Амалия и мы

Сгорела бедная она,

Зола осталася одна.

Да башмачки еще стоят,

Печально на золу глядят».

Меня фрау Марта звала деточкой, считала ребенком и ничего по дому делать не позволяла. Не положено. Таков порядок. Иначе на что здесь она?

Да не в Марте дело. Давайте уж к кульминации. Несколько театрально звучит, согласна. Но это и был театр. Или, как говорили в моем детстве, кино и немцы.

Вернулась с прогулки, захожу в гостиную, а там Майкл. Тот самый, с которым болтались по клубам на Пляс Пигаль. Я его сразу узнала, такое лицо трудно забыть: глаза круглые, чуть навыкат, как у аквариумных рыб и усы, знатные такие, полковничьи, рыжеватой скобой обводящие пухлые капризные губы. Сидит Майкл в кресле нога на ногу, перед ним на манерном столике серебряный подносик с чайным прибором. Марта его впустила? А сама где? Я мимо кухни проходила, это ее, можно сказать, святая святых, но там пусто, хранительницы очага нет.

Я воззрилась на гостя удивленно, а он, даже зад не оторвав от кресла, по-хозяйски так рукой на чайничек указует:

– Присаживайтесь. Вам с сахаром? Или сливок добавить по-английски?

– А фрау Марта где?

– Отлучилась в лавку. Сказала, ветчина закончилась. Вам не кажется, что Марта – самое подходящее имя для прислуги?

Вот уж чудо – наш нежный Цербер оставил в доме постороннего человека и ускакал по своим делам. Или Майкл не чужой в этом доме?

Я заняла второе кресло. Они стояли не напротив друг друга, а несколько боком, и, разговаривая, приходилось поворачивать голову к собеседнику. Искоса глядя в полковничьи усы, говорю:

– Майкл, вы неудачно зашли. Клаус в отъезде, вернется только через неделю.

Он, растянув свои подвижные губы в подобие улыбки:

– А я не к своему другу Клаусу нынче. Я нынче к вам, – и уставился выкаченными гляделками мне в лицо.

– А-а-а… – не знаю, что еще добавить, поэтому прячусь за глотком подостывшего чая.

– У вас такой забавный акцент в английском.

А мы, как и тогда, в Париже, говорим по-английски.

– Вы ведь француженка, да?

– Я родом из Бретани, – говорю, – бретонка.

Улыбка его становится приторной, сиропной. Хочется взять салфетку и оттереть лицо от этого липкого взгляда.

– Ну, если вы бретонка, Амалия, то я испанская летчица.

Я поперхнулась, закашлялась, слезы брызгами, в животе еж завозился. Чего я так испугалась? Пока кашляла, кой-как с мыслями собралась, улыбаюсь вымученно:

– Амалия? Клаус рассказал вам про мою шутку?

Этот холодный пучеглаз чашечку отставил, бледные пальцы шалашиком перед грудью сложил:

– Ну какие шутки, девочка моя?! – фамильярничает. – Амалия Веттер, подружка Петера Куолема. Кстати, мои соболезнования, ты ведь испытывала к нему теплые чувства.

Я попала в сети. Только пока не могла понять, куда, на какой бережок тянет меня этот похожий на рыбу рыбак. Что-то подсказывало мне, что лучше не дергаться, не запутываться крепче и безнадежней – не реагировать, не возражать, помолчать. Не дождавшись от меня ответа, Майкл продолжил:

– Ты же помнишь Павлика, Амалия, – он нажимал на имя, вдавливал его мне в мозг, – Павла Веденеева, вы так мило танцевали в том клубе, как его… – пощелкал пальцами, делая вид, что вспоминает.

Думал, я подскажу? Но я молчала.

– Завтра Павел прилетает в Дармштадте. И я хочу, – «хочу» прозвучало щелчком бича, неоспоримым приказом, – чтобы вы возобновили знакомство. И поближе. Как можно ближе. Ты меня понимаешь, Амалия?

Лицо его стало жестким, губы подобрались в плотную складку. Не полковник – фельдфебель, распекающий нерадивого новобранца. Молчу, неотрывно глядя в чашку. В темном омуте чая плавает искривленное отражение моего испуганного глаза.

Повторяет, пропихивая каждое слово в мою голову:

– Ты меня понимаешь? У тебя неполная неделя. Веденеев приедет на шесть дней. Конференция по структуре атомного ядра. Впрочем, тебе это не важно. Ты соблазнишь этого увальня, заставишь его остаться в ФРГ. Он не должен улететь со своими. Хотя бы просто опоздать на самолет. Дальше не твоя забота. Поняла? Ну, я жду ответа.

– Я расскажу мужу, – пискнула я.

Это был единственный аргумент, попытка прикрыться зонтиком от налетевшего урагана. Майкл рассмеялся. Весело, как хорошей шутке. Это было самым страшным. Он наклонился ко мне, похлопал по плечу.

– Я думаю, мой друг Клаус не будет возражать.

Павлик

Разве он мог сопротивляться? Я была тогда очень красива. Не девичья свежесть, милая, но быстро исчезающая, как роса под утренним солнцем. Зрелая красота, уверенной в себе женщины. Умение подать себя с самой выгодной стороны. Жизнь в Париже многому меня научила. Даже небрежно повязанный платочек, подчеркивающий высокую шею, даже терпкая нота духов, едва уловимая за ушком, могут быть наступательным оружием. Никаких вываленных из декольте грудей, никаких обтягивающих задницу микроюбок – это арсенал проституток и дурно воспитанных студенток. Платье под горло, но без рукавов, прямое, ровно на два пальца выше колена, полное отсутствие лифчика, туфли-лодочки и чулки. Вы не представляете, как заводят мужчин чулки. Стоит только ладони оказаться на этой волшебной границе: скользкий холод нейлона – гладкое тепло кожи, и всё, перед тобой не завоеватель, а раб, готовый служить своей госпоже. У вас были женщины в чулках? Впрочем, что я спрашиваю, ваши девочки носят колготки или джинсы. Или эти забавные спортивные шаровары в стиле «Трудовые резервы». Очень сексуально.

Я отправилась на охоту с папочкой бумаг, которую дал мне Майкл. Дескать, Клаус просил передать какие-то материалы для доклада или еще что-то, ах, я, право, не знаю. Обворожительная улыбка. Папочка протянута, вот он берется за нее, случайно, ну конечно, случайно, не сомневайтесь, задев мою руку. Удар током. Настоящий. Я натерла пластиковую обложку, и она выстрелила зарядом статического электричества в нужный момент.

– Ай! – отдергиваю ладонь, папка падает, бумаги рассыпаются, падает сумочка, падает плащ, что был перекинут через руку. – Боже, какая я неловкая… Простите… Я сейчас… – на корточках собираю разлетевшиеся листы.

Подол платья ползет вверх, обнажая бедро, край чулка, пристегнутую к нему черную резинку.

– Что вы… Это я виноват… Не надо… Я сам… – он тоже опускается, ползает рядом, запихивает в раскрывшуюся сумочку выпавшие женские игрушки: помаду, тени.

Я пересекаю его курс, мое ухо с рыжим завитком прямо перед его лицом. «Коко Шанель», одна маленькая капля, неощутимая на расстоянии, сейчас прыгает ему в нос, оттуда в мозг, плавит изнутри.

– Вот, вот, возьмите, – сую ему в руки перепутанные бумаги, ладони наши сталкиваются, замирают, вцепившись.

В листы? Друг в друга? Глаза застыли, связанные единой нитью. Сколько мы сидим на корточках в коридоре Университета. Полминуты? Полвечности? Мимо проходят ноги, шаркают, цокают каблучками, мы не слышим. Мы выпали из реальности.

– Извините, – я прерываю контакт.

Облизываю губы:

– Здесь есть буфет? Очень пить хочется.

– Буфет? – он словно не понимает смысла этого слова, глаза отрываются от моего лица, взгляд скользит вправо, влево, как в незнакомом месте, – да, на втором этаже. Я покажу вам. Пойдемте.

Он что-то уже решил. Надо продавить, чтобы не передумал.

– Разве вам не нужно читать доклад? Или еще что-то? Не знаю, слушать, участвовать в обсуждении?

Качает головой:

– Доклад у меня завтра, я…

Перебиваю, улыбаясь:

– Тогда идемте.

Мы пьем жиденький кофе. Вокруг мельтешат студенты, преподаватели. Мы сидим за столиком и молчим. Не знаю, о чем думает мой объект. Я думаю о Клаусе. Вот он вернется. И что? Как мы встретимся? О чем будем говорить? Это будет игра: я знаю, что ты знаешь, что я знаю? Может, не надо ждать его приезда? Не специально ли он уехал именно на неделю, прикрывшись очередным симпозиумом? Может, сбежать от него и от Майкла. Нет, от Майкла не сбежишь. Сделай, что должна. Ну хорошо, я сделаю. Я уже делаю. А потом уеду, не буду ждать Клауса, не буду встречать, не буду улыбаться, ожидая фразы: «Как все прошло?»

Бесконечная череда вопросов настолько поглотила меня, что я перестала слышать окружающий шум и пропустила слова Павла, а он уже некоторое время что-то говорил.

– Извините, что вы сказали?

Он отодвинул пустую чашку:

– Пойдемте погуляем.

– Да, конечно, – я ухватилась за эту идею, – пойдемте. Я покажу вам город. Хотя, что я могу показать? Пешеходные улицы с магазинами. Вам это вряд ли интересно. Герцогский дворец и водонапорную башню с картинной галереей? Это вам, наверняка, показывали. Вы же не первый раз сюда приехали? Разве что парк. Возле нашего дома большой парк. Хотите, пойдем туда?

Он покачал головой:

– Давайте, я покажу вам свой Дармштадт.

– Свой?

– Да. Вам понравится.

Мы отправились на холм Матильды в колонию художников. Клаус возил меня сюда. Но что мне стоило сделать вид, что этого не было?! Пробежав мимо музея, сувенирного магазинчика и Свадебной башни, мы остановились перед православной церковью, небольшой, но затейливой и нарядной, как пряничный домик.

Павел снял кепку и перекрестился на золото куполов.

– Вы верующий?

Он пожал плечами. Вообще это было одно из постоянных его движений, перед тем, как ответить, коротко приподнять свои широкие плечи.

– Все люди верят. Одни верят, что бог есть, другие, что его нет, – и глядя в мои посерьезневшие глаза, улыбнулся, – это фразочка из одной нашей комедии.

Когда Павел улыбался, его круглое и обычно несколько хмурое лицо на мгновение светлело. Будто солнечный луч выпал из тучи, мир вспыхнул радостно и снова потух, снова утонул в сумраке.

– Давайте зайдем, Леа. Это русский православный храм. Пожалуй, только за границей я могу свободно зайти в церковь. Парадокс. Смешно, да?

Смешно ему вовсе не было.

Не поверите, но я впервые в жизни попала на православную службу. Она уже заканчивалась. Народу было немного. Павел купил свечи, зажег и поставил возле большого распятья. Объяснил, что ставит за упокой, за умерших. Свечей было пять. Я не стала спрашивать, за кого. Он принимал меня за француженку, поэтому подробно, как человеку, абсолютно не в теме, рассказывал о церкви, о службе. Тихо шептал, шекоча дыханием мое ухо – не хотел мешать молящимся. А я и, правда, была полным профаном, как-то ни разу в жизни не заинтересовалась ни церковью, ни религией, ни верой. Прошла мимо.

В тот день мы даже не перешли на «ты». Хотя, говорили мы с ним, как в первое парижское знакомство по-английски, поэтому «вы» или «ты» были в наших разговорах, точно не определишь. Разве что по тону. По тону, это было все-таки «вы». Он проводил меня до дома, до нашего с Клаусом дома, и мы расстались. Не совсем так. Мы говорили, о чем, не важно, да и не вспомню уже, и за разговорами прошли мимо калитки. Развернулись и снова прошли мимо. Наверное, час мы кружили вокруг дома, пока, наконец, расстались окончательно.

– Можно я приду завтра послушать ваш доклад?

– Вы же ничего не поймете.

– Ничего. Можно?

– Приходите, я буду рад.

Сухое прощание, да? Это так кажется. Все самое важное скрыто позади этих пустых слов:

– Я не хочу расставаться. А ты?

– Но ведь придется.

– Тебе все равно?

– Нет. Я тоже не хочу расставаться с тобой.

Вот так это нужно переводить.

Едва я вошла в дом, требовательно зазвонил телефон. Майкл начал орать из динамика, даже не потратившись на «здрасьте»:

– Какого черта ты привела его сюда, я же дал тебе ключ! Ты должна была отвести его на квартиру и…

Я не дослушала, что еще должна:

– Если вы, Майкл, лучше меня знаете, как совращать русских физиков, делайте это сами, ключ я вам верну.

Он захлебнулся на том конце провода, захрюкал. Это был смех.

– Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, Амалия. Но помни, часики тикают. Времени стало меньше.

Отключился.

Я действительно знала, что делаю. Сегодня этот мрачный неуклюжий большой человек стал мне понятен. Внутри, в самой его серединке был спрятан ребенок, брошенный или потерянный мальчик, одинокий. Который даже к своему богу должен добираться самолетом, пересекая границу. Холод – вот основное чувство, с которым жил Павел Веденеев. Его мир был ледяным, жестким, лишенным человеческого тепла. Что я должна была сделать, чтобы стать для него своей? Чтобы его потянуло ко мне не только через похоть или влюбленность. Стать для него мягкой любящей мамочкой? Обнять и согреть? Утопить в перине собственного сердца или, если угодно, тела? Глупости! Ничего подобного. Я должна сама превратиться в ледышку – в андерсоновскую девочку со спичками. Это он должен отогреть меня. Мы всегда привязываемся к тем, кого спасаем. А вот протянутую руку, полную конфет, сулящую тепло и счастье, можем и оттолкнуть.

У меня все получилось. Майкл брызгал слюной в телефон, мол, я транжирю время – осталось четыре дня, осталось три дня… Осталось две ночи и один день между ними, когда я привела Павлика в ту самую квартиру. Маленькая, дешевая, на окраине города. К тому моменту я уже успела рассказать ему всю мою «жизнь». Жизнь, сплетенную из сюжетов разных французских фильмов, которых он видеть не мог. Скучное детство и печальная юность в бретонской деревне. Бесконечный холод зимой, даже содержимое ведра, в которое писали по ночам, чтоб не выбегать на двор, к утру замерзало. Бесконечные поля, осенние дожди, слякоть. Зеленые квадраты травы, капусты, артишоков снятся мне до сих пор. Мне кажется, когда я умру, где бы это не случилось, душа моя вернется туда, улетит, будто притянутая веревкой. Она будет стоять за приоткрытой калиткой нашего старого дома – долго и пристально смотреть на мокрые поля. Не для того, чтобы запомнить. Для того, чтобы забыть.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.