Если путь осязаем

Но на этом истеричка не остановилась. Далее начался чистой воды фарс. Предположив, что Герман после такого срыва непременно вытрясет из нее всю душу, она мигом вызвала наряд милиции, пока муж интересовался содержанием холодильника, заявив (внимание!), что ее жестоко избили. Ничего не подозревавшие, шокированные поведением припадочной мать с сыном молча ужинали на кухне в тот самый момент, когда раздался звонок в дверь.

Время было позднее, Серафима Михална с опаской посмотрела на сына и припухшие следы атаки и поспешила открывать:

– Вечер добрый! Вызывали? – небрежно брякнул мужчина в погонах, прикрывая плечом хилого напарника.

– Не-е-е-ет, гражданин участковый, может, пошутил кто?

– Ну как же. Вот вызов: улица…, квартира…, Людмила Титова, сообщила о нанесении побоев.

Мать прикрыла рот рукой и махнула второй в сторону комнаты, где, накрывшись с головой, на диване лежала виновница торжества. Когда участковый попытался снять одеяло, она начала визжать, чтобы ее не смели трогать, чтобы все убирались вон. Убедившись, что побои были нанесены мужу руками самой обратившейся, а не наоборот, участковый посоветовал поставить буйную на учет и удалился.

С тех пор Герман не просто перестал терпеть ее вечную неудовлетворенность, но и ввел в норму двухдневный отдых от всего и вся в своем стареньком загородном доме. Семья стала формальностью. Хотя Герман при всех своих, э-э-э… нецельностях был человек долга, и Люсю по-своему даже жалел. Знал, что однажды воспользовался ей, и немного винил себя.

Люся же не умела любить. Так бывает. Точнее, она любила только то, что возвышало ее же в собственных глазах, например театр. В то же время мелочно презирала свекровь за то, что та помогла найти ей постоянную работу в престижном месте, побывать на море, купить новую мебель и технику. Будучи абсолютно несостоятельной и беспомощной, вместо малой благодарности за заботу и усилия Серафимы Михалны, Люся не раз язвила:

– А что вы, собственно, такого сделали для меня? Устроили секретарем в один из кабинетов Министерства культуры. Это что, достижение великое? За что тут раскланиваться?

Сима за воротник за словом не лезла, искрометно обнажая невежество провинциалки:

– Ты, деточка, книжку-то почитай, которую тебе муж давеча наказал освоить. Там всего триста страничек. Ты осиль хоть четверть, может, и поймешь чего. И как это угораздило в ГИТИС просочиться и ни одного классического автора не запомнить, кроме Лермонтова. Как его хоть звали, а?

Вместо сконфуженно опущенных глаз недоучка вспыхнула и выпалила полную ахинею, на глазах входящего на кухню Германа:

– Юрий Михайлович Лермонтов. Не хуже вашего знаю.

Сима снисходительно улыбалась, протягивая вышеупомянутую книгу невестке. Герман стыдливо сопел.

Люсю как осенний лист бросало то к одному, то к другому ухажеру. Главное было – удержаться на плаву, жить не хуже других, маленькими однообразными перебежками от дома до работы без цели, устремлений и порывов. Единственное, что на животном уровне она усвоила еще в юности, – это то, что у девицы должен быть муж и ребенок. Этим она обзавелась при первой же возможности, но роли своей не понимала.

Герман был человек сложносочиненный, своенравный и непробиваемый, как цемент. Бывало, правда, в нем просыпался жизнерадостный мальчишка, который умело и весело шутил, болтал без умолку о каких-то неведомых ей исторических личностях и событиях и даже напевал что-то, думая, что никто не слышит. Но это случалось редко, крайне редко. И редкость эта была чаще всего приурочена к встречам с Кирой или удачному раскладу в рабочих делах. В семейных вопросах Герман всё и всегда решал сам. Поэтому решения эти не отличались множеством и разнообразием. Позиция в отношении предложений жены была выработана монолитная: «Тебе надо – ты и делай, а я работаю столько, что мне не до этого». Не желая получать очередной отказ, Люся либо подсылала к папе дочку и через нее пыталась выпросить прогулки, поездки, обойки или новый диван, либо играла на чувстве долга и ответственности:

– Ты хочешь, чтобы дочь запомнила тебя таким?..

– В твоем возрасте пора уже тебе…

– У многих детей папы участвуют в детских праздниках, а ты только на собрания ходишь через раз.

– Я устала обо всем думать сама, завтра восьмое марта, купи своей маме подарок.

Люсе часто казалось, что, если бы он не пришел тогда ни с того ни с сего на ее день рождения, если бы не то странное поведение, результатом которого стала случайная беременность, самой такого ни за что было бы ни увлечь, ни приручить. Даже если бы ей было дано испытывать искреннее и светлое, любить такую несдвигаемую глыбу было мучительно больно.

Поначалу она восхищалась им, заглядывала в глаза, старалась угодить, не понимая, что же ему в конце концов нужно от жизни. Вечно недовольный, снисходительный, упрекающий, а впоследствии равнодушный взгляд подавил ее пылкую влюбленность и сделал из нее заложницу собственных иллюзий. Она была не замужем, а как бы пожизненным обязательством мужа. Вероятно, она жила бы и с другим по аналогии, но Герман был отцом Веры и не уходил. Да и удобно ей было с ним. Жила вольно, сыто, тепло.

Вот так всё и тянулось. Без особых радостей и больших горестей. Всё как у людей: котлеты, слезы, крик, ржавчина в ванной, молчание, полудохлые цветочки в треснувших горшках, пуховик, оливье, Кисловодск, даже машина потом появилась. Правда, подарил ее Люсе отец, а стаж вождения оказался непродолжительным, так как примяло ее КАМАЗом по неосмотрительности Люси. Хорошо хоть сама жива осталась. Были Минводы вместо моря, были одинокие холодные ночи, когда Герман не находил в себе сил и терял человеческий облик на несколько дней.

Люся плакала, сердилась. Мужчина и сам не понимал, как его так угораздило. Он ведь всё рассчитал, Люся должна была быть как Кира. Точнее, как придуманная им Кира, ведь настоящую он не имел смелости знать. Ему должно было быть пусть не кайфово, но хотя бы сносно. А она ей никак не желала становиться. Герман не мог жене простить ее пустоту, вечные претензии, визги примитивного восторга от сомнительных достижений подруг и стремление к внесемейному досугу с коллегами и друзьями детства.

Таких много вокруг. Вон, Зиночка из бухгалтерии один в один. Ну, и Люся такая, только смазливая. Ухажерам не делала мозг, и сводить ее можно было только в кафе, и брюлики не нужны. В Минкульте это ценили. И девица послушно ценила Минкульт. Не высовывалась, всем угождала, помогала, заслуживала звание «без нее как без рук», «лучшая делопроизводительница года», получала грамоты и ежегодные премии. Возможность хоть каким-то боком прикоснуться к театру восхищала девушку. И пухленькая ровненькая душечка искрилась, загоралась от любой деятельности, связанной с публичными личностями. Ну, и понеслась организация фестивалей да грантов, ремонты областных филармоний, проверка региональных отчетов, путевки в Торжок и, разумеется, чуть ли не еженедельные походы в московский партер.

Но вот однажды Люся психанула не на шутку. После очередной ночи в одиночестве лава унижения и обиды снесла остатки покорности и самообладания. Отверженность, проникшая в глубокое подсознание, всю ночь терзала ее тревожными снами и пробудила с первыми лучами, брезгливо скользнувшими по выцветшим занавескам неопределенной расцветки. Женщина такого же неопределенного возраста машинально встала с постели и направилась прямиком к антресоли.

Через считаные минуты спасительный чемодан, заполненный невеликим добром, замер в углу прихожей в ожидании прокурора. Последний, вернувшись под утро, соизволил приступить к своим обязанностям после полудня, проведя первую часть дня в душном гнетущем сне. Недовольно неся свое непросохшее тело в ванную, он вдруг зацепил взглядом посторонний предмет и громко хохотнул:

– О! Ты уже уходишь?!

– Где тебя снова носило? Ты бы хоть бы дочь постеснялся.

Айсберг невозмутимо поплыл дальше. Жена догнала его, швырнула кольцо в лицо, обругала попутно свекровь, и торжествующий прокурор выставил жену за дверь вместе с чемоданом с воплем:

– Уйди отсюда! Убирайся, я сказал!

Обомлевшая Сима удерживала себя за угол кухни из последних сил от подкатившего желания вымыть пол.

Три месяца свободы жились пьяняще восхитительно. Почти холостой Герман даже виделся с Кирой пару раз. Вере было всего три года. Она ничего не помнит об этом пикантном эпизоде ее биографии. Для нее это было чудесное путешествие к бабе Зине. Только папочка всё не приезжал, и Вера стала истерить, копируя поведение матери. Она требовала ласковых глаз отца на ночь.

Так долго ли, коротко ли мышь вернулась на борт «Титаника» и многие годы не осмеливалась даже смотреть в сторону антресоли. Она стала еще более пресной и безропотной. Временами, когда случалось нащупать нотки воли, те, что скорее из ряда подростковых капризов, Герман одним тяжелым взглядом пресекал ее баловство, и бедняжка беспомощно направлялась в ванную смывать тушь. Смывала и просеивала сквозь всхлипывания:

– Ну, вот за что он так? Я же совсем мало прошу. Почему он не хочет дать мне хоть эту малость? Что за семья такая? Почему я всегда одна да одна?..

Потом они тихо-мирно жили еще несколько дней. Тихо – в смысле молча, совсем, без единого слова и взгляда. И всё забывалось само собой, и театр абсурда, штат которого предлагал ей лишь роль костюмера запасного состава, возвращал ее в повседневность.

Но какое-то постоянное проскальзывание в жизни, которое Люся и осознать полностью не могла, но чувствовала, злило ее. То одна знакомая выйдет по любви, то другая уедет за границу, то третья устроит сынка в МГИМО. А она по-прежнему. Министерские бумажки, антракты, быт, шопинг, маникюр и урывками ленивые поклонники. Жизнь текла меж пальцев. А кто виноват?

Изредка случалось, что Герман получал свою долю сполна, когда жена снова срывалась на крик, швыряла на пол вещи, посуду, заламывала руки и рыдала. А он терпел, как будто был слеп и нем. Не пронимало его. Лишь бы дочка не проснулась от ее воплей. Доведенная женщина хватала плащ и бежала на улицу. Возвращалась, опустошенная, поздно. В квартире была тишина. Темно. Всхлипывая, пила на кухне воду и проскальзывала под одеяло.

Муж спал, отвернувшись. И ей становилось так хорошо рядом с ним, с этим спящим материком. И всё прощалось и ему, и ей. Жизнь улыбалась ей в эти минуты, и она засыпала.

Время неспешно листало календарь. В год, когда Вера с гордостью пошла в первый класс, у Германа после тяжелейшего рака умерла бабушка. Внуку передавалась в наследство ее квартира и дача. Люська так обрадовалась:

– Вот, наконец, сейчас мы и заживем. Вот ведь оно, счастье. Теперь всё будет иначе, – наивно полагала она.

Но не тут-то было. Вместо счастья Герман запойно переживал очередную несовместимость с Кирой. Они сблизились в тот год, как никогда прежде. Оба испытывали острую потребность друг в друге. В воздухе витала взвесь нежности, обиды, ревности и влечения. Герман что-то опять напридумывал себе про то, что Кира его использует и играет. Любитель психологических наук то и дело проверял ее истинные намерения молчанием, а себя баловал теперь уже дорогой и быстродействующей отравой. Ну, а когда Кира явилась на очередную встречу одноклассников (надо отметить, что встречи эти были единственной санкционированной возможностью увидеть Германа, и девушка никогда их не пропускала, ненавидя при этом всех присутствующих и делающих вид, что они безумно рады ее видеть и делиться своими успехами) с многозначительным третьим животиком, Герман понял, что это очередной крах всего.

Какой там дом? Неужели ему было дело до дома? Ремонт, который было начали, приостановили до лучших времен. Буквально все хотелки супруги он спускал на самотек. За семь лет Герман так наелся ее капризов и претензий, что ему уже было абсолютно всё равно, что его окружает и как. Вечные недомытые тарелки в раковине, пакет мусора в коридоре, халат в цветочек – ну и хрен с ними. Одно спасенье – ножки под халатом были еще молодые, пусть и не такие стройные, как у Киры. Герман стиснул зубы и настроил себя сохранять видимость семьи до совершеннолетия дочери.

– А там, может, Люся и сама свалит…

Жизнь превратилась в сплошной мартовский несезон. Родители продолжали отдаляться друг от друга. Мать старела, отец дремал. Только солнышко дочь росла, ничего не подозревая, и согревала их неудачный союз.

ГЛАВА

7.

Сердце

волка

If this world is wearing thin

And ’ou're thinking of escap’

I'll go anywhere with you

Just wrap me up in chains

But if you try to go alone

’on't thin’ I'll understand

Stay, Shakespears sister

За полгода до долгожданного чемодана, с которым Люся отправилась в ссылку, Герман получил шанс услышать голос, живущий в его голове, в самой настоящей реальности. Встреча была приурочена к десятилетию выпуска.

Кира вошла в своей привычной летящей манере, еле касаясь каблучками каменного пола. Стрижка, короче школьной, была ей невероятно к лицу. Двадцатисемилетняя Кира в серых обтягивающих джинсах и легкой кофточке выглядела лет на десять моложе одноклассниц. То есть почти так же, как накануне выпускного. Герман силился не смотреть так уж в упор, но, когда поймал ее улыбку, полную нежности и даже срывающегося смеха, обращенную прицельно на него, все старания пошли насмарку. Красотка без лишних вступлений прямиком подошла к жертве, обняла и легонько чмокнула в щеку. Это был удар ниже…

«Всё… – думал он, – это предел, я не могу это контролировать. Она такая же, совсем не изменилась, а ведь прошло столько лет. Она так пахнет, так смотрит на меня. О нет, она запустила ногти мне в волосы. Нет, нет, она шепчет мне на ухо, чтобы я не умирал. Она прикасается губами так, что это совершенно невозможно вынести».

Потом было такси, где он бессовестно к ней приставал. Голова от неожиданной прыти Германа побежала, но не забыла попросить водителя остановиться дальше обычного, на углу соседнего дома. Расчет был точным. В двадцати шагах от угла ее уже давно дожидался Марк. Пульсирующая Кира вышла из темного салона в не менее темный переулок, чуть пошатываясь, сняла улыбку с пылающего лица и с чувством выполненной миссии поспешила к мужу.

Вскоре Герман узнал, что у его Киры есть какой-то служебный ухажер. И не просто узнал, а прямо-таки был ошарашен заявлением:

– Спаси меня от него, забери меня, переключи, я больше не могу это выносить. Он же твое собственное слабое подобие. Я задумывала его таким, не имея возможности и ни одного повода, чтобы свалиться тебе как снег на голову со своей любовью, штампом в паспорте и ребенком. Я была так долго одна.

Она писала ему длинные сообщения уже без каких-либо намеков и ужимок.

– Я так хотела видеть тебя каждый день, разговаривать с тобой, сгорать от того, как стремительно всё происходит, что буквально сгенерировала эти жалкие отголоски и позволила себе потерять равновесие, позволила нахально себя обставить, лишить себя воли и совести. Мне хотелось уходить из дома в ночь, и я это делала. А когда мне хотелось стереть с себя его руки, я использовала все средства без разбора. Я чувствую себя жуткой тварью. Очень слабо, правда, но все еще чувствую. Помоги мне, Герочка. Я очень тебя прошу.

Про Марка не было ни слова, как и про то, что всё это было одновременно с замещением тени Германа еще и мелкой местью за вольную жизнь мужа. (Не обманись, пристрастный мой читатель. То была месть не Герману, а Марку, месть с помощью антидепрессантов, и Герман к ней не имел ни малейшего отношения ни тогда, ни до, ни после. Не надо додумывать то, чего не могло быть.)

Герман цепенел от этих признаний, зверея от того, что его Кира могла до такого дойти, что она еще его в этом обвинять смеет. Но она так просила, что он не мог отказать. Он провел со своей улыбчивой звонкой девочкой полгода. Они обедали вместе, гуляли, ходили в кино. Мужчина помогал решать ее рабочие дела. Катался с ней по инстанциям, всячески согревая ее заблудившееся сердце. Он шутил, подбадривал, осыпал комплиментами. Никто и никогда не умел так искренне восхищаться Кириным мерцанием, как Герман. Никто и никогда не видел его в спектре, доступном только ему одному.

В метро парочка старалась выбирать переполненные вагоны, чтобы быть как можно ближе и в то же время иметь оправдание в виде часа пик. В маршрутках он всегда садился напротив, чтобы как бы случайно касаться ее коленей. Она так ждала этих случайностей. Но ничего, кроме этого целомудренного и, в целом, ни к чему не обязывающего согревания, ни одного даже мимолетного поцелуя он так ей и не подарил. Киру это безумно огорчало.

После каждой встречи она задавала с досадой себе одни и те же вопросы: «Почему он держит такую дистанцию? Сколько ему еще надо времени, чтобы решиться? Что ему мешает идти дальше?» А потом он снова резко как-то замолчал. Ну, то есть совсем перестал на нее реагировать. Последний звонок был уже в состоянии глубочайшего психотропного кайфа. Кира не поняла ни слова. Его сознание, измененное употребленным часом ранее, говорило про барашка и маленького принца, про образ розы, мерещащийся ему в облаках. За этим звонком последовала кромешная тишь.

Девушка обрывала его телефон, писала сообщения, ходила вокруг его дома. Всё было бесполезно. Герман каким-то ловким хирургическим путем умел ампутировать свою потребность в любимом человеке.

А из ее нашпигованного молчанием подсознания, как из решета, стала сыпаться рифма:

МОРОСИЛО

А небо было ласково-печальным,

И тихо моросило по ресницам.

Вставал и одевался машинально,

Стучали в такт вагонов вереницы.

И думать как-то вовсе не хотелось.

Без года тридцать – не веселый повод.

И вот уже не молодость, а зрелость

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.