Белые Волки

Ахат Мушинский

Белые Волки

© Татарское книжное издательство, 2014

© Мушинский А. Х., 2014

* * *

Человек играет только тогда, когда он в полном значении слова человек, и он бывает вполне человеком лишь тогда, когда играет.

Фридрих Шиллер

Часть первая

Глава первая

1. Такую красавицу заставляешь себя ждать!

Всем временам года он предпочитает зиму, когда всё вокруг становится разом светлее и чище. И человек вместе со всем внешним миром тоже. Вот в январскую стужу бежит прохожий тебе навстречу, бодрый, румяный и выглядывает из своих шарфов и воротников, точно анисовое яблочко из густой листвы. Или, точней, как большой закутанный ребёнок. Хлоп-хлоп глазками. И дыхание его свежо. Зимою он как-то более целомудрен, оторван от плоти грешной, зимою, если хотите, он менее животное и более человек.

Январский день ясен и до звона в заиндевелых проводах морозист. На другой стороне реки, над старой частью города, блёклое солнце смиренно тонет в сизой дымке. Над редкими печными трубами тянутся в небо белые столбы. Мороз добрый, в смысле – большой, крепкий, но не злой, без ветра, и его лихо рассекают гонящие со стороны моста с сухим шипением шин по асфальту борзые, курящиеся выхлопными газами автомобили.

Неторопливо шагает Булатов мимо стайки страждущих на троллейбусной остановке, вдоль строя ёлок, бережно держащих снег на своих крепких лапах и длинными, стрельчатыми тенями указывающих дорогу к издательству. Спешных материалов в номер нет, предстоит посидеть над статьёй, которую заказывали из московского спортивного журнала, и дождаться нескольких телефонных звонков. Всё это не к спеху, и Равиль Булатович Булатов, в своём кругу просто Буля, вчерашний профессиональный хоккеист, чемпион страны, мира и Олимпийских игр, обладатель Кубка Стэнли (точнее, золотого его перстня), а сегодня обозреватель «Спортивной газеты», со вкусом скрипит ботинками по спрессованному сотнями ног и слегка припорошенному январскими жемчугами и бриллиантами насту. Он загодя расстегнул спортивную куртку, распустил шарф, и морозный, жгучий воздух, как в весёлом, распахнутом детстве, бодрит его грудь.

В коридоре редакции, на седьмом этаже, по обыкновению снуют туда-сюда корректоры, редакторы, всяческие штатные и внештатные корры…

– Здравствуйте, Равиль Булатович!

– Здравствуйте!

– Привет, Булатыч!

– Привет!

– Буля, ты ли это? Сто лет тебя не видел!

– Я тебя тоже.

– Равиль…

– Да?

– Быть ли нам опять чемпионами?

– Я не пророк Мухаммед, но думаю…

Вчерашний чемпион, а сегодня волей судьбы журналист быстро привык к новой форме общения, к вопросам по поводу и без и отвечает на них с пониманием, не отмахиваясь, как от назойливых мух, но и не распинаясь, дифференцированно, так сказать.

Его служебная комната (не будем называть её кабинетом) – последняя по коридору редакции. И за семь вёрст до неё Булатова предупредили, что его там ждут. Чинарик предупредил – заместитель главного редактора, плюгавый, раненько облысевший молодой человек. Сказал он это с ехидцей и в то же время с каким-то панибратским пониманием:

– Такую красавицу, Булатыч, заставляешь себя ждать!

«Кто бы это мог быть? – подумал Булатов. – Ни с кем, вроде бы, не договаривался…» И увидел выступившую из овального закутка, где были пара кресел и журнальный столик для посетителей, и в самом деле красавицу, с рассыпанными по пышной, тёмной шубе белокурыми, вьющимися волосами.

Она серьёзно посмотрела ему в глаза и, перестав перебирать тонкими, музыкальными пальчиками вязаный крупными петлями шарф на груди, неожиданно открыто, по-свойски улыбнулась:

– Это вы, значит?

– Да, значит, я, – протяжно промычал Булатов, лихорадочно соображая: «Где же её видел?»

– Ах, да! – хлопнул себя по лбу. – Это вы?!

Она вовсе рассмеялась, журчаще и серебристо, будто ручеёк из-под талого снега пробился, не умея скрыть при этом ровного ряда сахарных зубок.

Теперь и он узнал её. Это была та, с кем он неделю назад познакомился на городском катке, в парке, который жил своей шумной, весёлой жизнью неподалеку от его дома. Только волосы у неё тогда были аккуратно приглажены и заткнуты под вязаную шапочку, да ещё, естественно, этой пышной, вернее, косматой, неизвестной породы шубы на ней не было, а была простенькая для нынешних цветастых времён курточка. И была она тоньше, миниатюрнее, а точнее – меньше, младше, совсем девочка, школьница…

2. Столкновение

В тот парк он раньше не захаживал. А неделю назад вдруг так захотелось встать на коньки, что даже ноги зачесались. Не зачесались, а сами по себе заходили ходуном, зашевелились всеми пальцами разом, запросили себе коньки-конёчки, возжелали льда скользкого, в котором он себе в родном Ледовом дворце по окончании своей хоккейной работы раз и навсегда отказал. И он снял с гвоздя стальных братцев своих, вжикнул «молнией» клубной куртки, натянул по самые брови спортивную шапочку и – небывалое дело! – махнул на городской каток.

Шёл лёгкий, искрящийся в свете уличных фонарей январский снег. В парке, на стадионе в лучах прожекторов, освещавших залитое под каток футбольное поле, снежинки были ещё искристее и нарядней и, казалось, что они, кружась, летят снизу вверх. Воскресенье. Народу на катке много. Конечно, не столько, как в былые времена, когда катки были центрами городской вечерней жизни, местом встреч, свиданий, времяпровождения, самоутверждения… Но всё равно многолюдно, что приятно удивило Булатова, ревновавшего коньки к лыжам. А ведь одно время наблюдался сильный отток с катков, в моду вошли лыжи, и люди в одиночку, парами, семьями, коллективами устремились на своих снегоступах за город, в близлежащие леса, а также, конечно, в родной и бескрайний ЦПКиО (Центральный парк культуры и отдыха) с его перелесками, полями, горами, головокружительным трамплином и заснеженной ареной замёрзшей в подножии парка реки. Но время округло, и оно, подкидывая что-то новое (хорошо позабытое…), всё возвращает и возвращает нас по заколдованному кругу обратно.

И Булатов покатился по зеркалу общедоступного катка, который зеркалом, если по правде, трудно было назвать – пупырчат, иссечён коньками, подёрнут снегом, но радости скольжения это не умоляло. Наоборот, придавало действу какую-то первозданность, будто вышел он на лёд впервые, будто вот вернулся в далёкое беспечальное детство и только-только начинает свой путь по жизни. Вся жизнь его была связана со льдом, большей частью – искусственным, но первый лёд, который не затерялся в закоулках памяти, был именно таким, не очень гладким, почти таким. Это вспомнилось сразу, с первых шагов по нему, сначала коротких, пробных, затем более протяжённых и плавных в скольжении.

Мимо проплывали парочки, проносились юркие мальчишки, маячили великовозрастные пузатики, по углам катка стар и млад гоняли ватагой шайбу… Неопознанный чемпион неспешно и искусно лавировал во всеобщей своеобразной карусели, но, что поделать, засмотрелся на чёрный каучуковый блинчик, метавшийся между неумелыми клюшками местных виртуозов, и – о боже, надо же такому случиться! – столкнулся…

На груди у чемпиона замерло хрупкое, юное создание в вязаной шапочке, из-под которой стекали и расходились два гладких, белокурых потока. Они разбегались в разные стороны над испуганно моргающими светло-зелёными, как неспелый крыжовник после дождя, глазами. Девица летела встречным курсом, а у него голова чуть ли не на сто восемьдесят градусов назад – всё от шайбы взглядом оторваться не мог. За мгновение до происшествия почувствовал, каким-то шестым чувством определил, засёк несущийся навстречу объект, но было уже поздно, и он принял его на грудь, подхватил, и даже приподнял. А то, что объектом была она – это он как раз за то самое мгновение до соприкосновения и определил, и, казалось, обстоятельно разглядел, и испугаться успел, и пожалеть её, ведь ангелочек этот на «фигурках» вдребезги об него разбиться могла.

«Куда тебя чёрт в обратную сторону несёт!» – хотел было строго заметить Булатов, но и без того испуганный вид юной «фигуристки» заставил его умерить воспитательный пыл, и он кратко и тихо и даже виновато спросил:

– Не ушиблась?

Этот простой вопрос привел её в себя, и она – не забиваешь ты, забивают тебе – выпалила:

– Отпустите же меня!

До Булатова, наконец, дошло, что он всё ещё держит девицу в руках у себя на груди, и она, бедняжка, тянется ножками ко льду, змеевидно шевелится, пытаясь высвободиться из крепких объятий незнакомца.

– Да, конечно, – повиновался чемпион. – Но куда ты в обратную сторону-то мчалась?

– Не мчалась, а тихонечко ехала, – урезонила она, одёргивая сиреневую курточку с откинутым капюшоном и поправляя два белоснежных крыла из-под шапочки. – В раздевалку.

– Нельзя против течения…

– А по течению далеко, и у меня уж сил не осталось.

– Тебя же могли тут вообще растоптать, пополам разрезать.

– Кроме вас, пожалуй, некому. Растоптать-то, – заметила потерпевшая.

– Спасибо за комплимент, но всё равно надо поосмотрительней… вон как гоняют! Покалечат и фамилии не спросят.

– Лучше б проводили, раз вы такой заботливый. А то и, правда, инвалидом сделают. Видите, еле стою?!

– Поехали. – Булатов взял девицу под локоток и двинулся с ней по встречному для всей ледовой карусели маршруту к раздевалке. Он был выше её на голову, она рядом с ним выглядела маленькой набедокурившей проказницей, вовремя взятой под белы рученьки.

Она и точно на коньках стояла кое-как. Ноги её вихляли, ломались, лезвия «фигурок» скользили в невероятных направлениях.

– Да ты носками отталкивайся, носками, – как можно мягче советовал Булатов, – это ведь фигурные коньки, у них вон, впереди там, специальные зазубринки имеются.

– Легко говорить, а у меня ноги устали. Устали, понимаете, и болят. – Она шмыгнула покрасневшим носиком, готовая расплакаться.

– Тогда поставь их вместе, как по стойке смирно, и я покачу вагончиком тебя, только держись, не падай.

С грехом пополам добрались до цели. Плюхнулись на лавку. Булатов вдруг почувствовал, что тоже устал. Казалось бы, пустяк, смешно, отбуксировал лёгонькую, как пёрышко, девчонку до раздевалки, а вот невероятным образом выдохся, даже горло пересохло. Не выдохся, понятно, просто испугался за неё. Больше двадцати лет провёл на льду – хоккейном льду! – пуганный, вроде бы уж, а тут… Надо же так зазеваться!

Она сидела на лавочке, откинувшись к стене, вытянув ноги в новеньких, без одной чёрной царапинки коньках размером для Дюймовочки, потирая ладошкой плечо.

– Всё-таки ушиблась?

– Да нет, чепуха. А грудь у вас бронированная или бронежилет носите? Она испытующе посмотрела на незнакомца, и в юных зелёных глазах её вспыхнула лукавая искорка:

– А вас как звать?

– Равиль, вообще-то.

– Почему «вообще-то»?

– Потому что меня разные люди по-разному зовут. Тебя-то как звать-величать?

– Меня – Лили, – назвала она своё имя с ударением на последнем слоге.

– Странное имя.

– Вообще-то по паспорту я – Лилия, но мне больше нравится Лили.

– Почему?.. – не понял Булатов. – Лилия – красивое имя.

– Банальное и какое-то, не знаю, серость олицетворяющее.

– Что ж, твоё право… – Булатов встал. – Пойду, Лили, кофе принесу. – И, тяжело ступая по скрипящим половицам раздевалки, пошёл к буфету. Она проводила его взглядом до самого конца коридора, где на пластиковой изгороди красовалась табличка «Кафетерий». Девушка заметила, что не одна она следит за ним. Краснощёкий, чубатый очкарик на лавочке напротив что-то шёпотом объяснял своему дружку, кивая на её нового знакомого. Интерес к его персоне проявила и гурьба мальчишек, до этого горячо о чём-то спорившая и никого вокруг себя не замечавшая.

Вернулся Булатов с двумя разовыми стаканчиками чая и обильно обсыпанными ванильной пудрой крендельками.

– Кофе нет там, – доложил он досадливо.

– Чай – тоже отлично, – утешила она своего кавалера поневоле и ещё раз окинула его взглядом. Начиная с громоздких, благородно поблёскивавших коньков с выпуклым номером «27» на щиколотках ботинок и кончая синей, тонкой фабричной вязки шапочкой, на которой красовалась маленькая белая эмблемка с мордочкой волка, – всё на нём говорило о его принадлежности к популярнейшему хоккейному клубу. Уж в чём в чём, а в этом (то есть во всём, что касалось этого клуба) с некоторых пор она стала разбираться досконально. И потом… Это красивое, тонко очерченное лицо… Она наложила его в воображении на то, которое привлекло её в прошлом хоккейном сезоне на площадке Ледового дворца, и оно совпало один к одному.

– Классный чай! – пригубив стаканчик, похвалила она буфетные помои.

– Главное, горячий, – согласился он. – С мороза хорошо.

Очкарик напротив них не спускал с её сотрапезника глаз.

– Равиль… – задумчиво произнесла Лили.

– Что? – с готовностью откликнулся Булатов.

– Равиль, Равиль… – будто взвешивая в сознании его имя, помедлила она, отпила воробьиным глоточком чаю и, вскинув изумрудные, с хитринкой глаза, спросила:

– А вы случаем не Равиль Булатов?

– Да-а, точно. А ты случаем не из ЦРУ?

– Такие организации мне не по душе.

– А какие по душе? Клуб болельщиков?

– Да ну… Детский сад! – Она поставила недопитый стаканчик на лавку и в свою очередь спросила: – А где вы теперь? В прошлом году же вроде бы оставили хоккей.

– Теперь я на катке.

– Это я вижу.

Взгляд её сделался серьёзен, взросл, и Булатов, не спрятавшись за очередную шутку, сказал:

– Хоккей – это, конечно, целая жизнь, но, оказывается, ещё не вся.

Она подождала, может быть, он ещё что-то скажет и, не дождавшись, просветлённо вздохнула:

– А я так полюбила хоккей! Два года назад мой старший брат на свою голову сводил меня в Ледовый дворец… И всё! Теперь ни одной игры не пропускаю. Родители ругаются. Даже бабушка… Сама обожает хоккей. А бурчит: могла бы игру-другую и по телевизору посмотреть. Сидит дома, по телеку всё смотрит, вот и меня хочет рядом с собой усадить. Но разве в ящике – это хоккей?!

– Нет, разумеется. Но телевидение даёт повторы, комментирует, информирует… – Булатов перевёл дыхание и, на мгновение задумавшись, произнёс: – Значит, прошлый сезон наш видела…

– А как же! Вы там лучшим бомбардиром стали.

– Было дело.

– Теперь опять на льду… Поздравляю!

– На каком?

– На сегодняшнем.

– Ах, да…

Посмеялись. Помолчали.

Она тоже вслед за Булатовым принялась за крендель и, молча разделавшись с ним и допив чай, сказала:

– Пойдёмте.

– Куда?

– Кататься.

– Погоди. У тебя же ноги устали и болят.

– А всё прошло. Отдохнула. А этот чай – это просто какой-то чудесный допинг!

– Всё равно погоди. – Булатов кивнул на её теперь уже пружинисто поджатые ноги. – Надо коньки перешнуровать. Не подтянуты они у тебя, от этого обычно и ломит ноги.

– Правда?

– Конечно.

– Я-то думала!

– Тут не надо думать. – Он опустился на корточки и, невзирая на протестующие жесты, стал ловко пеленать белые, миниатюрные ботиночки «фигурок» своей новой и минуту назад терпевшей бедствие знакомой. Она послушно сидела и говорила:

– Я вот так просто каталась на коньках и то чуть без ног не осталась. А как же на хоккейном льду? Ведь там ещё и играть надо – разгоняться, тормозить, шайбу бросать, толкаться. И это всё, если вдуматься, на каких-то искусственно приделанных к ногам железках!

– Так многие на них лучше, чем на ногах стоят, – отвечал Булатов.

Опять выкатились на лёд.

Он взял её поначалу за руку, потом за обе, крест-накрест, так, что она прикрепилась к нему креплением жёстким (откуда у него взялось это? сам никогда так не катался), и они слаженно покатили по большому кругу катка, и ноги у неё уж больше не вихляли и не болели, а шли ровно, синхронно, с его, чемпионскими.

Они сделали два круга. Отдохнули. Опять прокатились. Лили расхрабрилась и один круг совершила самостоятельно, без его поддержки.

Низвергалась из громкоговорителей бодрящая музыка, возбуждённые, весёлые лица вокруг мелькали-чередовались со сказочной калейдоскопичностью. Спустя время из запрожекторной небесной тьмы повалил густой, хлопьями снег.

Обстановка на катке быстро превращалась в лыжную, свет в глазах застила белая пелена, «железо острое» по самые ботинки потонуло в снежном пуху.

– Зато на коньках держаться легче! – смеялась Лили. – Не держите, не держите меня!

– Так я тебя в этом снегу потеряю, – тоже почему-то смеялся в ответ Булатов. Или это снегопад так веселил, или переменчивый, непредсказуемый характер зимы, которую он преданно любил, с туманного младенчества – и буранную, и морозно-колючую, и мягонькую, с капелью – любую! Он и теперь, во взрослой жизни, не переставал радоваться и удивляться ей, плодовитой и щедрой, точно ребёнок, на которого из-за облака весело сыплет снегом белобородый и всем известный вечный дед.

Таки потерял он её. На Лили, самостоятельно скользившую по заснеженному льду в метре от него, с визгом и смехом налетела стайка подруг, Булатов притормозил, но встреча была такой оживлённой и радостной, что дожидаться её окончания тут, рядом, было неловко, и он пошёл на новый круг и тоже попал в объятия, уже своих друзей, во главе с Маратом Салминым, другом детства, однокашником, самым большим по жизни корешом, то бишь мной.

Завидев величавую поступь Булатова, я вспомнил известную картину Генри Рейбёрна, на которой изображён джентльмен в шляпе и сюртуке, степенно, руки крест-накрест на груди, катящий по озёрному льду, и приветствовал друга витиеватым названием этой картины:

– О-о! – воскликнул я. – Пастырь Роберт Уолкер, катающийся на коньках по льду озера Даддингстон!

Одно время журнальная репродукция с этой картины висела над его письменным столом в старой квартире нашего общего бревенчатого дома, и он хорошо знал её. Потом я эту репродукцию искал – и в художественных энциклопедиях, и во всевозможных сборниках, но не нашёл. Не нашёл её и Булатов у себя – пропала после переезда на новую квартиру.

Шутливое моё приветствие он пропустил мимо ушей, ответив просто и тепло:

– Привет!

Коллективно пообщавшись, мы с ним оторвались от друзей-приятелей, проехали ещё круг, при этом он безуспешно поискал кого-то глазами в разыгравшейся не на шутку снежной круговерти, и мы потом, переобувшись и спрятав коньки в сумки, завернули с ним в какую-то кафешку неподалёку от парка.

– По стопочке? – предложил я ему.

– Ты же знаешь…

– Брось, режим тебе ни к чему теперь!

И мы выпили и многое, многое вспомнили из нашей далёкой и близкой для нас обоих жизни.

Глава вторая

Но дело в том, что я считаю хорошую литературу такой же частью окружающего мира, как леса, горы, моря, облака, звёзды, реки, города, восходы, закаты, исторические события, страсти и так далее, то есть материалом для постройки своих произведений.

Валентин Катаев

3. Буля

Кто-то коллекционирует марки, кто-то – пивные банки, а вот мой друг, чемпион мира по хоккею с шайбой Равиль Булатов, прославившийся в команде «Белых Волков» как просто Буля, как просто правый крайний нападающий и забивала, как совсем не просто – лучший бомбардир и снайпер Лиги Сильнейших, как, в конце концов, мотор или, точнее, душа команды, её капитан, всю свою жизнь на удивление многим собирает книги. Я думаю, если бы он не стал хоккеистом, то обязательно сделался бы каким-нибудь учёным-литературоведом, а может, и писателем. В итоге – гибрид. Спортивный журналист. Какие только фортели не выкидывает судьба!

У него дома огромная библиотека, которую Булатов собирал ещё в те времена, когда книги художественной литературы были великим дефицитом. Таскал он их домой с рачительностью зверька, заполнявшего кормом свои кладовые на зиму. Даже из-за границы вёз чемоданы книг, из-за которых у него были постоянные неприятности на таможне. В те времена ведь немало авторов были под запретом. И не только в литературе. Подобная страсть, как выяснилось, создавала в своё время немалые проблемы и в жизни футболиста, форварда московского «Спартака» и сборной страны, а также страстного меломана Галимзяна Хусаинова, по кличке «Гиля», кстати, земляка нашего. Капитан «Спартака» предпочтение в музыке отдавал джазу. А помните, были времена, когда говорили: кто любит джаз, тот Родину продаст? На границе у него отбирали неблагонадёжные грампластинки, а вот у Равиля Булатова – книги. Кстати, я ещё одного спортсмена-собирателя книг знал, футболиста самарских (тогда ещё куйбышевских) «Крыльев Советов» Равиля Аряпова. У него была роскошная по тем временам библиотека всемирной литературы. Смотрите-ка, тоже Равиль ведь, а?!

Моего Равильку и на «Гнилое озеро» приглашали. Собеседовали, внушали, стращали… «Гнилое озеро» – это у нас значит месторасположение известных компетентных органов. Там они, на озёрной набережной, до сих пор располагаются. Правда, погорели разок, пожар напомнил им и всей их железной системе, что они всё-таки на земле нашей грешной от простых смертных мало чем отличаются. Булатова к себе до пожара таскали, когда они ещё непогрешимыми были. Но действия на него это не возымело. Упрям мой друг отроду. Только осторожнее стал с возрастом и молчаливее.

Времена нынче другие. Бери любое художественное изделие не хочу! И никакого запрета. Многих это остудило – и библиофилов, и меломанов… Неинтересно стало.

Недаром один наш великий острослов говорил: дефицит – движущая сила прогресса. Он имел в виду прогресс ещё того общества, в котором имел счастье жить и которое сам не пережил. Но в философском плане дефицит – нечто крайне редкое, остро не хватающее обществу – всегда останется чем-то безусловно передовым, лидирующим, уникальным, если, повторяю, говорить о нём не только с позиции торгового прилавка.

В своих книгах Булатов искал ответы на многочисленные вопросы, которые ставила перед ним жизнь. Быть может, не совсем обязательно ответы, но, во всяком случае, созвучные настроению и душе мысли – это точно. Однажды в домашней игре судья не засчитал две его верных шайбы в ворота противника. И «волки» тогда проиграли. Вечером мы сидели у него дома, и он как-то непроизвольно извлёк из стройного ряда книг совсем невзрачный томик, вроде бы даже наугад распахнул его и прочёл вслух:

Арбитр совпадает с палачомЕщё интимней, чем замок с ключом…

Какие комментарии? Рой мыслей пронёсся в моей чугунной после штормового хоккея голове. Я всю эту судейскую несправедливость видел, орал там громче неистовствовавших трибун. Но тут, у него, промолчал. Бывало, он зачитывал мне небольшие отрезки текстов – то просвещал, то делился радостью новых книжных приобретений, а то выражал своё настроение или подкреплял мысль тем или иным стихотворением, тем или иным прозаическим куском. Я люблю его слушать, вести с ним неспешные беседы. Порой, когда мы бываем у меня в мастерской, я поддерживаю разговор, не выпуская из рук кисти и палитры. Он не обижается и не стесняется. Отвлекать не стесняется. Мы же друзья с детства. Правда, с перерывами. Вот и последний наш перерыв затянулся, пока не встретились на катке в парке. Поэтому порой и пишу о нём в прошедшем времени: зачитывал, говорил, делился…

Как-то у меня в мастерской, буквально за год до нашей встречи на катке, он прочёл мне:

Всё раскидано, растрачено —горы света и добра,чтоб с клюкой стоять у папертии с сумою у двора.Не стенаю и не плачусь я.Вон как, листья раскидав,сохнет клёни в соснах прячется,дровосека увидав.

Что примечательно, произнёс стихотворение это он наизусть. Примечательно, но не удивительно для меня. Я протёр промасленной тряпкой рабочие кисти и сказал:

– Во-первых, ты не у паперти с протянутой рукой стоишь, а всё ещё по ледовой площадке как угорелый носишься. Во-вторых, листья свои ещё не раскидал и в полном древесном соку находишься… Не спорю, в жизни всякое бывает. Но вот что скажу. Тебе эта вещь, чую, понравилась, ты же её вон наизусть знаешь. А что это значит? Это значит, что душа твоя её приняла, усвоила, то есть, понимаешь, сделала своей. В начале было слово… Смотри, и в самом деле найдётся на тебя дровосек. При твоей-то профессии…

В ответ он лишь плечами пожал:

– Да я просто так вспомнил, на себя не проецируя.

Потом мы с ним долго не виделись.

Поэзией – этим своеобразным изъяснением чувств и мыслей с помощью ритмики, рифм, образов и не всегда понятного слога – не все очарованы. Говорят, на земле ею увлекаются не более четырёх процентов людей. И уж ничего удивительного, что в команде «Белых Волков» и, вероятно, во всём отечественном хоккее настоящих любителей изящной словесности – абсолютный нуль, или, как говорят в математике, полнейшее отсутствие величины. Так что, Булю, нападающего Равиля Булатова, в этом отношении можно было бы, скорей всего, не белым волком назвать, а белой вороной. Можно было бы, если бы он в главном своём деле – в игре – был позаурядней, поприземлённей, что ли.