bannerbanner
Взаимодействие ментальностей. Христианские и мусульманские духовные ориентации в современной России
Взаимодействие ментальностей. Христианские и мусульманские духовные ориентации в современной России

Полная версия

Взаимодействие ментальностей. Христианские и мусульманские духовные ориентации в современной России

Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
3 из 4

Для арабо-исламской и индо-буддийской цивилизации характерна ориентация на религиозную доктрину, на потусторонний мир, тогда как китайско-конфуцианская традиция обращена на успех в этом мире (в том числе, социальное продвижение в обществе). В связи с этим, считает Л. С. Васильев, наилучшие перспективы развития в современном мире у конфуцианской цивилизации. Автор статьи приходит к парадоксальному выводу: “Из всех трех великих цивилизаций Востока далее всего от европейской антично-христианской стоит наиболее близкая к ней по истокам, примыкающая к ней географически и сходная структурно (монотеизм) – исламская. Из двух других относительно ближе к европейской по ряду основных показателей находится дальневосточная, наиболее отдаленная и генетически ей чуждая”. [Васильев, 1995. С. 148].

Отметим, что в России ситуация несколько сложнее. Российская ментальность всегда отличалась высокой духовностью и толерантностью, поэтому христианская и исламская духовность редко входили в противоречие. Что же касается отношения к светской культуре и политике, то и тут действительно конфессиональные системы не всегда чувствовали созвучность с секуляризированными фрагментами общества.

Запад и Восток не всегда удачно взаимодействовали. Эти огромные социальные субъекты имели в истории те особенности менталитета, которые мешали диалогу.

Исследование типов взаимодействия ментальностей Востока и Запада разбирается в статье Б. С. Ерасова “Цивилизационные измерения модернизации. Концепции симбиоза, конфликта и синтеза культур Запада и Востока”. Как отмечает автор статьи, модернизационное воздействие Запада вызвало определенные общественные процессы на Востоке, отраженные в общественной мысли.

Первый тип взаимодействия – симбиоз – можно представить как минимальное взаимодействие, при котором поддерживается относительно независимое существование традиций и современности во взаимно изолированных сферах. Как отмечает Б. С. Ерасов, уже на протяжении более ста лет выдвигаются различные концепции сочетания западной и восточной культур через выделение наиболее существенных достижений. Такого рода концепции приобретали форму “соединить западную технику и восточную мораль”, “работу и молитву”, науку и человеческие ценности, рационализм и гуманизм и т. д. [Ерасов, 1998. С. 487]. Сосуществование этих достижений и принимает форму симбиоза.

Второй тип взаимодействия ментальностей Запада и Востока – конфликтное взаимодействие. Уже с начала XX в., как в выступлениях азиатских, африканских и латиноамериканских идеологов, так и в научных исследованиях развертывается радикальная критика воздействия Запада на социокультурную сферу освободившихся стран. Как отмечает Б. С. Ерасов, видным выразителем такого рода идей стал М. К. Ганди. “Подвергая тотальной критике Западную цивилизацию (воплощенную в британской культуре и политике) прежде всего за ее чрезмерную материалистическую ориентацию, забвение духовных ценностей и атомизацию общества, М. К. Ганди полагал, что общество может в значительной степени обойтись без индустриализации, приводящей к деградации человека, без культа потребления, без классовой эксплуатации”. [Ерасов, 1998. С. 488].

Как отмечает Б. С. Ерасов, критика незападных мыслителей долгое время носила преимущественно религиозный, философски-теологический и идеологический характер. И хотя религия по-прежнему остается важным средством цивилизационного самосознания, с 60-х гг. эта критика все более “онаучивается” и облекается не столько в понятие самобытной духовности, сколько в понятия социальной философии и цивилизационной теории. [Ерасов, 1998. С. 488]. На наш взгляд, это происходит в связи с тем, что незападные мыслители хотят сделать свою аргументацию доступной для западного типа мышления.

Пример цивилизационного подхода мы находим в рассуждении профессора Тегеранского университета Д. Шайегана (в его статье “Вызовы современности и культурная идентичность.”[Shayegan, 1977]). По его мнению, в прошлом имел место плодотворный диалог между цивилизациями, в результате которого происходило создание великих культур Запада и Востока. Однако “вызов Нового времени” принципиально отличается от взаимодействия культур в прошлом, так как речь идет о тотальном противостоянии исходных принципов организации социального и индивидуального бытия. Для Запада это принципы исторической эволюции, отделенности души, существующей независимо как от чувственного воспринимаемого, природного, так и от сверхчувственного мира, примат воли и сведение мироздания к количественным характеристикам. Утвердившаяся здесь секуляризация мира означает и его деспиритуализацию, крайнюю объективизацию природы, из чего исходит сциентистское и техницистское отношение к миру. Принципиально иными являются принципы восточных цивилизаций. История здесь имеет священный характер и непосредственно связана с эсхатологией. Человеческие инстинкты и воля не принимаются за основные движущие силы истории. Напротив, как в исламе, так и в индуизме, им отводится подчиненное место или же они воспринимаются как тяжкое бремя, от которого необходимо избавиться.

Д. Шайеган отмечает, что синтез культур невозможен в условиях засилья инородных для Востока ценностей, которые направлены не на гармонизацию отношений в обществе или отношений человека с природой, а на голый практицизм, ведут к безжалостной эксплуатации природы и подрыву условий человеческого существования. Происходит жестокое столкновение двух типов бытия, между которыми, по мнению профессора, невозможно установить согласие и равновесие.

Также Д. Шайеган отмечает упадок внутренних сил и динамики исламского общества, необходимых для того, чтобы дать конструктивный ответ на вызов Запада.

Давление Запада вызывает неоднозначную реакцию и в африканском обществе. Как пишет видный африканский ученый А. Мазруи в работе “Мировая федерация культур: африканская перспектива”. ([Mazrui, 1976]): “Господствующая культура вызывает одновременно восхищение и отвращение, стремление к подражанию и протест приобщившихся к ней.” [Ерасов, 1998. С. 491]. Чувство зависимости от Запада сочетается с постоянным раздражением по поводу его давления. Это создает экзистенциальную напряженность (характерную сейчас как для африканского общества, так и для мусульманских мыслителей), выливающуюся в резкое нарушение взаимодействия культур и во всесторонний отказ от модели модернизации в целом. На наш взгляд, истоки этой ситуации – в позиции Запада, выражающейся в преподнесении собственных принципов как единственно верных. Это отмечено и в работе С. Х. Насра “О столкновении принципов западной и исламской цивилизации”. [Наср, 1998].

Третий тип взаимодействия ментальностей Запада и Востока, рассматриваемый Б. С. Ерасовым, – синтез. Исследователь определяет синтез как взаимное приспосабливание идущей с Запада модернизации и самобытности, присущей каждой из развивающихся стран. С точки зрения Б. С. Ерасова, в этом процессе стирается противопоставление обоих начал и возникает некоторое новое состояние культуры в целом, означающее ее качественное преобразование при сохранении предшествующего достояния.

В теоретическом плане концепция синтеза может послужить альтернативой западному представлению об “идеальном типе” модернизации, полностью вытесняющей и заменяющей как прежние типы хозяйства, так и традиционные социальные связи и ценностно-смысловые компоненты культуры.

Как отмечает Б. С. Ерасов, в идеологическом плане проекты такого синтеза разрабатывались в различных концепциях “национального социализма”, зачастую связанных не столько с собственно национальными, сколько с цивилизационными принципами самобытности (“исламский”, “буддийский”, “индийский” социализм). С этим утверждением, к сожалению, невозможно согласиться. Идеологи “исламского” или “буддийского” социализма выводят основы такого социального устройства не из западных социалистических или демократических принципов, а из принципов религиозной солидарности и восточного коллективизма. “Исламский” социализм даже противопоставляется принципам западной демократии, идеологи такого социализма считают демократические принципы раннего ислама и принципы равенства людей исламской общины в покорности перед волей единого Бога гораздо более совершенными, чем безответственность и атомизированность личности в западной демократии или бездуховность и социальная пассивность личности в бывших коммунистических режимах Восточной Европы. И та, и другая крайность, с точки зрения мусульманских идеологов, в развитии западного мира (коммунизм и свободный рынок) вызваны, с их же точки зрения, именно модернизационными процессами “Нового” и “Новейшего” времени (исторические термины говорят сами за себя).

Исламские государства отторгли ценности западного нигилизма и коммунизма, в них же можно наблюдать и полное отторжение современных западных ценностей. Неоспоримый пример – идеологическая атмосфера “послереволюционных” современных Ирана и Ирака, несмотря на различия в понимании ислама и принципов социальной организации в этих странах. Наиболее ярко выражено такое отторжение в деятельности ваххабитских движений, которые стремятся довести до логического абсурда принципы “исламского социализма”. Наиболее отчетливо это проявилось в начале XXI века, что позволяет говорить о устаревании оптимистических прогнозов возможности взаимодействия – синтеза хотя бы в рамках мусульманского Востока. Даже такое, вполне модернизированное, с точки зрения Запада, государство, как Пакистан, строит “исламскую” экономику, исходя отнюдь не из принципа свободной конкуренции, а из норм шариата. Противопоставление западной модернизации и традиций здесь никогда не исчезало. В самых модернизированных, с точки зрения Запада, мусульманских странах – Турции и Египте, такое противопоставление всегда присутствует в идеологических течениях.

Возможно, несколько перспективнее для синтеза обстоит дело с буддийскими и индийскими теориями социальной справедливости, но на наш взгляд, дальше симбиоза на буддийском Востоке социальные и идеологические процессы не продвинутся. Ярким примером симбиоза мы считаем современное состояние Японии и стран Азиатско-тихоокеанского региона. Причем свою нишу в культурах этих стран занимают не западные ценности, а, в первую очередь, западные материальные достижения.

Что же касается синтеза, то его примеры можно найти в странах Латинской Америки (см. Шемякин Я. Г. Специфика латиноамериканской цивилизации, 1998). Причем, возможно, качественное преобразование латиноамериканской культуры в слишком сжатые сроки и привело в итоге к жесткому кризису в экономической и социальной сфере стран Латинской Америки.

Страны исламской цивилизации стремятся избегать таких кризисов, давление Запада не устраивает их политические элиты. При попытках модернизации западные ценности отторгаются, а идеологический вакуум заполняется фундаменталистскими течениями. Эти факторы способствуют развитию такого типа взаимодействия, как конфликт.

В России такая конфликтность возникает не между христианскими и мусульманскими объединениями, а между этими объединениями и светским управлением общества, скопированным с Запада (особенно, теория свободного рынка).

Говоря о конфликтах, невозможно не упомянуть и теорию известного исследователя С. Хантингтона.

В обзоре книги С. Хантингтона “Конфликт цивилизаций и повторное установление мирового порядка”. [Huntington, 1996] мы находим интересный анализ взаимоотношений Запада и Востока.

С точки зрения С. Хантингтона, до 1500 г. контакты между цивилизациями либо не существовали, либо имели ограниченный характер, лишь иногда прерываемый интенсивным общением. Содержание этих контактов хорошо выражается словом “встречи”, которое обычно употребляют историки. Цивилизации были разделены временем и пространством.

К 1500 г. спорадические и ограниченные “встречи” между цивилизациями сменились постоянным и широким воздействием Запада на все остальные цивилизации. К началу XX в. западное господство охватило большую часть мира.

Как отмечает С. Хантигтон, прямым источником западной экспансии было технологическое превосходство. “Запад покорил мир не благодаря превосходству его идей, ценностей или религии (в которую были обращены немногие члены других цивилизаций), а именно благодаря превосходству в применении организованного насилия. На Западе часто забывают об этом, в незападных цивилизациях это помнят постоянно”. [Хантингтон, 1998. С. 510].

Глобальные конфликты в мире претерпели определенную эволюцию. Как отмечает С. Хантингтон, после Вестфальского мира в западном ареале конфликты разворачивались главным образом между государями, после французской революции – между сформировавшимися нациями. Конец такой модели конфликтов положила первая мировая война. А затем, в результате революции 1917 г. в России и ответной реакции на нее, конфликт наций уступил конфликту идеологий. Сторонами такого конфликта были вначале коммунизм, нацизм и либеральная демократия, а затем – коммунизм и либеральная демократия. Во время “холодной войны” этот конфликт воплотился в борьбу двух сверхдержав, ни одна из которых не была нацией – государством в классическом европейском смысле. Их самоидентификация формулировалась в идеологических категориях. [Хантингтон, 1998. С. 511].

По окончании “холодной войны” конфликт идеологий уступает место более сложным конфликтам. “Деление человечества, вызванного “холодной войной”, более не существует, однако сохраняется и порождает новые конфликты деление народов по этническим, религиозным и цивилизационным признакам”. [Хантингтон, 1998. С. 514].

С. Хантингтон считает, что рост цивилизационного самосознания приведет к углублению понимания различий между цивилизациями и общности в рамках одной цивилизации. Отметим, что это уже происходит в современном мире. Страны группируются в цивилизационные блоки, усиливается экономический регионализм.

Особо ярким фактором консолидации внутри одной цивилизации в современном мире С. Хантингтон считает религию. “Религия еще в большей степени, чем национальность, привязывает человека к определенному культурному ареалу: можно быть наполовину французом и наполовину арабом, но невозможно быть наполовину католиком или наполовину мусульманином”. [Хантингтон, 1998. С. 516].

Автор отмечает, что у всех крупных политических идеологий XX в. (“либерализм, социализм, анархизм, консерватизм, национализм, фашизм, христианская демократия”) есть одно общее – они продукты западной цивилизации. С точки зрения С. Хантингтона, ни одна другая цивилизация не выработала крупной политической идеологии. Запад же не породил сколько-нибудь крупной религии. “Все великие мировые религии – плоды незападных цивилизаций и в большинстве своем появились раньше западной цивилизации. По мере того как мир выходит из своей западной фазы, идеологии, знаменовавшие собой позднюю пору западной цивилизации, приходят в упадок, а их место занимают религии и другие формы идентичности и убеждений, в основе которых лежит культура. Происшедшее после Вестфальского мира отделение религии от международной политики доживает свои дни, и религия во все большей степени вмешивается в международные отношения. Межцивилизационное столкновение культур и религий вытесняет рожденное Западом внутрицивилизационное столкновение политических идей…” [Хантингтон, 1998. С. 515].

Исследователь отмечает, что наряду с привычными формами религии возникают фундаменталистские религиозные движения, вызываемые разрушением незападных систем ценностей и уклада жизни, вызванных в свою очередь, с его точки зрения, экономической модернизацией и сопровождающими ее социальными изменениями. С. Хантигтон обращает внимание, что подобные движения сложились не только в исламе, но и в западном христианстве, иудаизме, буддизме, индуизме.

Со вступлением в XXI век мы вступили в очень сложный мир, реагирующий неоднозначно и не всегда линейно. С. Хантингтон считает, что центральной осью мировой политики будущего, видимо, будет конфликт между Западом и остальным миром. С этим можно не согласиться, так как существуют также противоречия между восточными цивилизациями и внутри них самих, но несомненно то, что западные амбиции долгое время еще будут раздражающим фактором в отношениях Запада и Востока.

С. Хантингтон опасается за существование западной цивилизации. Он рекомендует своеобразный выход из сложившейся ситуации. “Выживание Запада зависит от способности американцев утвердить свою западную идентичность и способности Запада принять свою цивилизацию как уникальную, а не универсальную, объединиться и обновить ее и противостоять вызовам со стороны незападных обществ. Возможность избежать глобальной войны цивилизаций зависит от того, насколько мировые лидеры способны принять этот вызов и пойти на сотрудничество для поддержания многоцивилизационного характера мировой политики…” [Хантингтон, 1998. С. 509].

Здесь важны два момента. Признание западной цивилизации не в статусе универсальной, а в статусе уникальной, и признание многоцивилизационного характера мировой политики.

В то же время теория Хантингтона имеет свои недостатки. Так период до 1500 г. характеризуется не редкими встречами цивилизаций, а большими культурными заимствованиями.

И молодой мусульманский мир почерпнул многое из Греции, Персии, Индии, и средневековая Европа многое взяла из культуры мусульман. Этой теме посвящены труды Г. Э. фон Грюнебаума и У. М. Уотта и других исследователей.

Вторая ошибка С. Хантингтона касается межцивилизационного столкновения культур и религий. В рамках России такие столкновения связаны только с конфликтностью ваххабизма и тоталитарных сект, в то же время традиционные конфессии все больше положительно взаимодействуют. Конфессиональная конфликтность истории России, несомненно, была мягче по сравнению с таковой на Западе. Это объяснялось и этноконфессиональной однородностью верующих (отсюда – отсутствие конкуренции). Если ты татарин, то мусульманин, если русский – православный, если немец – лютеранин и т. д.

Нельзя обойти вниманием и особенности российской ментальности. Журнал “Вопросы философии” в 1992 году провел “круглый стол” на тему “Россия и Запад: взаимодействие культур”. Интересные мысли были высказаны участниками обсуждения по поводу российской ментальности.

В. И. Толстых (доктор философских наук, Институт философии РАН) считает, что культурное основание российской ментальности – это сила нравственного потенциала России. К. М. Кантор (кандидат философских наук, Институт сравнительной политологии и проблем рабочего движения) говорит о том, что величайшее создание русской культуры – российская государственность. Л. В. Поляков (кандидат философских наук, Институт философии РАН) предлагает в поисках новой российской идентичности добавить к парадигме “странничества” (парадигме ухода, разбегания, вечного поиска в себе и во вне) парадигму “обустройства” (парадигму концентрирования в каком-то месте).

Г. Р. Иваницкий (член-корреспондент РАН) обращает внимание, что Россия находится между Востоком и Западом. “Если попытаться искать гены восточной культуры, то ее отличие, конечно, в том, что во главе стоял примат коллективизма. Это было наиболее характерное свойство старой восточной идеи. Если же посмотреть на западную культуру эпохи, скажем, Джека Лондона, то, конечно, там превалировала индивидуальность. Россия же находится в каком-то промежуточном варианте”. [Россия…, 1992. С. 19].

Ю. М. Бородай (кандидат философских наук, Институт философии РАН) ставит вопрос о том, необходимо ли правовая система по западному образцу избавляет от тоталитаризма. “Иван Грозный был чрезвычайно жесток. Но в его время на Руси была развитая многоступенчатая система самоуправления и даже суд присяжных – целовальники. Все это искоренял Петр…”[Россия…, 1992. С. 22]. Ю. М. Бородай считает признаком тоталитаризма всеобщую унификацию в обществе и находит ее именно в буржуазных отношениях.

Чтобы лучше понять особенности взаимодействия ментальностей в России необходимо выделить общие особенности ментальности самой России. Попытки сделать это уже предпринимались философами. Приведем обзор этих поисков, чтобы лучше знать и ментальность российского философского сообщества.

Э. Ю. Соловьев (доктор философских наук, Институт философии РАН) после выступления Ю. М. Бородая становится на защиту правовой идеи и говорит, что ее заимствование – спасение для России. Он напоминает, что призвание России подсказывается знаменитой пушкинской речью Ф. М. Достоевского, где самобытность русской культуры определяется как всеотзывчивость, т. е. предельная открытость к чужому историческому опыту.

Э. Ю. Соловьев считает, что правозащитное движение в России было решительным разрывом с парадигмальным антиюридизмом, о котором Ф. А. Степун еще в 1925 г. с горечью говорил: “Через всю историю русской мысли если не красной линией, то все же красным пунктиром проходит домысел, что право – могила правды, что лучше быть бьющим себя в перси грешником, чем просто порядочным существом…” [Россия…, 1992. С. 27].

Ю. М. Бородай обращает внимание на то, что правовая идея может оттеснить проблемы человека и этноса на задний план. “По поводу формулы: “Пусть погибнет мир, но торжествует справедливость”. Вопрос: какая справедливость? Пример: русское государство было, между прочим, все-таки не западным государством. В своде законов Русской империи учитывалась, например, такая вещь: общечеловеческой справедливости нет, поскольку справедливость у каждого из народов своя. Крепостничество было в центральных областях России, и на Кавказе тоже. Но ценностные ориентации у разных народов были различными. Поэтому было, скажем, оговорено для Кавказа специально, что если на честь жены простого крестьянина будет покушение со стороны помещика и крестьянин убьет последнего, то он не несет за это ответственности. Для кавказского человека убийство в такой ситуации – нравственный долг. Для русского это не так очевидно. Это в то же самое время, когда в Восточной Германии, вплоть до наполеоновских войн, еще было право первой ночи”. [Россия…, 1992. С. 28].

Таким образом, Ю. М. Бородай показывает, что Россия в своей истории с уважением относилась к ценностям малых народов, проживающих на ее территории. Заканчивает он свое выступление таким положением: “Ценность – не истина, это разные вещи. Ценность – это принцип соборной веры, это то, что я и народ мой считаем добром”. [Россия…, 1992. С. 28]. Ю. М. Бородай обращает внимание, что слепое перенимание западной правовой системы входит в противоречие с культурой России.

Вначале 1993 г. в редакции “Вопросов философии” также прошло заседание “круглого стола” на тему: “Российская ментальность”. Определения ментальности, данные там И. К. Пантиным, уже приводились в начале нашей работы. Интересно теперь проследить высказывания по поводу особых черт российской ментальности.

И. К. Пантин (доктор философских наук, зав. лабораторией Института философии РАН) пытается несколько необычно прочертить сквозные линии исторического прошлого нашей страны. Он считает, что двоякого рода задачи специфичны для истории России на протяжении нескольких столетий. Во-первых, это борьба за объединение Руси, за выживание страны перед лицом нашествия иноземных полчищ (татаро-монголы, поляки во времена Смуты, французы, немцы). Во-вторых, модернизация народного хозяйства, обновление общественного и экономического строя (“европеизация”). Характерно, что большинство этих задач россияне решали с помощью сильной власти. И. К. Пантин приводит несколько примеров, подтверждающих эти положения. “Ни Киевской Руси, ни Новгородской не удалось стать основой объединения Руси прежде всего потому, что феодально-торговую аристократию (а в Вильне – феодально-земельную) не поддержали народные низы. И, наоборот, поддержка со стороны этих низов Царя Московского, Православного обусловила политическое возвышение, а затем политическую гегемонию Москвы в деле собирания русских земель. Точно так же дело обстояло и по окончании Смуты, когда позиция “мизинных людей”, “тяглых мужичков” сыграла решающую роль в восстановлении монархии. (Не случайно И. Солоневич говорил о “народной монархии”)”. [Российская ментальность, 1994. С. 30].

И. К. Пантин обращает внимание, что монархическая традиция в сознании народных масс была преобладающей на протяжении веков – вплоть до начала XX в. “Неопределенная общность, бесформенная, мало структуированная, лишенная внутреннего строя, объединялась в критические моменты своего существования вокруг идеи сильной, неограниченной формальными установлениями монархии.” [Российская ментальность, 1994. С. 30].

Такого рода гипертрофия надежд на верховную власть объясняется, по Пантину, рядом причин, “среди них – огромность пространств России, отрезанность, вследствие плохих средств сообщения, сельского населения страны от городов и столицы, чересполосица культур и цивилизаций, необходимость подчинения отдельных интересов интересам целого, потребность поддержания политической традиции, которая бы сдерживала социальную и национальную конфронтацию и т. п. Однако главная причина, думается, заключалась “в недостатке скрепляющей силы” (Н. Эйдельман), роль которой на Западе играло “третье сословие”. Благодаря слабой структурированности народа, отсутствию “третьего сословия”, исторической инерции населения, интересы целого в России, как правило, представляла верховная власть…” [Российская ментальность … С. 32].

На страницу:
3 из 4