На разрыв

В конце концов, она всё-таки улыбается. Между ними есть что-то общее, и это «что-то» практически ощущается кожей. Оба брошенные, оба одинокие, оба уставшие и потерянные. Рае не нужно смотреть в зеркало, чтобы узнать, как она сейчас выглядит: достаточно посмотреть на Егора, потому что мешки у них под глазами абсолютно одинаковые, впрочем, как и запавшие щёки, как и сухая, сжатая линия губ.

Иногда так бывает: приснится кто-то и ты наутро ощущаешь особую общность, даже если вы с этим человеком близкими никогда не были. Но он же побывал в твоих снах, а значит, уже совсем не чужой, и ты весь день не можешь отделаться не только от мыслей о нём, но и от тёплого, родственного ощущения, появляющегося внутри каждый раз, как в голове всплывает его имя.

Рая смотрит на Егора – и у неё такое чувство, будто он ей приснился.

Но он стоит рядом, живой и настоящий, можно потрогать, если захочется, и смотрит на неё так, будто собирается что-то сказать. И, собственно, говорит:

– Глазам своим не поверил, когда тебя здесь увидел. – И тут же, без перехода: – Присядем?

Она опускается обратно на лавочку легко и почти лишённая собственной воли, как будто он сам усаживает её, для надёжности придерживая за плечи. Но ничего подобного Егор себе не позволяет: усаживается рядом, в отличие от неё, тяжело, словно из него разом вынули кости.

– Хочешь? – не зная, что сказать, Рая показывает ему свой пакет.

– А можно?

На самом деле, ему-то как раз и можно. Мальчики вообще едят всё что угодно – как не в себя, – и, конечно же, не толстеют, только с помощью штанг, гантелей и тренажёров всё раздаются в плечах, разрастаются в бицепсах, мощнеют в ногах, чтобы лучше толкаться, лучше поднимать и лучше удерживать. А девочки… Девочки держат себя в ежовых рукавицах, балансируя между «лучше кататься» и «чтобы поднимать их было удобнее».

Впрочем, Рая одёргивает себя, к ней всё это больше не имеет отношения.

– Конечно, можно. – Открывая пакет, она ловит себя на том, что улыбается, но улыбаться её заставляют не запахи жареного, и уж подавно не мысли о конце спортивной карьеры.

Неожиданно.

Она протягивает Егору бургер, но вместо того, чтобы освободить его от упаковки и начать есть, Егор протягивает его обратно.

– Ты первая.

Наверное, в другой жизни, не случись с ней фигурного катания, есть с кем-то вместе было бы для Раи высшей формой доверия – как, например, стесняясь своего голоса и считая его недостаточно красивым, ты поёшь только рядом с теми, кому действительно доверяешь. В фигурном катании, с его общими раздевалками, бесконечными сборами, кровью и потом на тренировках, стеснительные особо не выживают, но петь при абы ком она бы всё же не стала.

Да и… есть в раздевалке вместе с девчонками, каждая из своего контейнера или со своей тарелки, это одно, а есть с Егором Архиповым один бургер на двоих и чтобы всю дорогу его держал только он – это другое.

Почти интимно, и Рая могла бы смутиться, но вместо смущения чувствует лишь благодарность. Она, оказывается, так скучала по этому ощущению: что-то необычное, что-то приватное, что-то скрытое от всех на свете, тайна – одна на двоих.

Картошку и курицу они едят уже по отдельности, самостоятельно, но ощущение интимности никуда не пропадает.

Посреди оживлённого торгового центра, на неудобной деревянной лавочке, их будто бы накрывает невидимой сферой, отсекающей чужие разговоры, громкую музыку и всё остальное, ненужное.

Наверное, так работает их совместная брошенность, одно на двоих горе, одинаковый секрет, одинаковая проблема.

– Как ты? – спрашивает Егор, и, учитывая картошку в его руках и стекающий с неё соус, который он торопится поймать губами, вопрос звучит вовсе не так серьёзно, как мог бы.

Потому, наверное, и ответить получается очень легко.

– Не знаю.

Любой другой человек решил бы, что за «Не знаю» скрывается нежелание что-либо говорить, или даже обычное хамство – мол, ишь ты, какая фифа, её спрашивают, а она даже не общими словами отмазывается, а откровенно воротит нос, но Егор не ощущается «любым человеком». У них одна на двоих невидимая сфера, отсекающая всё лишнее, и бургер вот был один на двоих, да и общая ситуация тоже.

Забавно.

Забавно, как может случиться: люди, которых ты знала годами, оказываются совершенно чужими и остаются у тебя за спиной, а человек, с которым до этого ты пересекалась только на соревнованиях и вряд ли за всё эти встречи услышала от него больше десятка дежурных «приветкакдела», сверкает грустными глазами из-под пушистой светлой чёлки и честно говорит:

– Я тоже не знаю.

Вымышленные кадры из вымышленного фильма: они стоят плечом к плечу в узком пространстве, отражаясь в висящем напротив зеркале, и не решаются посмотреть друг на друга, а потом, когда их взгляды всё же встречаются, просто неловко пожимают плечами – и им не нужно ничего говорить, всё и так ясно.

Совершенно очевидно и удивительно страшно одновременно.

– Бред такой, – роняет Егор, рассматривая кусочек курицы так, будто от того зависит по меньшей мере спасение мира. – Как будто не со мной происходит.

Если смотреть исключительно на проходящих мимо людей и одновременно пытаться ни о чём не думать, то да, с Егором можно и согласиться. Честно говоря, с ним даже хочется согласиться, но неестественный, отвратительно яркий свет слепит глаза, и назло ему Рая не собирается жмуриться.

– Увы, – говорит она, содрогаясь всем телом. – Именно с нами.

Егор грустно улыбается.

– Могла бы и подыграть. Притвориться. – Звучит как дружеская подколка, ни больше, ни меньше.

Пожав плечами, Рая отправляет в рот очередную порцию картошки. Она, кстати, удивительно вкусная, особенно со сладковатым соусом терияки (который, положа руку на сердце, не очень-то похож на настоящий соус терияки, но всё равно ужасно хорош), а вот кола, первый глоток который она делает только сейчас, далеко не так хороша.

– Кривишься так, как будто у тебя там в лучшем случае водка.

– А хотелось бы горячего шоколада.

Она отставляет стакан, и он тут же попадает в руки Егора. Он зажимает полосатую трубочку между сухими, обветренными губами, и Рая не может отвести глаз от его лица, подсвеченного искусственным светом торгового центра. Наверное, так пристально разглядывать невежливо и неприлично, да и за годы соревнований (они могли не пересекаться на юниорских гран-при и кубках России, но как минимум раз в год сходились на юниорском первенстве трижды подряд) она должна была на него насмотреться, запомнить, но то, что происходит сейчас, ощущается как первая настоящая встреча и не смотреть невозможно.

У него светлые волосы, которые, как Рае кажется, обязательно должны оказаться мягкими на ощупь, и тёмные глаза, в которых тепло в равной степени смешано с безнадёжным отчаянием, и парочка родинок на щеке, и целая россыпь – на шее, сползают под воротник олимпийки. Широкие плечи, и длинные пальцы, и ноги тоже длинные: Егор вытягивает их, не боясь, что кто-то запнётся, потому что кто, в самом деле, может попасть в их личную сферу?

Молчание между ними затягивается, но всё ещё не ощущается неуютным, и Рая изучает взглядом изгиб его шеи, когда Егор вдруг, откашлявшись, говорит:

– Ты трубки не берёшь и сообщения не читаешь, до тебя ни Вконтакте, ни в Инстаграме не дописаться. Мы и писали тебе, и звонили.

Рая замирает, не шевелясь и, кажется, переставая дышать.

Интересно, что скрывается за его «мы»? Егор – и кто же ещё? Она напрягается, пытаясь вспомнить что-то о его семье и о тренерах, конечно же, тренерах, потому что они оба – спортсмены, и «мы» в таких случаях означает либо партнёра, либо тренеров, либо семью, но Злата, во-первых, теперь уже бывшая, а во-вторых, вряд ли бы стала писать ей или звонить – разве что для того, чтобы насладиться триумфом.

Егор и Злата тренировались у семейной пары, Игоря и Полины Белых, бывших чемпионов всего, что только существует на свете. Но Злата ушла, а остался ли Егор, Рая не знает. И о семье его тоже, в общем-то, не знает: ну разве что, матери у него нет, и отца тоже нет, только старшая сестра, которая и отдала его сперва на фигурное катание, а потом конкретно в танцы на льду.

В некотором смысле они с Раей похожи. В некоторым смысле у неё тоже нет (больше нет) ни матери, ни отца, и было бы здорово, если бы не было брата.

– Я телефон разбила, – отвечает она, в конце концов, но правда это только наполовину. Егор, как ей кажется, всё понимает, поэтому приходится быстро добавить: – И просто не хотела ни с кем разговаривать.

Он одобрительно встряхивает головой, мол, зато честно, и тут же задаёт новый вопрос:

– Многие пытались, да? – Его глаза впиваются в её лицо, словно он пытается прочитать что-то во взгляде, или там по губам, по движению ресниц, по хмурой морщинке между бровями.

Рая не отворачивается, не отводит глаза, наоборот – смотрит и смотрит, подаётся вперёд, стараясь быть максимально открытой.

– Даже об интервью хотели договориться. – Ей становится горько. – Как будто кому-то не пофигу на какую-то там Раю Август.

Егор трясёт головой. На его лице проступают удивление и несогласие – быстрые, стремительные реакции: вскинутая бровь, неверящая усмешка.

– Как им может быть пофиг? – Не выпуская стакан, он разводит руками. – Ты же главная звезда и главная юниорская надежда.

Восторженных комментаторов переслушал, что ли? Так для них все, выступающие под своим флагом, надежды и звёзды.

Горечь никуда не уходит.

– Скажешь тоже.

Пустой стакан летит в мусорку, разрушая их невидимую уютную сферу, и Рая чувствует, как по позвоночнику дрожью катится напряжение. Егор поднимается.

– Скажу. – Он переступает с ноги на ногу, неведомым образом умудряясь выглядеть растерянным и уверенным одновременно, а потом глубоко вздыхает, как будто на что-то решаясь. – И докажу. Пойдём покатаемся?

Примерно так вода попадает в уши после бассейна и ты стоишь, на одной ноге с полотенцем в руках, неуклюжая и нелепая, пытаясь вытряхнуть всё до капли, чтобы можно было дальше собираться домой.

– Что?

Он сгребает промасленную бумагу, и коробки из-под еды, и мятый пакет – и отправляет их следом за синим стаканом, а потом легко подхватывает свою объёмную сумку, и, в общем-то, не надо быть особенно умной, чтобы догадаться: в сумке – коньки.

Точно. Коньки.

Рая сглатывает.

– У меня нет коньков. – Правду сказать пока ещё не получается. Наверное, она просто сама ещё до конца не верит в то, что решилась сделать.

– Ну и что? – Он пожимает плечами. – Возьмём напрокат.

Можно отказаться, думает Рая.

Можно сказать, что брать коньки напрокат – это небезопасно, потому что ну какие в этом прокате коньки, будет чудом не сломать на них ноги и не свернуть себе шею.

Можно соврать, что она ненавидит кататься на общедоступных катках (это, на самом деле, неправда, потому что нельзя по-настоящему ненавидеть то, чего ты не пробовала).

Или можно сказать правду, что свои коньки она выбросила и никакое «напрокат» не поможет.

Но она не чувствует себя готовой для правды. И, глядя на Егора, ей почему-то хочется попробовать: попробовать покататься на общедоступном катке, среди весёлых детей и веселящихся взрослых, попробовать не сломать себе ноги и не свернуть себе шею.

– Ладно, – говорит она. – Давай покатаемся.

Перед тем, как отправиться на каток, Егор покупает ей горячий шоколад в смешном пупырчатом термостакане, и держит его, пока она выбирает себе коньки, проверяя их так тщательно, что работник начинает покашливать. Егор легонько толкает её локтем, давай мол, завязывай, и этот толчок совпадает с моментом, когда Рая делает выбор: вот эти.

Белые коньки с остро наточенными лезвиями и надёжными шнурками выглядят раскатанными и поношенными, но носили их самые разные ноги, так что никакой определённой формы принять они так и не смогли, и Рая надеется, что ей в них будет комфортно. Ну, или хотя бы не больно.

У неё в крови недоверие к любым ботинкам, которые она никогда прежде не надевала, потому что раскатывать новые коньки почти так же больно, как когда тебя предают и выбрасывают на обочину.

Она старается не думать об этом.

– Что, серьёзно? – спрашивает Егор, когда они наконец-то выходят на лёд. – Всё-таки всем отказала? Никаких интервью и никаких пробных прокатов?

Они делают полный круг: не держатся за руки, просто едут рядом. Не пара, а так. Два человека.

Два человека, которые никуда не торопятся (куда и зачем торопиться, если в руках у одного из вас самый вкусный напиток на свете) и беседуют в своё удовольствие. Два человека, один из которых определённо самый симпатичный на этом катке, а вторая…

А вторая усмехается:

– Нет. Правильнее будет не «отказала», а просто «никого не рассматривала». Какой в этом смысл?

Будь они на соревнованиях, времени на разговоры им не хватило бы, даже выступай они в паре. Шагнули от бортика – и бросились раскатываться, набирать скорость, демонстрировать свою уверенность и непобедимость, молча, собранно, без сантиментов. Будь они на соревнованиях, у них было бы только тридцать секунд между тем, как диктор объявит их имена, и тем, как нужно будет начать.

Будь они на соревнованиях, Егор не обогнал бы её, и не развернулся бы к ней лицом, а ко всему остальному миру спиной, и не сказал бы возмущённо:

– Только не говори, что решила заканчивать.

Можно даже ничего не отвечать, просто кивнуть. Только не хочется. Хочется рассказать ему о коньках, выброшенных в мусорный бак, но сейчас то, что задумывалось как решительный шаг, кажется удивительно глупым, и Рая говорит о другом:

– Мир не особенно много потеряет, если я перестану кататься…

Егор шумно выдыхает и от возмущения едва не врезается в воркующую влюблённую парочку, слишком занятую друг другом, чтобы замечать кого-то ещё.

– Мир дофига потеряет! – Возмущённый, он берёт её за руку. – Иди сюда.

Это оказывается удивительно легко.

Развернувшись на зубцах, Рая вжимается спиной в его грудь. Её затылок устраивается под его подбородком: дыхание Егора колышет волосы у неё на макушке.

– Ты, блин, лучшая партнёрша из всех юниорок. – Они успевают снова оказаться лицом к лицу прежде, чем он продолжит: – И половине взрослых дашь фору.

Когда Раю хвалят, ей хочется провалиться под землю. Не то чтобы её слишком часто хвалили. Во всяком случае, с тех пор, как они с братом превратились в одну спортивную единицу.

Старайся лучше. Старайся больше. Тебе нужно работать над скольжением. Поддержки далеки до совершенства. Хорошо, что я приучила тебя к правильному питанию – по крайней мере, не придётся переживать за фигуру. Могло, конечно, быть и лучше, но против природы не попрёшь, что получилось, то получилось.

Такому бриллианту, как Олег, нужна соответствующая оправа. Будешь оправой, это тоже хорошая роль.

Молчи. Не отсвечивай.

У всех бывают сложности. Терпи. Ты должна быть мудрой. Ты была недостаточно мудрой. Терпи лучше. Старайся сильнее.

Если тебе не больно, значит, ты плохо старалась.

Работай над скольжением. Улыбайся. Улыбайся. Партнёрша должна быть яркой, но ты недостаточно яркая, поэтому ставить будем на Олега. Да, третий сезон подряд. Нет, не под ту музыку, которую ты приносила.

Неплохо получилось, конечно, но могло быть и лучше.

Могло быть и лучше.

Обладай она чемпионским характером, её бы ничто из этого не задевало. Обладай она чемпионским характером, она бы ответила Егору, что дать фору всего лишь половине выступающих по сеньорам партнёрш – это мелочь, пшик, ничего. Если не можешь быть лучше всех, то не стоит и начинать.

Олег был лучше всех. Она была к нему приложением.

Какая разница, кто будет обрамлять бриллиант, она или Злата.

Обладай она чемпионским характером, она сама была бы бриллиантом.

Рая молчит.

Рая молчит, только едет, молча следуя за Егором, и в вальсовой позиции (стакан приходится пристроить ему на плечо) они несколько раз неловко стукаются коленками. Её это заставляет нахмуриться, его – рассмеяться.

– Твой брат, – говорит он сквозь смех, который всё же самую малость кажется нервным, – полный придурок и просрал всё на свете. Когда он приползёт проситься обратно, а он приползёт, пожалуйста, не сдавайся с первого раза. И со второго.

Лучше всего вообще не сдавайся, говорят его глаза. Тёплые, карие, отчаянные и безнадёжные.

– Мне говорили, что из меня выйдет отличная одиночница.

– А ты встала с братом, – его голос звучит мягко, но всё равно с неуловимым оттенком не осуждения, но «сглупила ты, Рая, а брат твой того однозначно не стоил».

Сейчас она, конечно, и сама понимает: не стоил, но ничего уже не изменишь.

Или, сказать по правде, она бы и не стала менять.

Осознание настолько внезапное, что она просто не может не сказать о нём вслух:

– Я не жалею, – говорит она, и сама поражается тому, как уверенно это звучит.

Егор кивает, мгновенно становясь серьёзным.

– Если честно, я тоже.

Градус серьёзности снижает их неуклюжесть: запутавшись в собственных ногах, они теряют равновесие, и Рае за считанные доли секунды приходится принимать чертовски сложное решение, а именно, что спасать – себя или драгоценный стакан с шоколадом?

Пожалуй, принимать пищу на катке, как и в кровати, плохая идея.

Она думает об этом, когда понимает, что с равновесием всё снова в порядке и никаких решений принимать не нужно, все и без того спасены. Выровнявшись сам, Егор ловит её так, как будто занимался подстраховкой всю жизнь и чуточку больше.

– Ох, – только и может сказать Рая, а потом они начинают смеяться. Звонко, заливисто, вместе.

Как маленькие, они не думают ни о чём, просто стоят друг напротив друга и заливаются хохотом. От стакана в левой руке Раи веет теплом, но ещё больше тепла исходит от ладони Егора, сжимающей её правую руку.

Он держит её за руку совсем не так, как Олег.

Олег всегда накрывал своей ладонью, держал сверху, и тогда это казалось проявлением заботы и силы, а теперь кажется эгоизмом и подавлением. Егор держит её руку ненавязчиво, снизу, поддерживая и помогая, а вовсе не пытаясь показать, кто здесь главный. И – не отпускает, не отпускает, не отпускает.

– Слушай, – говорит он с улыбкой, когда они наконец успокаиваются, – я ведь серьёзно. Даже не смей думать, что ты плохая фигуристка или плохая партнёрша. Это тебе я говорю, а я несколько лет был твоим прямым конкурентом.

В эти секунды он выглядит совсем другим человеком, не тем, кто садился рядом с ней на лавку меньше часа назад. Как будто, убеждая Раю в её исключительности, он в чём-то убеждается сам, как будто в нём что-то меняется, расцветает, тянется к солнцу.

Рая качает головой, протягивая ему горячий шоколад.

– Спасибо, – с трудом говорит она, – но до совершенства мне всё-таки далеко.

Он делает щедрый глоток (выступающий кадык поднимается и опускается), а потом облизывает губы, и от его ладони становится ещё горячее.

– Совершенство – приманка, придуманная исключительно для того, чтобы мы куда-то стремились.

– Скажи ещё, его не существует.

– Скажу, что оно недостижимо, и это разные вещи.

Мимо них проезжает щебечущая стайка детей – явно из тех, кто недавно начал заниматься фигурным катанием, мельтешат разноцветными толстовками подростки, медленно проезжают задумчивые девчонки и парни в наушниках.

Рая чувствует всё, что происходит вокруг, но вместе с тем ощущает себя в безопасности.

Именно поэтому она наконец-то решается.

– Когда я сказала тебе, что у меня нет коньков, я не имела в виду, что у меня нет их с собой.

Егор опускает голову, наклоняясь к ней и вопросительно приподнимая левую бровь.

– Хочешь сказать…

Он может предположить что угодно – от продажи коньков до полного уничтожения их с помощью пилы, молотка, ножниц (бесполезно, наверное), да хоть мясорубки, и где-то между этими вариантами, возможно, притаится и правда, но Рая не хочет ждать, пока Егор угадает.

Шумно выдохнув, она говорит:

– Сегодня днём я выбросила их в мусорный бак во дворе.

Егор смотрит на неё, по-птичьи склонив голову на бок.

– Когда приезжает мусоровоз?

Рая замирает, выбитая из колеи странным вопросом. Но ответ она знает.

– Примерно в пять утра, каждый день.

Ещё бы она не знала, если окна комнаты, которую выделил ей Валерка, выходят прямо на мусорные баки. Тот ещё вид, но и его можно было бы пережить, ведь она, в конце концов, не сказочная принцесса, у которой из всех дел – только сидеть у окна и любоваться пейзажем (читай: выглядывать принца), а вот с шумом, скрежетом и рёвом моторов примириться гораздо сложнее.

Валерка обещает, что рано или поздно она привыкнет, но пока что Рая просыпается каждый раз, когда под окнами начинают опорожнять баки.

– Отлично! – Егор разворачивается и тянет её за собой, к выходу со льда.

– Отлично?

– Конечно, отлично. До пяти утра полным-полно времени, а значит, мы успеем спасти твои коньки. Если, конечно, до нас их не успеет спасти кто-то другой.

Устоять перед его напором невозможно. Сопротивляться его напору не хочется. Чего Рае по-настоящему хочется – так это поверить Егору, когда он, уже на выходе из торгового центра, поворачивается к ней и говорит:

– Коньки не виноваты в том, что произошло. И ты тоже не виновата.

Тусклое весеннее солнце мягко прикасается к его волосам, и Рая отводит глаза.

6. Варвара

Говорят, взрослому человеку достаточно трёх минут, чтобы понять, что он влюбился. Варваре хватает трёх мероприятий, на которые зовёт её Оскар.

Первое из них – совершенно безумный перфоманс с театральными актёрами, джазовыми музыкантами и публикой, одна часть которая одета так, будто они пришли на вручение Золотого Глобуса, а другая – в спортзал или выбросить мусор.

Между книжных стеллажей, шумных компаний и искрящихся бокалов шампанского Оскар встречает её с шальными сияющими глазами.

– Вчера я встречался с новыми партнёрами. Это библиотека.

– Рада за тебя, – отвечает она. От неожиданности звучит, как будто ей наплевать.

Он только отмахивается, слишком увлечённый, чтобы обратить на это внимания:

– Огромная библиотека, а в библиотеке – словарь русских фамилий, а в словаре русских фамилий… – Он делает паузу, будто предлагая ей самой догадаться.

– Иголка?

У Варвары отвратительное настроение, она пришла сюда после напряжённого рабочего дня, тяжёлого интервью с неразговорчивым собеседником, очередной рекламной статьи на самую неинтересную тему на свете (время от времени она подрабатывает, сочиняя то о навесных потолках, то о гиппоаллергенных одеялах из козьего пуха) и совсем не настроена играть в угадайку.

Честно говоря, она вообще ни на что не настроена. Варваре хочется разве что добраться до дома (желательно – просто телепортироваться туда, чтобы обойтись без лишних усилий), принять душ и рухнуть лицом в подушку, а потом спать, спать, спать без остановки тысячу лет. Или лучше две тысячи.

Если бы она родилась медведем, то у неё была бы целая зима, чтобы поспать. Три месяца, даже больше. Каждый год. Разве не замечательно?

Медведей никто не трогает – просто боятся. Медведям не пишут в социальных сетях с предложением заглянуть на неинтересную им вечеринку, и медведи, тем более, не соглашаются. Медведям плевать на симпатичных организаторов и на все эти «огромная библиотека, а в библиотеке – словарь, а в словаре…» тоже плевать.

– Иголка? – Оскар на миг застывает, не понимая, в чём дело, а потом широко усмехается. – Нет. Никаких Кощеев Бессмертных.

Надо же. Понял шутку.

Улыбка у него совершенно невероятная, и против воли, Варвара подаётся вперёд. В последний момент она спохватывается и успевает, прищурившись, придать своему лицу подчёркнуто скучающее выражение.

– Ну, если в словаре русских фамилий нет утки, а в утке – зайца, а в зайце – ларца, а в ларце – яйца, а в яйце – иголки, то что тогда?

Она даже головой встряхивает, мол, парниша, чего ты мне паришь?

Получается далеко не так естественно, как обычно в таких ситуациях. Или, может быть, наоборот, слишком естественно, и кто-то другой мог бы трактовать её слова как нежелание разговаривать, но Оскара, видимо, не волнует, что между ним и подушкой она выбрала бы подушку.

Наверное.

– Твоя фамилия, разумеется, – говорит он как о чём-то очевидном или даже очевиднейшем. – Их обычно присваивали священникам, от слова «левит», которое «священник» и означает.

На этот раз Варвара встряхивает головой намного заметнее, почти агрессивно.

– Нет, религия – это не ко мне.

Оскар смотрит на неё долго, оценивающе.

– Я почему-то даже не сомневался.

В общем-то, они оба не похожи на религиозных людей, хотя, конечно, судить книгу по обложке, а человека по внешности – та ещё глупость.