Зелёные Созвездия

– Шесть, – парирую я.

– Да, но ты заблудился в лесу, когда тебе было пять, и как раз это ты помнишь очень хорошо. Если тебе не сложно, расскажи о смерти отца. Как он умер, ходил ли ты на могилу?

Я задумываюсь.

– Хорошо помню, как он лежал в кровати, бледный и худой, – говорю. – А вот потом, как-то с мамой мы читали книжку, и ей позвонили. Она заплакала и тут же убежала, хлопнув дверью, оставив меня в квартире одного. Потом пришла бабушка. Так. Вот с тех дней как-то всё теряется. Помню какие-то картинки с похорон. Там стол, много еды, все наши родственники. К гробу меня не подводили, я вообще не видел отца после смерти. Первый раз на кладбище уехали мама и ещё какие-то родственники, а меня оставили в квартире, где мы готовили поминки. Но я помню, что потом посещал пару раз могилу. Ну, это в том возрасте. Посещаю-то я её до сих пор иногда.

– Когда ты приходишь на могилу отца, тебе грустно? – спросила Светочка.

– Сейчас нет, – отвечаю я, и тут же стыдливо отвожу глаза.

– Ничего страшного, – говорит она. – Твой папа умер в том возрасте, когда ты не понимал, сколько он для тебя значит, поэтому нечего стыдиться, что ты не испытываешь печали.

– Печаль есть, – тут же огрызаюсь я. – Но она какая-то… далёкая что ли.

– Понятно, – кивает доктор, и потом задумывается. Время течёт, а Светочка ни о чём не спрашивает. Уж не уснула ли, но нет. Вдруг в её глазах мелькает осмысленность, и она говорит:

– Постой. Ты говоришь, что твоей маме позвонили, и она убежала из квартиры, да?

– Ну да.

– А что ей сказали по телефону?

– Наверное, что папа умер, – пожимаю плечами я.

– Ты остался один на несколько часов. Вот об этих часах я и хочу с тобой поговорить.

Моё сердце царапает лапками слепое беспокойство. Я отрываюсь от спинки кресла, чтобы сменить центр тяжести и потираю ладоши.

– А о чём там можно говорить? – лепечу я, а лицо у Светочки сияет, будто она только что решила сложное уравнение.

– Ты же должен помнить это время, – говорит она. – Когда пришла бабушка?

– Через пару часов, – пожимаю плечами я.

– Ты слышал, как она вошла?

– Нет, я спал. Проснулся, а она уже тут.

По моей холке стекает холодная капля пота.

– Откуда ты знаешь, что прошло два часа? Ты смотрел на часы?

– Нет.

– Может, прошло уже пять часов?

– Я что, в кабинете на допросе? – огрызаюсь я.

– Почему же, – спешно мотает головой Светочка. – Никита, у тебя начал дрожать голос.

– Ничего он у меня не дрожит, – возмущаюсь.

– Ну хорошо. Что было до звонка? Давай проверим, насколько точно ты помнишь события. Мама собиралась укладывать тебя спать, да?

Я просто кивнул.

– Она читала тебе книжку. Ты помнишь какую?

В мою голову будто втыкают нож. Молния сверкает перед глазами.

– Оле-Лукойе, – говорю я.

– Хорошая сказка, – улыбается Светочка.

– Отвратительная сказка, – бурчу я и тут же глотаю воздух. Страх сводит горло.

– Тебе она не нравится?

– Нет.

Некоторое время доктор молчит, а потом вдруг предлагает:

– А давай слетаем в ту ночь?

– Да что там такого интересного? – вспыхиваю я. – Мы только зря потратим время.

Я уже не сижу в кресле. Я сполз и поставил ноги в тапочки, будто готовлюсь убежать в любую секунду.

– Ну хорошо-хорошо, – пожимает плечами Светочка. – Если ты боишься, то мы…

– Я не боюсь! – выкрикиваю я, и теперь меня заливает злость безысходности. – Хорошо! Давайте! Загипнотизируйте меня, и слетаем в ту ночь! Вы увидите, что там фигня сплошная!

– Тогда нечего бояться, – улыбается Светочка.

Я прыгаю обратно в кресло, откидываюсь на спинку и закрываю глаза. Я почти плачу.

– Давайте! – подначиваю я. Сердце рвётся на части, паника зациклилась в области паха. Хочу убежать. Исчезнуть. Ведь в ту ночь ничего такого интересного не произошло.

Но я боюсь. БОЮСЬ, БЛИН! И сам не знаю чего!!!

– Тебе надо чуточку успокоиться. Иначе ничего не получится, – просит Светочка.

– Мне уже не успокоиться, – отвечаю я, но стараюсь унять панику.

– Просто слушай мой голос.

И я растворяюсь в звуке.

***

Моя старая комната в нашей квартире. По обоям прыгают мишки с мячиками и дельфины, открытое окно, ветер чуточку колышет прозрачные занавески, ночник в виде мухомора отбрасывает на стены магический красноватый свет. Я его ненавижу. Сейчас ненавижу, но не знаю почему, а вот моя шестилетняя копия в объятиях мамы уже почти засыпает. Он тащится и от обоев, и от занавесок, и от света. Мама в голубой ночной рубашке, в её руках тонкая книга огромных размеров: Оле-Лукойе.

Я вижу со стороны, будто призрак, парящий над своей бывшей кроватью. Чёрт возьми, неужели я был таким маленьким? Ручки и ножки всё равно что дощечки, из которых сделан Пиноккио. Я помню светло-зелёную пижамку, что на мне, с голубыми цветочками. А справа от кровати – мои тапочки с мордами собачек. Сейчас я их не вижу, но точно знаю – они там.

Что происходит потом, Никита? – спрашивает голос Светочки.

Мама переворачивает страницу за страницей, которые испещрены простенькими рисунками неизвестного мне детского художника. И вот тот самый разворот. Во всю правую страницу изображён сухой старикашка, болтающийся в пустоте на пёстром зонтике, словно грёбаная Мэри Поппинс. Второй зонтик надет крючком ручки на правую руку и оттопырен в сторону.

Мне до чёртиков страшно. Я не хочу смотреть, что будет дальше.

Там ничего не должно быть. Я просто усну, и всё.

Изображение вздрагивает, перед глазами пробегают тонкие чёрные полоски, и мама вновь переворачивает страницу на изображение Оле-Лукойе.

Я боюсь-боюсь-боюсь-боюсь-боюсь…

Картина мира сбивается в очередной раз, и мама по кругу переворачивает страницу с гнусной картинкой.

Никита, ей должны позвонить. Ты слышишь её звонок? Какая песня стояла наеёрингтоне?

Самая простая, фирменная Нокиа. Дилинь-дилинь-дилинь.

Он должен зазвонить.

Да, он звонит. Телефон звонит. Изображение наконец принимает отчётливую форму, но мне в голову будто заполз тарантул и скребёт там ядовитыми лапками.

Мама бросает книгу на простыню изображением Оле-Лукойе вверх и уходит в другую комнату.

Мир перед моими глазами пожух, с углов подбираются чёрные пятна. В центре лишь мой шестилетний прототип. Гуттаперчевый мальчик, который просыпается в мгновенье ока, когда слышит истерический возглас мамы из соседней комнаты.

Я-он смотрит на дверь, ведущую в родительскую, а Оле-Лукойе смотрит на малыша, то есть, на меня.

Никита, что происходит дальше? Мама уходит?

Изображение сбивается и перематывается на несколько секунд назад. Снова истерический возглас. И снова. И снова. Я не хочу идти дальше. Я не хочу смотреть это чёрно-белое кино из прошлого.

Мама уходит?

Да, чёрт возьми!!! Да!!! Она уходит. Откуда я это знаю? Потому что три минуты шелестят её одежды, а потом – хлоп! – дверь закрывается, и квартиру поедает давящая тишина. Только шестилетний мальчик на кровати, который сейчас застыл, будто я нажал паузу в просмотре.

Я больше не хочу мотать ни назад, ни вперёд. Так жутко мне не было даже когда я, изнеможённый и умирающий, увидел трёх акул, приближающихся к моему Кругу.

Всего на минутку. Давай заглянем дальше, всего на минутку. Не больше.

Ну что ж… давайте.

Шестилетний Никита некоторое время прислушивается к тишине в квартире.

НЕТ!

Как будто не верит, что он остался один.

НЕТ!

Он никогда не оставался в квартире один. В лесу – другое дело, но в квартире каждая тень, каждый угол хотят тебя убить.

НЕЕЕЕЕТ!!!

Изображение всё больше и больше набирает помех.

Малыш обхватывает ладошками свои ступни и смотрит на окно. Не просто так. Что-то там привлекает его внимание.

АААААААААААААААААААА!!!!!!!!!!!

***

Я в кресле Светочки, но не сижу, а лежу. Лицо мокрое. Сажусь и недоумённо поглядываю на доктора, лицо которой не менее изумлено.

– Что произошло? – спрашиваю я и непроизвольно всхлипываю. Неужели я опять ревел?

– С пробуждением, – вдруг улыбается Светочка.

Я хмурюсь.

– Мы как-то на середине остановились. А что было дальше?

– Что-то такое, куда лучше не заглядывать, – ответила Светочка, останавливая камеру.

– Да что такое? Почему вы меня остановили?

Доктор тяжело вздыхает и садится на законный стул.

– Ты здесь вытворял такое, что если бы мы пошли дальше, тебе было бы только хуже. Я решила тебя разбудить. На твой крик могли прибежать из соседних кабинетов, ибо даже на самых больных процедурах так не кричат.

С минуту я недоумённо смотрю на неё, а потом из моего носа начинает идти кровь. Чтобы её остановить, Светочка направилась со мной в процедурную. На этом визит к психотерапевту в тот день окончился.

А на следующий меня выписали.

Глава Третья. Каштан

Я долго ждал, пока мама забирала выписку. Потом два часа на машине с дедом. Деда Толик долго обнимал меня, хлопал по спине, говорил, что у меня теперь будет самая счастливая жизнь, если смерть обошла меня стороной дважды.

Настроение заметно поднялось, и в машине прошлое – весь суматошный отдых, который на какой-то минуте поехал к чертям, море, больницы, гипноз – показались призрачными, как занавески моей детской комнаты, которые в роковую ночь колыхал ветер.

Я мечусь то к правому окну, то к левому, то смотрю на деда в зеркало заднего обзора. Лицо у него суровое, вытянутое и покрытое мириадами морщин. Какой же он милый.

Он и моя бабушка Маша любят рассуждать о природе, о том, как поют деревья, как каждая травинка борется за жизнь, как домашние животные чувствуют любовь хозяина, хотя кроме кур у нас никого не было, даже собаки. Иногда я задумывался, ощущают ли куры любовь дедушки и бабушки, когда те рубят им головы для обеда или ужина?

Ветхий, но прочно сколоченный дом, в котором я живу уже больше полугода, располагается на границе между степями и редким лесом. Настолько редким, что заблудиться в нём невозможно. В пятилетнем возрасте я потерялся не в нём. Восточные просторы чуть поднимались и с крыши можно увидеть армию деревьев, выстроившуюся на склоне природного ландшафта, который назвать холмом у меня не поворачивается язык.

Дом находился в черте города. Здесь,на просторах, все жилища стояли на добрые три километра друг от друга, но в область не переходили. Поэтому я пользовался всеми благами цивилизации, включая интернет. Пусть и медленный, но хоть какой-то.

На вешалке перед дверью я заметил её, и сердце ёкнуло. Салатовая кепка висела как ни в чём не бывало, будто и не купалась в море, нанизанная на голову полумёртвого мальчишки. Значит, пока я нёсся торпедой по морю, головной убор не слетел.

Баба Маша – в отличие от деда, круглолицая – напекла к моему приезду оладьи, и я наконец поел домашней пищи. Все вели себя со мной обходительно, даже чересчур. Через час мне стали надоедать их приторные голоса и сахарные улыбки.

Я спрятался в свою комнату, а потом долго сидел за компьютером. Домашние заглядывали ко мне каждые пять минут и задавали разного рода глупые вопросы. Я отвечал приветливо, стараясь не выказывать раздражение. Ведь всё-таки, я был счастлив, что вернулся домой. И первые минуты он казался мне совсем чужим, будто я переродился, вырос, и пространство вокруг изменилось. Скукожилось, наверное.

***

Я стою на деревянном крыльце заднего двора. Ветерок колышет полы моей гавайской рубашки, распахнутой нараспашку, руки прячу в недра джинсовых шорт. На голову я натянул салатовую кепку. Автоматически, словно веря в талисманы. Теперь я ни за что с ней не расстанусь.

Я хмуро смотрю на каштан, растущий перед домом. Мощный ствол, разлапистая крона. Дерево, выслушивающее меня каждый день прошедшего полугода и годы до этого, когда я приезжал погостить к деду. Последний надумал спилить каштан, ибо тот рос с восточной стороны дома и загораживал солнце, но всё никак руки не дойдут. Когда я услышал эту идею, немного взгрустнул, но не сильно. Ведь каштан – лишь дерево. Я смогу найти другое.

Однако я намекнул деду, что неплохо было бы построить на нём уютный штаб. И тот отложил распиливание. Штаб не строился, а дерево жило, и дед всё чаще и чаще напоминал мне затею про форт, грозясь рано или поздно исполнить-таки казнь древнего каштана.

С тех пор, как меня вытащили из моря, я не приближался к деревьям и прочим природным объектам, даже во дворе больницы, но сие не отменяло мою возможность видеть что-то потустороннее в атмосфере. Прежнего Никиту, мальчика-до-кораблекрушения, мир уже не получит.

Каштан шумит листвой в десяти метрах от меня, и молчит, хотя что-то едва уловимое внутренним шестым чувством шевелится в его кроне. Пусть это будет лишь моя выдумка. Пусть Море окажется галлюцинациями, как говорила Светочка. Как после сна, в котором ты передвигаешь вещи глазами, но потом просыпаешься и через пару секунд с горечью понимаешь: сон, всего лишь чёртов сон.

Я продвигаюсь к каштану с серьёзным видом, будто бандит, идущий на решающую разборку. По привычке обхватываю ствол и начинаю забираться. Каждый сантиметр коры мне знаком. Тут сучок, за который я всё время хватаюсь, чтобы подтянуться. Уже много лет жду, когда он высохнет и отвалится, блокировав мне дорогу наверх, но выступ держится, будто созданный для того, чтобы мне помогать. Слева ветка, о которую я постоянно упираюсь ногой. Сандалии я оставляю внизу и забираюсь наверх босым. Восхождение превращается в мой детский ритуал, который я помню шаг за шагом, как чистка зубов или завтрак, и даже находясь за много миль, я могу повторить весь алгоритм действий.

Вот и моя любимая ветка, с неё видно окно второго этажа – комната мамы. Я сажусь, болтаю ногами над умопомрачительной высотой. Здесь чувствуешь себя королём. Ты под куполом мира! Ты герой!

Чаще всего я устраивался поудобнее и разговаривал с деревом, но сейчас молчу. Я не боюсь говорить, боюсь услышать ответ. Молчит и каштан, сонно шелестя лучистыми листьями.

В голове все мысли перепутались. Замечаю, что уже минуту смотрю в одну точку и нервно сжимаю губы. Хватит строить из себя бояку, голос Моря, даже если и был, то являлся лишь посланием небес, слепым откровением. Я вздыхаю и тихо говорю:

–Привет.

Привет, – отвечает Каштан.

***

Честно-честно, всё как в случае с Морем. Голос звучит будто внутри головы. Не мужской и не женский, просто голос. Хотя. Если б меня спросили, я решил бы, что у Моря женский шепоток, а у Каштана – мягкий мужской баритон.

– Дожили, – вздыхаю. – Я начал говорить с водой и с деревьями. Меня нужно упечь в психушку.

Листва Каштана дрожит чаще, увеличивая шелест, и я осознаю, что дерево смеётся. Улыбка облегчения кривит мои губы. Море ведь не смеялось вовсе. Да вряд ли Море вообще знало, что такое психушка.

– Что теперь скажешь? – спрашиваю я.

А что ты хочешь услышать? – спрашивает в ответ Каштан.

– Ну я не знаю. Я столько лет тебе всякого понарассказывал, теперь твоя очередь говорить.

Ты и так всё сможешь узнать, – отвечает Каштан. – Просто пока ты слушаешь лишь словами. Тебе стоит научиться сливаться с природой, с любым её проявлением, и за долю секунды ты прочувствуешь его историю.

– Круто, – улыбаюсь я. Беседа с Каштаном успокаивает лучше диалога с любой Светочкой. – А как мне этому научиться?

А как ты смог заговорить с Морем?

Я удивляюсь.

– Откуда ты знаешь историю про Море?

Каштан вновь смеётся.

Потому что я слушаю не твои слова, а твою душу. То, чему ты так хотел научиться секундой назад.

– Блин, – я хмурюсь. – Ничего не понятно. Как у меня получилось с Морем, ты можешь объяснить?

Никак. Много ли для этого надо? Взять и заговорить.

– А оно взяло и ответило, – передразниваю я Каштан.

Тот смеётся в третий раз.

– Нет, ну правда, – обиженно ною я. – Вот я уверен, что если бы все мои одноклассники заговорили бы с Морем, то ничего не услышали бы.

Конечно, – соглашается Каштан.

– Ну так, а я почему услышал?

Потому что ты зелёный ребёнок.

***

– Это зелёный потому, что воздуха не хватает, – улыбаюсь я, но по спине бегут мурашки. Каштан не смеётся в ответ. Он чувствует мои настоящие чувства. – Ну чего ты молчишь? Расскажи, что это значит, я что, какой-то избранный, как Нео?

Среди людей, да, – отвечает дерево.

Я смотрю вниз, на мои маленькие сандалии, раскинувшиеся по траве. Внутри меня просыпается гордость. Если в этом мире и существуют чудеса, то вот он я, свидетель одного из таких чудес.

– И что я теперь могу? Разговаривать с деревьями? – мне сложно избавиться от иронии в голосе. Многое я понимаю и без слов. Сущность или атмосфера Каштана, которая со мной общается, гудит знаниями, и мой мозг впитывает их даже без словесной формы.

Ты можешь общаться с Природой, – отвечает Каштан.

– Я могу поговорить даже с курицами из курятника бабушки? – спрашиваю.

При желании, да. Но ничего нового не узнаешь. В Природе существуют три формы жизни: исконно природная, чужая и промежуточная. Животные являются промежуточной. Они такие, какими их видит любой человек. Философии о космосе от курицы ты не услышишь.

– А от тебя услышу? – усмехаюсь я.

Если захочешь – да.

– Ну-ка расскажи, сколько планет в солнечной системе!?

Когда-то люди считали девять, сейчас думают – восемь. Последнюю, Плутон, недавно исключили из планет.

Я ничего не знал о планетах солнечной системы, но верил Каштану.

– Хочешь, чтобы Плутон снова называли планетой? – спрашиваю я, потому что кажется, будто голос Каштана немного грустнеет.

Я не могу чего-то хотеть или не хотеть, – отвечает дерево. – Это люди придумали называть тела планетами. Для Природы – это просто холодные камни и скопления газов.

– Ладно, значит, животные – это промежуточная форма, да? – возвращаюсь я к прежней теме. – А какие ещё бывают?

Природные и чужие.

– А ты – какая форма?

Конечно природная, как и Море, с которым ты общался. Природные формы – это те, которые люди не слышат. Деревья, воздух, море, земля.

– Я даже догадываюсь, какая форма считается чужой.

И правильно догадываешься.

Каштан имел в виду людей. Странно, если люди – чужая форма, значит, они не созданы Природой?

Созданы, – отвечает Каштан. – Просто люди её не слышат и не чувствуют.

– Ты что, мои мысли читаешь? – спрашиваю я.

Я не читаю твои мысли, я просто тебя слышу. Я не воспринимаю твой голос, я воспринимаю твою сущность.

А Каштан дурак, – думаю я.

Сам дурак, – весело отвечает Каштан, и я смеюсь.

***

Я – Никита Ясенев, двенадцати лет отроду, и я – зелёный ребёнок. Я не знаю, почему Природа считает людей чужой формой, может оттого, что они не слышат её. Но даже в этой форме иногда рождаются особые дети, каждая клеточка которых дышит Природой, всеми тремя её формами. Зелёные дети, так она прозвала нас. Мы способны понять любое природное явление, любую форму жизни. Она бережёт нас как зеницу ока, впрочем, именно поэтому ни медведь, ни акулы не съели меня. Зелёные дети начинают слышать природу в любом возрасте, но Каштан сказал, что если ребёнок не услышит ни одно дерево до взросления, то есть, лет до четырнадцати приблизительно, то потом не услышит никогда. Так что я успел, хоть и поздновато. Я нифига не понимаю, что даёт мне эта способность, но я горжусь своей эксклюзивностью, хотя происходящее и кажется полным сумасшедшим домом.

Каштан утверждает, что грядут изменения, и мне будет сложно их принять. Я не подозреваю, о чём он, но сталкиваюсь с проблемами за ужином. Бабушка приготовила картофельное пюре с кроликом, которого дед подстрелил утром. Голодный, как волк, я набрасываюсь на еду, слушая разговоры о каком-то сюрпризе.

Прежде чем первая порция еды отправилась в рот, мама приносит газету.

– Напечатали в первые дни твоего пребывания в больнице, но я решила сохранить.

Заголовок статьи обездвижил меня: КОРАБЛЕКРУШЕНИЕ В ВОДАХ ЧЁРНОГО МОРЯ УНЕСЛО ДЕСЯТКИ ЖИЗНЕЙ ДЕТЕЙ. А ниже жирным шрифтом: Единственный выживший Никита Ясенев сейчас находится в больнице.

Моё имя сверкает в газете и, несмотря на трагедию, я горжусь.

– Страшно это, поди, – говорит дед, отламывая краюху хлеба. Все уже едят, а я пялюсь на буквы. – Наверное, сознание потерял в воде. – Дед говорит осторожно, его слова будто касаются горячего чайника.

– Не помню, – отвечаю я, откладывая газету. Саму статью читать не хочется.

– Где же команда была? – возмущается дед. – Что ж вас никто не спасал???

Я начинаю есть и вдруг говорю с набитым ртом. Слова льются сплошным потоком.

– Думаю, их самих надо было спасать. Потому что на палубе были только другие ребята. Их всех отрывало от стены и уносило в море, а потом приносило волной обратно и разбивало в кровь. Вдребезги. Я видел, как у мальчиков отрываются головы. Там кругом была кровь и вода. Меня одного не оторвало. Я потом отцепился, когда корабль перевернулся, и меня понесло вверх. Если бы не Круг, я бы утонул. Я и так думал, что утону, потому что воздуха не хватало. Я не мог дышать. Но даже когда я выплыл, было хорошо не долго. Ночью я замерзал. Днём обгорал на солнце. Последние дни я плохо помню. Я редко приходил в себя…

Сбиваюсь. Вижу, что все перестали есть, только я наворачиваю мясо и пюре, уже половины тарелки нет. За эмоциями я не сразу чувствую боль. Странная, ноющая, иногда стреляющая внутри то в лёгких, то в кишках.

– Боже мой, – бабушка заплакала и погладила меня по голове.

– Не надо больше об этом говорить, – мрачно заявляет мама, и вдруг, внезапно для себя я спрашиваю:

– Мама, вот зачем убили того медведя, который шёл рядом со мной в лесу, когда я потерялся в детстве?

Оставшиеся члены семьи недоумённо переглядываются.

– Ты о чём? – хмурится мама.

Я вздыхаю и не знаю как сказать. Если начну объяснять, что слышу Море и Каштан во дворе, немедленно вызовут санитаров, и я вновь окажусь в больнице. Но кое-что приходит в голову.

– Почти перед тем, как меня спасли, меня нашли три акулы.

Бабушка охает и прикрывает ладонью рот. Первым приходит в себя дед. Он улыбается и восклицает:

– Да это он уже сочиняет.

– Нисколько, – мотаю головой я. Боль внутри нарастает, и теперь добирается до горла.

– Если бы акулы тебя нашли, ты бы не сидел здесь, они бы тебя давно уже сож… – он сбивается, и строгая морщинка меж его бровей разглаживается. – Погоди. Ты хочешь сказать, что они тебя не съели? А что они делали?

– Просто поплавали рядом и уплыли по своим делам, – жму плечами я.

– Да нет, это бред, – усмехается мама. – Никита, у тебя были галлюцинации. Акулы тебе просто привиделись.

Я отодвигаю тарелку. Боль внутри становится нестерпимой, и аппетит вдруг пропадает.

– Я пойду к себе, – хмуро заявляю. – Я не хочу есть.

И ухожу. Никто не пытается меня остановить, и слава богу. Иначе, я бы не ответил ничего существенного. Внутри распирала невидимая сила, пронзая разрушением каждую клеточку. Мысли сбивались.

В комнате я свалился на кровать, закрыл глаза и прислушался к ощущениям. Тонкие когти царапали внутренние органы, будто инопланетянин пытался вылезти наружу.

Можно было вернуться, рассказать маме, та дала бы какую-нибудь таблетку, но я сомневался, что она поможет. А вот кто мне действительно поможет, я знаю, поэтому вскакиваю и несусь на балкон. Окна моей комнаты выходят на запад, поэтому я вижу только степь. Нужный мне субъект – с обратной стороны дома.

Миниатюрный балкончик, приделанный дедом к окну комнаты, снабжён перекошенной лесенкой на крышу, которой я часто пользуюсь. И вот мои босые ноги ступают по черепице. Я на вершине мира, чувствую каждую молекулу воздушного бассейна надо мной. На севере закручиваются облака. Лёгкий ветерок притупляет боль, а я шаркающей походкой двигаюсь к кроне Каштана.

Я знаю. Я слышу. Природа не понимает моего страха.

– Что это такое??? – кричу я разлапистым листьям Каштана.

Боль, – коротко отвечает дерево.

– Спасибо, Кэп! Откуда она??? Во мне что-то не так?

Вспоминаю папу, которого съела жестокая болезнь. Клетки внутренних органов перестали работать как следует, и принялись поедать самих себя. Ошибка Природы. Всеми любимой, мать её, Природы, которая разделила живое на три формы жизни. А ежели мы для неё чужие, почему бы не прикокошитьодного-другого жестокими болезнями?

Природа любит вас так же, как и другие формы жизни, – говорит Каштан. – Вы сами виноваты в своих невзгодах.