P.S. I Hate You

Глава 2. Исайя

– Как ты себя чувствуешь, Mamãe[1]? – Я вхожу в спальню матери в ее маленькой квартирке в Южном Лос-Анджелесе. До этого я успел позавтракать в кафе и закончить еще несколько дел. Я, конечно, предпочел бы поесть утром здесь, у мамы дома, но в шкафах на кухне нашел только мятые жестянки с дешевым супом, черствую буханку белого хлеба и пару коробок панировочных сухарей.

Надо будет сходить в продуктовый магазин, а после этого я напомню своим охреневшим братцам и сестрицам, что в мое отсутствие это, вообще-то, их обязанность.

– Мам? – спрашиваю я, вглядываясь в непроглядную темноту, царящую в ее комнате. – Ты проснулась?

С улицы доносится вой полицейских сирен, дети соседей сверху с топотом бегают туда-сюда по коридору – уже привычное звуковое сопровождение. Как ни странно, все это смешивается в некое подобие «белого шума», от которого легко отрешиться.

Мама поворачивается на бок; в комнате пахнет смертью, несмотря на то, что Альба Торрес все еще жива. Доктора уже много лет пытаются поставить ей диагноз: то они заявляют, что у нее синдром хронической усталости или фибромиалгия, потом говорят, что у нее болезнь Лайма. Другие доктора утверждают, что вот-вот поймут точно, только надо сдать побольше анализов. Провести больше обследований, больше МРТ, больше осмотров, больше консилиумов.

Но мы по-прежнему не знаем ничего – только то, что она постоянно чувствует себя усталой и постоянно испытывает боль.

– Исайя? – спрашивает она с легким стоном, пытаясь сесть.

Я подхожу к кровати и включаю тусклую лампочку, стоящую на ночном столике, заваленном баночками и блистерами с лекарствами. Лицо мамы проясняется, когда она видит меня, она тянет исхудавшую дрожащую руку, чтобы коснуться моей щеки.

– Que horas sao?[2] – Потом она пытается взять часы, лежащие все на том же столике, и роняет коробку с носовыми платками. Хотя мама с двадцати лет живет в Штатах, но когда она чувствует себя особенно обессиленной, она переходит на португальский язык.

– Почти четыре часа.

– Дня? – спрашивает она. Я киваю.

– Да, мам, дня.

– Что ты делал сегодня? – Она все-таки садится, пусть и с трудом, и похлопывает ладонью по краю постели. Я присаживаюсь рядом.

– Позавтракал в кафе. Выполнил несколько поручений. Сходил в кино.

– Sozinho[3]? – Она хмурится.

– Да, один. – Я не знаю, почему она испытывает разочарование или печаль от того, что я все делаю один. Мне двадцать семь лет, и несмотря на то, что братьев и сестер у меня больше, чем я могу сосчитать по пальцам одной руки, несмотря на то, что я побывал во многих штатах и завел там друзей и приятелей, я всегда предпочитал делать все по-своему – в одиночку.

Так жизнь приносит намного меньше разочарований.

– Я так рада, что ты дома, Исайя. – Она улыбается болезненной улыбкой и берет меня за обе руки. Ладони у нее теплые, но пальцы ледяные. – Пожалуйста, скажи мне, что ты пробудешь здесь еще какое-то время.

– Я отбываю на следующей неделе, – напоминаю я ей. – Через девять дней, если точно.

Мать качает головой.

– Я не знаю, зачем ты раз за разом уезжаешь туда, Исайя. Это чудо свыше, что ты каждый раз возвращаешься домой, но когда-нибудь ты вернешься в ящике в брюхе самолета.

Она крестится и почти беззвучно бормочет короткую католическую молитву.

Я сжимаю переносицу двумя пальцами и опираюсь локтями о колени. Я не могу смотреть на нее сейчас, когда ее темные глаза с каждой секундой наливаются слезами. Я не люблю видеть ее боль, и особенно – если это боль из-за меня.

– Это моя работа, – говорю я, отлично понимая, что ей от этого ничуть не легче. – Моя карьера.

– Разве ты не мог выбрать что-нибудь другое? – спрашивает она. – Можно было бы работать с компьютерами или чинить машины, или строить дома… Ты всегда хорошо умел работать руками.

– И до сих пор умею, – подтверждаю я.

– Напомни мне, когда ты выйдешь в отставку? – просит она.

– Ты же знаешь, я заново завербовался только в прошлом году. – Я вдыхаю и выдыхаю, укрепляя свое терпение. Мы сто раз вели разговор об этом, но я не должен злиться. Лекарства затуманивают ее память.

Мама щелкает языком.

– Я всегда думала, что ты вместе с сестрами откроешь кафе.

– Да они просто взяли и сделали это без меня, но это к лучшему. Ты же пробовала мою стряпню, – ухмыляюсь я, думая о том случае, когда я сделал лепешки-тако на всю семью, но забыл про приправы. Мне годами не давали об этом забыть. После этого я наотрез отказывался даже заходить на кухню. – Я привез тебе обед. Ты хочешь есть?

Я поднимаюсь, иду на кухню и достаю салат из сердцевины пальмы, который купил в ее любимом бразильском стейкхаусе чуть дальше по улице; салат вместе с бутылкой воды и мамиными таблетками я ставлю на металлический столик-поднос.

Когда я возвращаюсь в ее комнату, она уже сидит в угловом кресле и переключает каналы на тридцатидюймовом телевизоре, стоящем на старом комоде. Через минуту она останавливается на телевикторине «Рискуй!», и почти сразу же веки ее начинают трепетать. Маму постоянно клонит в сон, но она борется с этим.

– Спасибо, meu amor[4], – говорит она, когда я ставлю перед ней обед. Снова коснувшись пальцами моей щеки, она улыбается. – Ты так добр ко мне, Исайя. Я не заслуживаю такого сына, как ты.

– Мам, не говори так. Ты заслуживаешь tudo. Ты заслуживаешь всего.

Когда-то она была женщиной, полной жизненной силы. Она была не способна сидеть на месте дольше двух минут, она учила своих детей, рожденных в Америке, всем бразильским колыбельным, которые только могла вспомнить. У нее был заразительный смех, длинные темные волосы ниспадали ей на спину, а гардероб был полон нарядных вещей. Альба Торрес всегда была самым ярким человеком в любой компании – в прямом и переносном смысле. Ее страсть к жизни передавалась другим, а ее личность была столь всеобъемлющей, что ее стройное невысокое тело – пять футов два дюйма ростом, – казалось, с трудом вмещало эту личность.

А потом она заболела.

Но кто-то должен был заботиться о ней, и, конечно же, не мои братья и сестры. Когда им приходится этим заниматься, – то есть в мое отсутствие, – они справляются на редкость дерьмово.

Должен признать, что моя старшая сестра, Калиста, принимает на себя основную тяжесть этой заботы, когда я уезжаю, но она растит четверых детей, а ее муж работает на двух работах, так что ей я, так и быть, согласен оказать некоторое снисхождение.

– Чем ты будешь заниматься эту неделю? – спрашивает мама. – Чем-нибудь особенным?

Я пожимаю плечами. По большей части я намерен просто убивать время.

– Понемногу тем, понемногу этим.

Мама закатывает глаза, потом снова обращает сонный взгляд на экран, где улыбается Алекс Требек.

– Ты всегда такой скрытный, мой Исайя.

– Мне нечего скрывать. Просто постараюсь себя чем-нибудь занять.

– Женщинами и выпивкой? – уточняет она, приподнимая темные брови.

– Ты полагаешь, что я трачу свое свободное время на это? – Я притворяюсь оскорбленным, хотя мы оба знаем, что она не так уж неправа. Я намерен пошляться по спортбарам сегодня вечером… и завтра вечером… и послезавтра тоже.

А может быть, и через два дня.

В этом и заключается прелесть того, чтобы быть одиноким волком. Твоя жизнь – на сто процентов твоя, и ты можешь делать все, что захочешь, черт побери.

– Мне бы хотелось думать, что ты волонтеришь в приюте для бездомных или убираешь мусор на обочине шоссе, но я тебя знаю. – Она тянется за вилкой, потом устремляет взгляд на салат. – Может быть, однажды ты встретишь какую-нибудь милую девушку и наконец-то перестанешь тратить лучшие годы своей жизни на посторонних девок, которые тебя не заслуживают.

– Ты слишком много беспокоишься. – Я наклоняюсь и целую ее в макушку, от которой пахнет давно не мытыми волосами. Надо позвонить Калисте и сказать, чтобы помогла маме принять душ. – Я еду в продуктовый, у тебя в шкафах совсем пусто.

Ее хрупкая рука снова касается моей щеки, полные губы изгибаются в улыбке.

– Не говори остальным, но ты всегда был meu favorito[5].

– Знаю, – ухмыляюсь я.

* * *

Моя тележка нагружена доверху, в основном натуральными продуктами долгого хранения. В отличие от своих братцев и сестриц, я решил не быть дешевым жмотом. Мама заслуживает хорошей вкусной пищи, от которой ее состояние не будет ухудшаться, поэтому я доехал до «Whole Foods» в Брентвуде, а не пошел в дешевый продуктовый магазин с решетками на окнах, расположенный рядом с маминым домом.

Я беру сорок банок консервированных супов и овощей, двадцать упаковок готовых натуральных обедов с рисом и макаронными изделиями, восемь буханок хлеба, которые намереваюсь запихать в морозильник, двадцать картонок молока длительного хранения и еще всякое-разное, в основном мыло, шампуни и бумажные гигиенические принадлежности. Проходя через кондитерский отдел, я добавляю несколько плиток ее любимого шоколада.

Я не зря получил звание любимого ребенка Альбы Торрес.

Пятнадцать минут спустя я загрузил это все в машину и направился обратно к маминому дому. И сейчас стою на светофоре, пережидая бесконечный красный свет. Загораются две зеленые стрелки, позволяя двум левым крайним полосам ехать на поворот, но все остальные, в том числе и я, продолжают ждать.

Я смотрю на экран своего телефона и набираю сообщение старому армейскому другу, живущему поблизости; я хочу знать, не желает ли он попозже пойти выпить вместе со мной, но прежде чем я нажимаю кнопку «отправить», меня оглушает металлический лязг, и моя машина прыгает вперед, потом останавливается, врезавшись в зад вишневого «Мерседеса».

– Да мать твою! – Я ударяю кулаками по рулю и вылезаю наружу, и к тому времени, как я оборачиваюсь, чтобы оценить урон, водительница, устроившая все это, уже стоит чуть поодаль, согнувшись и ощупывая помятый бампер своего «Приуса».

– Какого хрена вы творите? – орет на нас обоих мужчина в сером костюме, буквально припечатывая свой телефон к щеке; его смуглое лицо проходит все пятьдесят оттенков красного.

– Прошу прощения, сэр. – Девушка выпрямляется, прижимая ладони к лицу. – Я увидела зеленый свет и нажала на газ. Я не поняла, что это только на поворот. Не обратила внимания.

Я поднимаю палец, чтобы заставить ее замолчать. Она явно никогда прежде не участвовала в ДТП, иначе знала бы, что нельзя брать вину на себя.

– Круто. Теперь я опоздаю. – Мужчина трясет головой, сжимая зубы. – Надеюсь, вы довольны этим.

– Послушайте, хватит, – говорю я, поднимая руки ладонями вперед. – Это была случайность. Девушка извинилась. Давайте сделаем все, что положено, в таких случаях, и поедем по своим делам.

Я осматриваю бампер своего старого «Порше 911Т», изучаю глубокие царапины и ошметки синей краски на его прежде безупречно чистом бампере. Мне, конечно, тоже хотелось бы выбранить эту девицу за то, что она забыла, как водить, и помяла мое самое ценное имущество, но я делаю глубокий вдох и стараюсь держать себя в руках. Не хватало еще выглядеть так же, как этот напыщенный болван на «Мерседесе».

– Вот, возьмите. – Девушка протягивает мне свою страховочную карточку, и я, достав телефон, фотографирую эту карточку с обеих сторон, а потом возвращаю владелице. При этом наши руки соприкасаются, и я наконец-то смотрю на нее внимательно.

Господи Иисусе.

Это та официантка.

Из кафе с блинчиками.

Как только наши взгляды встречаются, ее лицо застывает. Она тоже узнает меня.

– У тебя есть страховочная карточка? – Напыщенный урод влезает между нами, практически выхватывая карточку из ее рук. – Ты-то застрахован, а?

– Чувак, остынь на хрен, – советую я ему, склонив голову набок.

– Не называй меня чуваком, долбаный козел, и не говори мне, на хрен, остынь, – отвечает он, раздвигая губы в уродливом оскале. – Ты видел, что твой кусок дерьма сделал с моим бампером?

Мой «кусок дерьма» на самом деле – «Порше 911Т» 1969 года, и в мире их осталось всего несколько сотен. Сказать по правде, я лет пять назад нашел его на свалке металлолома и между боевыми командировками самолично привел в порядок. Он не хуже новенького, но если этот тип желает бранить мою машину – пусть себе.

– Ну и наглец, – шепчет официантка, прикрывая ладонью край полных губ, словно мы с нею два приятеля, обменивающиеся тайнами.

– Вы писали сообщения за рулем, да? – спрашиваю я, уперев руки в бока и нахмурив брови. То, что мы с ней оказались в этом деле на одной стороне, против надутого индюка на «мерсе», не означает, что мы вдруг сделались лучшими друзьями.

Она мотает головой и скрещивает руки на груди.

– Говорю же, я посмотрела не на тот сигнал светофора.

– Бензобак у меня в передней части машины, – сообщаю я. – Вам повезло, что вы ехали не так быстро, как могли бы.

Потирая подбородок ладонью, я смотрю, как индюк из «Мерседеса» направляется к патрульной машине, только что прибывшей на место событий. Проезжающие машины сигналят, водители опускают окна и выкрикивают ругательства в наш адрес за то, что мы создаем пробку. Я их не виню. Уже пять часов, и люди спешат попасть домой. Дорожное движение и так плотное, даже без этого дурацкого столкновения, перекрывшего полосу.

Патрульный офицер пару секунд разговаривает с недовольным типом, потом направляется в нашу сторону, и я лезу в свою машину за водительским удостоверением.

После того как показания сняты и обмен сведениями состоялся, тип на «Мерседесе» сваливает отсюда ко всем чертям, официантка возвращается в свою машину, а я в свою. Глянув в зеркало заднего вида, я вижу, что она снова что-то набирает на телефоне.

Закатив глаза, я протягиваю руку к замку зажигания и поворачиваю ключ.

Ничего.

Я пробую снова.

По-прежнему ничего.

– Какого хрена, вы что, издеваетесь? – Я роняю голову на руль. Как только эта девица в меня врезалась, я первым делом подумал о том, что движок у меня прямо за задней осью, но когда я оценивал урон, мне показалось, что все повреждения чисто косметические.

Должно быть, удар сместил что-то важное.

Выбравшись из машины, я снова иду назад и открываю капот, перегнувшись через мотор, чтобы проверить: вдруг смогу на глаз определить поломку?

– Все в порядке? – раздается позади меня женский голос. Обернувшись, я вижу все ту же официантку.

– Явно нет, – отворачиваюсь я. – Не заводится.

– О боже. Давайте, я вызову вам эвакуатор. – Она достает свой телефон и начинает лихорадочно набирать в поиске соответствующую службу. – Простите, пожалуйста.

– Угу. Вы уже извинялись, в самом начале.

Я изучаю крышку распределителя, потом реле топливного насоса, которое при столкновении очень легко своротить. Потеков на асфальте не видно, уровень охладителя выглядит нормальным. Вероятно, мне придется разобрать все по винтику только для того, чтобы понять, что не так, – ну, конечно, я же мечтал провести неделю перед командировкой именно за этим занятием!..

– Вас подвезти до дома? – спрашивает она.

Окинув взглядом гору пакетов с продуктами на пассажирском сиденье своей машины, я понимаю, что они, конечно, длительного хранения, но я потратил на них совсем не лишние мне деньги и хотел бы доставить их маме как можно скорее – на тот случай, если меня собьет автобус… а судя по тому, как сегодня идут дела, это вполне вероятно. Я мог бы вызвать «Убер», но мне все равно придется какое-то время торчать здесь.

– Серьезно, я могу отвезти вас, – настаивает она. – Я чувствую себя ужасно виноватой из-за вашей машины. – Она подается ближе. – Но строго между нами – из-за машины того типа я не испытываю ни малейшей вины.

Симпатяшка-официантка усмехается, но я не улыбаюсь в ответ. В этом нет ничего смешного.

– Ладно, беру свои слова обратно, – говорит она, закатывая глаза и скрещивая руки на груди. – Просто пыталась немного разрядить обстановку. Но вы должны признать, что тот тип был просто хамло.

Несколько минут спустя я закрываю задний капот и прислоняюсь к машине.

– Вы уже вызвали эвакуатор?

Она кивает.

Резко выдохнув через нос, я сую руки в карманы джинсов и жду. Официантка усаживается на капот своего «Приуса», поставив ноги в кроссовках «Lacoste» на помятый бампер и опершись подбородком о ладони. Ее густые темные волосы стянуты на затылке в «конский хвост»; глаза у нее большие и круглые, насыщенного цвета кофе-мокко.

Несмотря на то что она убийственно хороша собой, на мой вкус она слишком бойкая, слишком болтливая. Слишком кипучая.

И сейчас у меня есть куда более важные заботы: например, понять, что же она, черт побери, сотворила с моей машиной.

– Эвакуатор скоро будет, – сообщает она, перекрикивая шум и гудки машин. Я чувствую на себе ее взгляд, но мне совершенно плевать. Уткнувшись в свой телефон, я трачу еще двадцать минут до приезда эвакуатора на тупые интернет-сайты и электронную почту.

– У меня на переднем сиденье покупки, – говорю я ей, указывая на свою машину. – Заберите их и переложите в свой багажник.

Она спрыгивает с капота и по одному переносит в свой «Приус» коричневые бумажные пакеты, пока я наблюдаю за эвакуатором, ползущим в нескольких кварталах от нас, и молюсь, чтобы это был мой.

Пять минут спустя я с облегчением выдыхаю, когда водитель эвакуатора притормаживает и ставит свой грузовик перед моей малышкой.

К тому времени, как мой «Порше» загружен на эвакуатор и я отдаю водителю ключи, я уже настолько напряжен, что игнорировать дальше это состояние трудно. Легко было не париться насчет всего этого час назад, когда я полагал, будто проблема только в нескольких царапинах и облупившейся краске. Но теперь я, черт побери, остался «безлошадным» в городе, где машина нужна каждому, а моя колесная радость и гордость до утра будет торчать на стоянке какой-нибудь провонявшей маслом автомастерской.

Я говорю водителю доставить машину в мастерскую моего приятеля в Пасадене, называю ему адрес и смотрю, как мой «Порше» исчезает в потоке машин, сидя на спине ярко-желтого грузовичка, по борту которого тянется надпись «Tim’s Tow-n-Haul»[6].

– Вы готовы? – спрашивает официантка, кивая в сторону своей машины.

Не говоря ни слова, я залезаю на пассажирское сиденье и вдруг понимаю, что понятия не имею, как ее зовут, и черт меня побери, если я помню, что она говорила сегодня утром во время моего завтрака.

Мои мысли тогда были совсем не об этом.

У меня не было времени на любезности, разговоры ни о чем и уж тем более на то, чтобы запомнить имя какой-то девушки, которую я, как предполагалось, видел в первый и в последний раз в жизни.

Она отключает «аварийку», а я достаю из кармана свой телефон и вывожу на экран фотографию ее страховочной карточки.

«Марица Клейборн».

– Так куда мы едем? – спрашивает она, кладя свой телефон в подстаканник. С зеркала заднего вида свисает освежитель воздуха в виде пальмочки, и салон машины наполнен слабым запахом кокоса и ананаса.

– В Южный Централ, – отвечаю я сухо и невыразительно.

Сначала она молчит, тишина стоит почти осязаемая. Все местные знают, что без необходимости в Южный Централ лучше не соваться. Это не самое безопасное место, но в это время дня с ней вряд ли там что-то случится, если она просто приедет туда, а потом уедет.

– На следующем светофоре направо, – говорю я.

Поездка будет долгой, час или даже больше, в зависимости от пробок, поэтому я закрываю глаза и прислоняюсь головой к прохладному стеклу дверцы. По счастью, я провел в армии всю свою взрослую жизнь, и это научило меня засыпать где угодно и когда угодно, и комфорт меня при этом заботит менее всего.

– Спасибо, – роняет она, и ее голос нарушает тишину, которой я только-только начал наслаждаться, – за утренние чаевые. Это было очень щедро с вашей стороны. У меня не всегда бывает шанс поблагодарить людей за такие поступки.

Я не открываю глаз, только коротко бормочу:

– Угу.

– Можно спросить… почему? – Машина резко тормозит. Лос-анджелесские пробки.

Я открываю глаза, чтобы убедиться, что нам не грозит превратиться в отбивные.

– Почему что?

– Почему вы оставили мне чаевые в сто долларов за двадцатидолларовый заказ? – уточняет она.

Пожав плечами, я сажусь прямо, смиряясь с тем, что она, вероятно, из тех людей, которые предпочитают болтать всю дорогу. Некоторые люди просто не выносят молчания – как будто не знают, что с ним делать.

– А какая разница? – спрашиваю я.

Марица поворачивается ко мне, ее темные глаза обрамлены еще более темными ресницами.

– Ну, просто сначала вы были так грубы со мной. Я на самом деле ожидала, что вы вообще откажете в чаевых. Так что когда вы сделали совсем противоположное… это застало меня врасплох.

– Не знаю. В знак уважения за нарушение правил.

– Не то чтобы у меня был выбор. – Она нажимает педаль газа, и машина медленно движется вперед. – Вы практически потребовали, чтобы я принесла вам второй блинчик.

– На следующем светофоре налево, – говорю я ей, меняя тему.

– Чтоб вы знали – я сделала это только потому, что вы были так адски настойчивы. И еще – вы военный. У меня слабость к военным.

Люди всегда имеют самые лучшие намерения, когда прославляют тебя за службу в армии – просто говорят «спасибо» за это, предлагают тебе что-то бесплатно или со скидкой, – но я не святой и не заслуживаю особой благодарности.

Я просто делаю то, что должен делать.

И никаких похвал за это не жду.

Я проверяю, который час. Ехать осталось еще минут сорок.

Сорок долгих минут.

– Так вы все еще в армии? – спрашивает она. – Я имею в виду – на действительной службе?

– Угу. На следующей неделе снова отправляюсь в Афганистан.

– Вам когда-нибудь было страшно? Ну, ехать туда? – спрашивает она. Ее вопрос кажется мне слишком личным, чтобы задавать его совершенно незнакомому человеку, но деваться мне все равно некуда, так что…

– Если отправка в зону боевых действий тебя пугает, значит, ты выбрал не ту работу, – говорю я с тяжелым вздохом. Не знаю уж, какого черта эта девушка ведет себя так, словно мы с ней лучшие друзья – и это после того, как она врезалась в мой «Порше».

– Как вам это удается? – вопрошает она, бросив на меня короткий взгляд. – Как вам удается не думать об этом?

Должен признать, что в первый раз я слегка нервничал, не зная, чего ожидать, но человек привыкает ко всему, особенно когда у него нет другого выбора.

– Ты блокируешь ту часть сознания, которая заставляет тебя чувствовать то, чего ты чувствовать не хочешь, – объясняю я, ерзая на сиденье.

– А-а, – произносит она, крепче сжимая руль. – Вы один из этих.

– Один из кого?

– Ну, из этих мачо-супермачо, – отвечает она, запуская свои идеальные зубы в полную нижнюю губу, чтобы удержаться от насмешливой улыбки. – Никаких эмоций. Никаких забот. Цельная стальная личность.

– Вы говорите так, словно в этом есть что-то плохое.

– Но это действительно плохо. Мы должны чувствовать – должны сами себе. Должны позволять себе злиться, грустить, бояться, – говорит она. – Есть своя прелесть в том, чтобы испытывать весь спектр эмоций в мире, где люди пытаются заглушить чувства наркотиками, алкоголем или жалкими оправданиями.

Если бы я позволил себе постоянно чувствовать, это заставило бы меня развязать свою личную войну, и хорошо от этого не было бы никому. Плавали, знаем. И больше я так делать не намерен. Я причинил боль слишком многим людям – людям, которые были мне дороги больше всего на свете.

– Сверните налево, – указываю я.

– Я встречалась с одним парнем года, наверное, три. Мне понадобилось так много времени, чтобы осознать, что он всегда будет любить свою самопальную музыкальную группу больше, чем меня. – Марица хихикает. Если девушка может смеяться над тем, что потратила часть своих лучших лет на какого-то эгоцентричного козла, – это многое о ней говорит. Она включает поворотник и подрезает «БМВ».

– Извините, но почему вы говорите мне все это?

– Я просто развиваю свою мысль, – говорит она. – На тему «надо позволять себе чувствовать». Если бы я просто глушила себя, то, наверное, увязла бы в каких-нибудь новых бессмысленных отношениях и повторила все свои старые ошибки. У отрицательных эмоций есть свое назначение, вы понимаете?

– Конечно. – Я пытаюсь отрешиться от ее болтовни, но голос у нее такой тихий и успокаивающий, раздражающе приятный. Это словно передача в прямом эфире, которую я вынужден слушать, но втайне полагаю, что это не так уж плохо.

– Я сказала своей соседке, что не буду заводить никаких отношений минимум год, – продолжает она. – Я просто хочу найти себя – я понимаю, что это заезженная фразочка, но мне все равно. Я хочу чаще говорить «да» и делать то, чего не делала раньше, знакомиться с новыми людьми, заводить новых друзей. Все в этом духе. Вы, вероятно, считаете меня сумасшедшей, но мне просто кажется, что сейчас самое время. Я просто хочу побыть одиночкой, понимаете? Самой по себе.