Замурованные. Хроники Кремлевского централа

– Не волнуйтесь, все утром, – шепнула врач и громко продолжила: – Кроме но-шпы, ничего больше нет.

– Давайте. – Сева сгреб таблетки.

Ровно в семь включили свет. Все мирно спали. Один лишь Заяц, одев под утро толстый шерстяной свитер с воротом под горло, куртку с капюшоном и сверху замотавшись шарфом, изо всех сил таращил глаза, борясь с одолевающей дремотой. В тишине из-за двери отчетливо доносились шуршание, сопение вертухаев. Ждали представления, но оно не начиналось. Настало время поверки. Под лязг замка арестанты попрыгали со шконок, все еще пребывая в сонном забытьи. Вместо дежурного офицера в камеру ввалился «резерв» – тюремный спецназ в полной амуниции: маски, каски, щиты, дубинки. Из-за щитов выглядывала знакомая рожа капитана.

– В камере четверо. Все нормально, – доложился Шер, накануне назначенный дежурным.

– Точно все в порядке? – оскалился капитан.

– В порядке – спасибо зарядке. – Ошарашенный взгляд Алтына разрывался между ощетинившимися гоблинами и закутанным Зайцем.

Со Славой Шером и Зайцем вышла некрасивая, но очень живописная история. Заяц признавал в мошеннике неоспоримый авторитет, опору и защиту в непостоянстве тюремных будней. Но с появлением в хате блатных он решил поменять учителей, переметнувшись под бандитское крыло. Как-то раз, желая закончить пустой спор с Зайцем, Шер в сердцах назвал его петухом. На следующий день во время прогулки Бубен, внимательно оглядев Зайца, спросил его:

– Сева, ты действительно дырявый?

– Нет, ты чего, нет, конечно, – замельтешил Заяц.

– Интересная фигня получается. Тебя Шер при всех объявил пидором, а ты смолчал.

– Серега, а что мне теперь делать?

– Если объявил, пусть обоснует. Обоснует – будешь курой, если нет – тогда должен с него спросить.

– Как это – спросить? – Предложенная альтернатива Севу не вдохновляла.

– Как с понимающего! – В глазах Бубна блеснул кровожадный огонек.

Спустя часа два сокамерники уселись за дубок. Заклокотал чайник, по кружкам захлюпал кипяток, поднимая со дна пряные россыпи.

– Слава, ты меня вчера петухом назвал, – без предисловий начал Заяц, косясь на Бубна.

– Ну и что? – зевнул в ответ Шер.

– Обоснуй! – Дерзость была напускной и фальшивой. Заяц геройски посмотрел на Серегу, тот одобрительно кивнул.

– Без объяснения причин, – отрезал Шер.

Заяц не растерялся. Схватив кружку Алтына, он резко плеснул содержимое в лицо обидчику.

Кипяток плетью врезался в кожу, оставив на щеке и шее мошенника размашистые рубцы. Шер не успел матерно взвыть, как под грохот тормозов в хату влетели вертухаи…

После моего заезда Заяц пробыл в хате четыре дня, не переставая развлекать и раздражать окружающих.

Модным аксессуаром среди сидельцев изолятора были беруши. Их периодически запрещали и изымали, но Севу эти репрессии обходили стороной. И вот, затромбовав берушами уши, Плащ наслаждался послеобеденным сном. В камере дым стоял коромыслом: шла непрекращающаяся готовка, перед штифтом мелькали спины, заслоняя нижнюю шконку с похрапывавшим юношей.

– На «З» с документами, – раздалось с продола.

В целях конспирации сотрудники изолятора при вызове арестанта обязаны называть одну лишь заглавную букву его фамилии.

– Сейчас, старшой, позову его, – доброхотом откликнулся Бубен. – Заяц, просыпайся, зовут тебя.

Но то, что слышал выводной, не мог слышать Сева с набитыми поролоном ушами. Зато вместо него и под него, ломая голос и картавя, прокричал Бубен:

– Через пару часов приходи!

– Чего ты сказал?! – возмущенно донеслось по ту сторону порога.

– Я даже для тупых мусоров два раза не повторяю. Отвали, я сплю. – Серега прекрасно справился с закадровой озвучкой.

– Да я сейчас резерв вызову! – В хате запахло грядущей расправой.

– Пошел ты в ж… со своим резервом, мусорюга! – Хата дрогнула от хохота. Но, решив не дожидаться атаки гоблинов, Бубен в последний момент тряхнул Севу. Тот подпрыгнул, ударившись головой о верхний шконарь, выдернул беруши и поскакал к тормозам выяснять причину трехэтажного гнева вертухая…

То были истории моих сокамерников, в которых тюрьма окрашивалась в новые, пока непонятные мне цвета.

Ощущения от происходящего в первую неделю на тюрьме очень разные, яркие, но в большинстве своем смутные и тягостные. Здесь это называют «гонкой». «Гоняют» все, кто постоянно, кто периодически. Неимоверно трудно смириться с мыслью, что тюремная реальность отныне данность, которой не избежать, что жизнь резко и безвозвратно сменила русло, течение по которому не остановит ни одна плотина. Гулкой болью бьет по вискам звук топора в саду, который ты сажал, лелеял, сберегал. Все, чем дорожил, что наполняло радостью и смыслом твое существование – теперь безжалостно рубится и выкорчевывается, оставляя в сердце пустырь и пепелище. Словно «Вишневый сад», только без антрактов, оваций, театральной бутафории. От тоски рецепта нет, тоска – самый суровый приговор, который ты выносишь себе сам по требованию судьбы. Как спастись? Мысленно отречься от свободы, определить, что хорошего может дать тебе тюрьма, и постараться не вспоминать, что она отнимает. Во что бы то ни стало сохранить нервы и здоровье.

Но над чем плачут в одиночестве, хором – смеются. Арестантское житье – горькое веселье. Стадный цинизм оказывается очень даже полезным и действенным в борьбе с индивидуальным тюремным психозом.

В первую ночь в новой обстановке я заснул быстро под телевизор и густой табачный смог. Часа через четыре проснулся от холода. Натянул на себя все, что было – куртку, шапку, перчатки и снова провалился в сон. Ровно в семь утра разбудил треск накаляющихся галогенок – подъем! Чтобы не загреметь в карцер, надо заправить шконку и одеться, хотя и так все спали в одежде. Еще немного погодя брякнула кормушка.

– Завтрак! – раздался неприятный женский голос.

– Не будем! – сквозь дремоту крикнул Бубен вслед захлопывающемуся окошку. Минут через двадцать, словно передернутый затвор, громко лязгнул металл.

– Что это? – вздрогнув, поинтересовался я.

– Тормоза разморозили, – не вдаваясь в детали, пояснил Алтын. – Сейчас проверка придет.

Пока выходили на середину камеры, дверь открылась, и порог переступил плешивый, низкорослый, с отвислым мамоном капитан, за которым толпились пятеро в камуфляже.

– Доброе утро! – Офицер огляделся по сторонам.

– В камере пятеро человек. Все в порядке, – бойко доложил самый молодой.

– Вопросы есть? – продолжил капитан. Хата лениво мотнула головами.

– Тогда по распорядку. – Служивый забрал стопку заявлений и вышел из камеры.

Хата ожила. Поставили чайник. Вся кухонная утварь, за исключением чайника да еще положняковой алюминиевой посуды – миски, ложки, кружки – пластиковая: терка, дуршлаг, разделочная доска, плошки, чашки, нож. По мискам запарили овсяные хлопья, добавив в разбухшую серую массу немного тертого сыра. На пробу было непривычно, но вкусно.

После трапезы повели на прогулку. Как только вывели из камеры, сразу: «руки на стену, ноги на ширину плеч!» – неполный личный досмотр; перемещения по тюрьме – руки строго за спиной. Поднялись на седьмой этаж – такой же коридор с нумерованными дверями, за которыми крохотные прогулочные дворики размером с камеру. Пол во дворике закатан асфальтом, посередине вмурована металлическая лавка. Бетонный колодец метра четыре глубиной сверху был закрыт мощной решеткой и железной сеткой. От дождя, снега, солнца и неба арестантов укрывает высокая оцинкованная крыша, под козырьком которой дефилирует вертухай. Расстояние в метр между краем крыши и стенкой колодца скрадывают сетка и двойная колючка. Над двориком свешиваются фонарь и динамик – радио орало так, чтоб не слышно было гуляющих за стенкой зэков. Все продумано. Ни одной детали зря.

Кружит поземка, ощущение холода не перебивается ни надвинутой на глаза шапкой, ни зимними башмаками, уступленными мне Бубном. Иллюзию теплоты создает лишь сигарета, согревающая воображение обжигающей пурпурной окаемкой. Дружно закурили.

– Женат? – спрашивает Бубен.

– Теперь уже не знаю, – грустно хмыкаю я в ответ.

– Сел в тюрьму – меняй жену, – назидательно изрекает Алтын.

– Они редко дожидаются, – добавляет Бубен.

К горлу подступает комок. Я поднимаю голову и отрешенно вглядываюсь в самую желанную полоску на свете – волю, зимней серостью растворявшую стальные заросли проволоки.

– Вань, здесь самое главное – не гонять, – нарушает мое тоскливое созерцание Алтын, протягивая сигаретную пачку.

– Легко сказать, Серега…

– Знаешь, это как гнилой зуб: дергать больно, тянуть еще больнее. Чем дольше тянешь, тем сильнее и бесконечней боль. А резко выдрал, сплюнул, пару дней поболело, через неделю и думать забыл.

– Зубов до хрена, сердце одно – не вырвешь.

– Ну, это у кого как. Сидел я с одним рейдером. Так он пять месяцев со шконки не вставал, все ныл, что там кто-то спит с его бабами. Быстро спекся. Здесь или нервы побеждают тебя, или ты побеждаешь нервы. Да и вообще, зашивай горе в тряпочку. Мне лично здешнего головняка с лихвой хватает, чтобы еще о вольных заморочках гонять.

– Неужели все так скучно?

– Этот централ – единственный в своем роде. Считай, что научно-исследовательский институт. Разбирают и собирают каждого по молекулам по нескольку раз.

– Как это?

– Начинают от пассивного составления твоего детального психо-физиологического портрета, а заканчивают провокациями, направленными на изучение принимаемых тобою решений в состоянии аффекта. Мы здесь как собаки Павлова: то жрать дают, то глотки режут. И все во имя науки и правосудия.

– Мрачновато. – Я недоверчиво покосился на собеседника.

– Скоро сам все поймешь. Каждое твое движение, слово – точкуются. Ни одна хата не обходится без суки. Постоянно прививают изжогу…

– То есть?

– Вот смотри, опера просчитывают твои самые болевые точки и начинают на них давить. В первую очередь это что или кто. Как правило, это жена, дети. Если это так, ты начинаешь получать письма от всех, кроме них. И так месяц, два, три, полгода. Называется – «сколько можно мучиться, не пора ли ссучиться».

– Люто!

– А ты как думал? Все бы отдал, чтобы с прожарки этой сорваться. – Серега помолчал, сделал пару затяжек. – Случайностей здесь не бывает. Одна сплошная оперская постанова. Через полгода сдают нервы, начинаешь точить клыки. Уже и кормушку ногой выбивали, и продол заливали, и оголенные провода на тормоза кидали.

– Ну и?

– Ничего. Списали с лицевого счета пятихатку за ремонт кормушки. Воду убрали. А то, что какого-то сержанта – сироту казанскую трошки током тряхануло, вольтами брови повыпрямляло, – это вообще мало кого заботит. Неделя, максимум две карцера, и все по новой. Эх, поскорей бы на зону!

– А как здесь со спортом? – Я попытался свернуть с тоскливой темы. Грусти на сегодня и так через край, но не тут-то было.

– Как и с остальным. Только втянешься в режим со спортзалом, тебе тут же его заморозят. Две-три недели регулярно водят, потом – бах, забудь месяца на три. Но если во дворике будешь ногами махать, Ван Дама из себя корчить – заточкуют как опасного каратиста, влепят в дело полосу, чтобы по приезде в зону гоблины из тебя последнее здоровье выбили. Короче, поплаваешь здесь до весны, сам во всем разберешься.

– Благодарю за науку.

– Судьбу благодари! – усмехнулся Алтын. Потянулись на выход к заскрипевшим тормозам.

С прогулки подняли обратно на этаж. Термин «опустили» здесь используется обычно по другому назначению, поэтому глагол «поднять» применяется ко всем разнонаправленным перемещениям по тюрьме. Перед заводом в камеру традиционный обыск: «руки на стену!», «ноги на ширину плеч!», удар берцем по внутреннему ребру ступни, чтобы раскорячить тебя, как натянутый парус, и тщательное прощупывание одежды.

Сегодня суббота. Все оперативно-следственные мероприятия отложены до понедельника. Зэки тоже имеют право на выходные. Бубен принимается кашеварить. Своими кулинарными талантами он гордится и вовсю пользуется ими на радость хате. Бубен утверждает, что он по специальности повар, а мать его в свое время трудилась шеф-поваром в «Праге». Местную баланду есть невозможно – макароны, перловка, пшено, сечка, ячка, разваренные в склизкую кашу, обильно сдобренную комбижиром, напоминают корм для скота. Частицы мяса, случайно попадавшиеся в этом месиве, баландерши остроумно называли «волокнами». Отсюда оригинальное название блюд: перловка или макароны «с волокнами». Обязательные в арестантском рационе супы обычно порошково-гороховые, щи или борщ – из замороженной почерневшей капусты и гнилой свеклы, отчего бульоны отсвечивают серо-бурой радугой. Остается надеяться только на передачи – по местному «дачки» – да на ларек.

Бубен неутомимо трудится над дубком, разгоняя тоску и с пользой убивая время. Рецепты разные, технология одна. Плиту, кастрюли и сковороды заменяет классический советский металлический двухлитровый электрочайник с медной спиралью. В доведенную в чайнике до кипения воду забрасываем мелко нарубленную морковь, минут через десять – нашинкованный лук, затем капусту. Добавляем растительное масло и соль. В овощную суповую основу вместо мяса кидаем кусочками нарезанную колбасу. Чайник выдергиваем из розетки, накрываем стол. К горячему вдобавок – морковные салаты, творог со сгущенкой, запариваем гречневые или овсяные хлопья, куда добавляем тертый сыр. Жить можно. Однако передачки имеют свойство заканчиваться, а ларька приходится ждать по два месяца. День-другой разгрузочной «голодовки», и «на ура» идет баланда.

Горячая еда – это не только здоровье, это способ согреться. В середине декабря мороз не лютовал, но нас это не спасало. Внешняя стена промерзает насквозь, покрываясь ледяными пупырышками, словно гусиной кожей. И если днем греешься едой, куревом и чифирем, то ночью приходится худо, особенно с непривычки. Перед сном я натягиваю на себя всю одежду, которая есть, в том числе три пары носков, шапку и шерстяные перчатки. Однако ближе к утру, просыпаясь от холода, мастыришь грелки из залитых горячей водой пластиковых бутылок. До подъема хватает. Рваный мерзлый сон восполняешь днем: после наваристого обеда глаза сами собой слипаются, остается лишь занырнуть под фуфайку и часа два блаженственно давить шконарик.

– Может, в нарды? – предлагает мне Бубен, доставая деревянную коробку.

– На просто так, – скалится Заяц.

– На просто так ты со своими корешами дырявыми будешь шпилить, – рявкнул Бубен, обнажив пару одиноких зубов (остальные, как утверждает, выбиты при задержании).

– Играем без интереса.

– «Просто» – это жопа! – заливаясь смехом на верхней шконке, прокомментировал реакцию Бубнова Алтын.

Расставили фишки, кинули кости. Удивительно, но первая партия оказалась за мной. Бубен лишь сокрушенно качал головой и по новой расставлял нарды. Но дальше начался разгром: Бубен сравнял счет «марсом» (два очка за победу), потом вышел вперед «коксом» (три очка), далее последовала простая, опять «марс»… На счете 10:2 довольный Бубен предложил передохнуть.

Заварили чифирь – пустили по кругу.

– Давно сидишь? – интересуюсь у Бубнова, закусывая шоколадом чайную горечь.

– Одиннадцать месяцев уже да четыре в Загорской тюрьме.

– Как здесь народец?

– Необычный. Считай, почти по всем громким делам: «ЮКОС», «Три кита»… кингисеппские, ореховомедведковские: Генерал, Карлик, Грибок, два Солдата…

– Солонник отсюда сбежал?

– Ушел, как дети в школу. Точнее, вывели. Он в четыре утра с прогулочных двориков спустился, тогда еще крыши не было, на глазах у арестантских близких с большой «Матроски», стоявших в очереди с дачками. Так ему вся эта толпа аплодировала. Кстати, Саша Копцев здесь недавно сидел.

– Это которого в синагоге порезали да еще дали, сколько не живут?

– Ага. Его сразу с Петровки к нам в хату закинули. Дело менты за неделю закрыли, еще на Петрах.

– Как это?

– Он мне так рассказывал. Представляешь, говорит, посадили меня на Петровке к двум жуликам. Они прямо так и сказали, мол, мы воры в законе. Саша, говорят, со следствием надо сотрудничать, и даже чистиху помогли написать. Подсказали-продиктовали, короче, за вечер уложились. Теперь, говорят, проблем у тебя не будет. Потом вызывает его следак и говорит: «Саня, если бы не мои погоны, с тобой бы пошел жидов резать. Все, что смогу, для тебя сделаю. Ты пока расскажи без протокола, по-дружески, что там случилось». Копцев и повелся на эту шнягу, исповедался перед мусором. А тот еще ему и говорит: мол, ты не обращай внимания, что я пишу, это совсем другое дело, зашиваюсь, ничего не успеваю. Потом просит его подписать там-то и там-то. Копцев спрашивает: «Что это?» Следак отвечает: «Справка, что ты у меня сегодня был». Саша и подмахнул собственный приговор. Жалко парнишку. Хотя воля для него беспросветней тюрьмы была. Ни работы, ни учебы, еле концы с концами сводил, на еду и то не хватало, да еще и сестра умерла… А паренек духовитый, на зоне может далеко пойти. Он тут с Гимрановым сцепился…

– Подожди, подожди… Это который подельник Шутова?

– Да, которому в оконцовке пыжик (п. ж. – пожизненное заключение. – Примеч. авт.) выписали. Гимранов по первости на Сашку жути гнал: «С такой статьей тебе на зоне петля… Ты людей хотел гасить за их национальность». Как-то раз что-то готовили, а Копцев спал в это время. Я говорю Гимранову, что надо морковку натереть. Тот начинает трясти спящего Копцева, бить его по щекам и орать: «Ты, сука, не слышишь, что тебе старшие говорят!» Саня спросони наотмашь хлопнул по чердаку этому «старшому». Делать нечего, пришлось вмешаться мне, выломить Гимранова из хаты, а то забил бы Сашку.

– Не скучно у вас.

– Теперь и у вас. Недавно с Мавриком месячишко скоротали.

– С каким Мавриком?

– Ну, с Мавроди.

– Он тоже здесь?

– Уже как четыре года. Сидится ему сладко, как никому. Личный повар с воли пожрать загоняет: медвежатину, оленину, устрицы, крабы. С администрацией договорился – лампу с переноской затянул. Днем спит, ночью хрень всякую пишет и пресс качает как одержимый, по паре тысяч раз за подход. Чистый черт, грязномазый, носит разом по три пары носков.

– Зачем?

– Чтобы не поддувало. Носки-то все дырявые и протертые, но в разных местах. И так во всем.

– Чего его здесь держат?

– Где ж его еще держать? Такой заморозки больше нигде нет. С него бабки хотят получить, а он артачится.

– За свободу можно поделиться. Надо же быть таким жадным!

– Жадный, но не тупой. Маврик, когда граждан на билетах-то разводил, наличку в квартирах складывал. Бабло считали комнатами. После раскулачки у него хата осталась, где маются семь миллиардов зелени. Ему чекисты говорят: давай два ярда и свободен. Понятно, что если им дать ключи от квартиры, где деньги лежат, они заберут все, а этого демонюгу отправят зону топтать. Это при самых благоприятных для него раскладах. Маврик, естественно, буксует, тянет время, четыре года с мусорами компромиссы ищет.

– Крутоваты суммы.

– А какими же еще быть? Полстраны выставил. Сыта свинья, а все жрет.

Около восьми вечера кормушка открылась, сиплый голос спросил: «Врач нужен?»

Арестанты потянулись за таблетками от головной боли, поноса, изжоги, по дороге придумывая недуги, чтобы приболтать врача-лепилу, – заглушить скуку. Впрочем, Алтына действительно мучили головные боли от контузии, а Бубна донимали язва и гепатит. Тюрьма здоровья не прибавляет.

В девять над тормозами зажглась лампочка, на продоле загремели двери – вечерняя поверка. Через пару минут в хату вошел дежурный, в точности повторив утренний церемониал. С этого момента можно лезть под одеяло. В 22.45 выключили галогенки. Мои первые сутки на тюрьме подошли к концу.

В воскресенье вместо прогулки нас ведут в «спортзал», оборудованный в противоположной камере и по своим размерам рассчитанный на восемь пассажиров. Вместо коек и стола на деревянном полу стояли две атлетические скамьи, две стойки со штангами, три шведских стенки, две сломанные беговые дорожки, допотопный велотренажер, универсальный «Кетлер», бесполезный за неимением приводных тросиков, на полу валялись две пары гантелей. За этот спортивный восторг хата официально платила 700 рублей в час.

Тренером выступил Бубен, задававший темп и последовательность упражнений. Он бинтом привязывал двадцатикилограммовую гантель к искалеченной руке, в ловкости и отлаженности движений не уступавшей здоровой. В «спортзале», точнее, спортхате, почти не до разговоров, выкладывались по полной. К финишу руки налились свинцом, футболка набухла липкой влагой.

По возвращении «домой» начались банно-прачечные движения. По карусели мылись, стирались, заодно наводили порядок в самой хате. В хозяйственном отношении в коллективе царили семейственная идиллия и равноправие, на которые личные осложнения между сокамерниками никак не влияли.

Между тем тучи над Севой стремительно сгущались. От суровой расправы его спасало лишь бдительное око продольного. Масла в огонь подливали постоянные вызовы Зайца к операм, что давало лишний повод блатным видеть в нем суку и интригана. Осознавая всю тщетность оправданий, Сева жалко лебезил перед авторитетами в надежде выкрасть у судьбы еще денек пацанской доли. В ответ на очередную матерную тираду Бубна гламурный мальчик, завсегдатай «Дягилева», «Феста» и Куршавеля, «майор ФСБ» нежно брал за руку наркобарона, жалостливо заглядывал ему в глаза и, подвсхлипывая, грассировал на местечковый манер: «Сехгей, ну зачем ты такое говогишь?» Брезгливо-снисходительную улыбку Бубна Заяц воспринимал как заветную отсрочку экзекуции и, подбоченясь, в своем костюме ихтиандра отплясывал на радостях «семь сорок» возле дальняка под негритянский рэп телевизионной музыкалки.

– Как ты думаешь, мне разрешат на суд пригласить Сережу Зверева, чтобы он меня постриг? – как-то раз полюбопытствовал у Бубна Сева.

– Проще голову в парашу обмакнуть. Так и красоту наведешь, и местечко себе под шконкой забронируешь.

Через пару дней Зайца забрали из хаты, к большой досаде соседей.

– Сам, сука, на лыжи встал («встать на лыжи» – сломиться с хаты, по тюремным понятиям, западло. – Примеч. авт.). С опером договорился. – Бубен был категоричен. – Мы же на него ларек выписали тысяч на шестьдесят. Вот и встретили Новый год! Забрали булку с маслом.

– Черт с ним. – Алтын не разделял уныния сокамерника. – День-два, и я бы на этой животине по сто пятой раскрутился.

– Проехали, – вздохнул Бубен. – Глядишь, к праздникам заедет какой-нибудь да комерс.

Но на следующий день вместо комерса на пороге с матрацем под мышкой возник молодой человек лет двадцати восьми. Спортивная, но уже поплывшая и сгорбленная фигура, напряженный пляшущий взгляд, скромные пожитки, уместившиеся в одном пакете, проявляли портрет стрелка или бандитской сошки.

Бросив вещи на пустую шконку, бродяга поздоровался, представившись Максом.

– Сто пятая проклятая? – спросил Алтын, отрешенно улыбнувшись.

– Так, – в растяжечку произнес вновь прибывший, исподлобья рассматривая сидельцев. – Грузят, как самосвал.

– Встал под загрузку – грузись, – монотонно изрек Алтын.

– Что-то громкое? – поинтересовался Бубен.

Парень замялся, подобные откровения да еще и в незнакомой компании были ему явно не по душе.

– Убийство… эта… – промямлил он, – Козлова.

– Зампреда ЦБ?! Так это вас недавно приняли? Как там твоя фамилия? – Бубен почесал затылок. – Половинкин? Четвертинкин?

– Прогляда, – буркнул Максим. – Тот, которого ты назвал, – мой подельник.

– Понятно с тобой, – протянул Алтын и прибавил звук в телевизоре.

Больше Прогляду никто расспросами не донимал. Дело было уже после отбоя. Вскоре в хате раздался мирный дружный храп.

Следующий день ознаменовался приходом начальника тюрьмы. Вошел невысокий, худощавый товарищ в дорогом, идеально выглаженном костюме, черный узкий галстук завязан по чекистской моде мелким узлом. Лацкан полосатого пиджака украшал значок с летучей мышью.

Последним навстречу хозяину со шконки слез Прогляда, приняв расслабленную стойку уставшей путаны.

– Как вы стоите? – вместо «здрасьте» изрек начальник, обращаясь к Максу.

В ответ Прогляда вальяжно перевалился с ноги на ногу и грозно зыркнул на хозяина, мол, иди куда шел. Доморощенный стрелок явно играл на публику, пытаясь утвердиться в коллективе.

Как только за начальником громыхнули тормоза, Прогляда, окинув хату орлиным взором, резюмировал:

– Совсем мусор попутал… «Как вы стоите?» Пошел бы он…

Однако все получилось с точностью до наоборот. Не успело общество оценить дерзость и патетику гражданина Украины, как в дверь застучали: «Всей хатой, с вещами по отдельности!»

– Слышь, ты, чмо, тебе кто разрешил хлебало разинуть? – первым от такой неожиданности пришел в себя Алтын.

– Да ладно тебе, братан, – не успев выйти из образа, ляпнул Прогляда.