающимися ярко-алыми гребешками. И только одна, явно курочка, отличалась от остальных. Серая, вся в разноцветных крапинках, с драчливо загнутым клювом и игриво-кучерявым, крошечным гребешком. Цыпленок с интересом посмотрел на Лушу хитрым, круглым глазом, пискнул и, подпрыгнув, склюнул что-то со стенки корзинки. Потом шлепнулся на дно, вскочил и задиристо толкнул грудью соседку – крупную и черную курочку.

– Аглая. Смотри, Андрюша! Это же просто вылитая Аглая. Копия!

Андрей взял курочку из корзинки, поставил её на пол. Та осмотрелась неспешно, побежала к Луше, деловито вскарабкалась на её тапку и оттуда какнула на пол, победно тряхнув гребешком. Луша с Андреем хохотали, прижавшись плечами, а Пелагея, потихоньку погладив Лушу по косе, прошептала, прослезясь : "Спасибо тебе, дочка".

Когда мать ушла, весёлая, благостная, чуть пьяненькая, Андрей лёг на топчан, вытянул ноги и закрыл глаза. Он очень устал, но впервые за многие годы не так, как раньше. Не было свинцовой тяжести в теле, острия, разрезающего внутренности, пустого звона в голове. Он просто устал, устал приятно, как человек после тяжёлой, но радостной работы. Проваливаясь в сон, он слышал, как звенит посуда, как плещется хорошо нагретая вода в корыте, чувствовал запах запаренной горчицы и золы. А потом сон совсем сморил его – лёгкий, светлый и исцеляющий.

Когда Андрей проснулся, было ещё не очень поздно. Закатный луч проникал в щель заботливо прикрытых ставень, шарил по лавкам и по столу. Он был уже совсем весенним, оранжевым, остреньким, таким тёплым, что даже рябой цыпленок, прикорнувший у печи, открыл осоловелый глаз и недовольно спрятал головку под крыло. Андрей вышел на быстро темнеющий двор, оперся о перила крыльца и с наслаждением смотрел, как по тропинке от сарая, клонясь от тяжести ведра, полного молока, навстречу ему шла Луша. Коса выбилась из-под платка, упала на грудь и распушилась, синие глаза в густеющих сумерках казались фиолетовыми. Андрей взял у неё из рук ведро, поправил платок.

– Выйдешь за меня? Только правду говори.

– Правду?

Луша хитро, лисичкой прищурилась, потеребила Андрея за щеку, улыбнулась.

–Выйду.

…

Свадьбу назначили на конец февраля, время, хотя и неурочное, но до осени ждать ни Андрей, ни Луша не захотели. Народу почти не звали, так, только кого Пелагея захотела, пару старух-соседок, Анисья – подруга матери Луши, да трое друзей Андрея, ещё со школы, с жёнами. Луша думала и те не пойдут, но нет, согласились. А уж перед самой свадьбой у колодца Лушу перехватила Нинка. Она опять была поддатой, но не сильно, слегка, явно для куража.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.