«Жизнь – самый заурядный и при этом самый философский предмет. «Форма существования материи», «совокупность генов», vitae – всё это ничего толком не объясняет… В чем парадокс отдельно взятой жизни? Почему один влачит существование, в то время как другой, как моя бабушка, умеет жизнь проживать?

Когда я была маленькой, просто дочкой и внучкой, мне казалось, я уже где-то глубоко внутри знаю, что такое жизнь, и в чем её секрет. Нужно просто быть порядочной и честной, нужно слушать своё сердце, нужно быть открытой для мира и всё принимать с благодарностью.

Потом я выросла. Мое видение жизни постоянно менялось, и, кажется, с годами и с опытом я лишь запуталась и потерялась. Неудачи и жизненные перипетии научили меня тому, что всё нужно усложнять. Что уж там, все взрослые только и делают, что всё усложняют. И рано или поздно жизнь им становится в тягость.

Так в чем же секрет моей бабушки? Как получилось, что по-детски простая формула «будь честной, слушай сердце, принимай подарки мира» осталась с ней на всю жизнь?

Наверное, это прозвучит невероятно, но как-то мы с моей простой советской бабушкой Галей сидели на берегу Атлантического океана в далекой Бразилии. С нами была большая компания друзей и родных. Смеркалось. Океан темнел, и вскоре его было не отличить от смоляного неба. Только по шуму волн было понятно, что он совсем рядом. Мы разожгли костёр, налили себе терпкого аргентинского вина. Мне было холодно, и я не переставала жаловаться на бразильскую зиму, затхлую и промозглую. Остальные же дурачились, смеялись, шутили на всех возможных языках. И только моя бабушка сидела молча и задумчиво смотрела на костёр. Я спросила её: «Бабушка, почему ты молчишь? Тебе грустно?». Она будто очнулась: «Ты знаешь, мне просто очень-очень хорошо. Я даже не знаю, как передать это словами». И улыбнулась. Открыто и просто.

Именно эта простота, этот бесхитростный оптимизм объясняют, как моей бабушке удаётся проживать жизнь по-настоящему. В моменты грусти и отчаяния я много думаю про жизненный путь моей бабушки. И стараюсь напоминать себе, что главное – не унывать и смотреть в будущее с интересом и оптимизмом. И помнить, что любая зима когда-нибудь закончится».

(Алиса М. Штейн)

Глава 1. Зима и вправду когда-нибудь закончится

С братом Женей

Эта история могла и вовсе не случиться. Казалось, всё было против. Февраль 1942-го в Ерцево выдался холодным, неласковым, с метелями, нервно танцующими под заунывный вой бесприютного ветра. Сводки с фронта мало обнадеживали, оставляя непреходящее беспокойство за своих.

Стараясь отогнать тревожные мысли, Зоя с трудом пробиралась по узкой завьюженной тропинке, ведущей к бараку. Злой февральский ветер подгонял её, толкал в худенькую спину. Он царапал щеки и пронизывал до костей, продувая тонкое поношенное пальто. Пальто не застёгивалось из-за выпирающего живота, и Зоя придерживала скрюченными пальцами расползающиеся полы. Она носила третьего ребенка. Первому, Женьке, было три года, он был её первой любовью – смышленый, ласковый, живой. Второй, Вениамин, умер, едва родившись. Третьего она не хотела. Особенно сейчас, когда шла война, не было писем с фронта, и совсем нечего было есть.

Муж Зои, Степан Ефимович, был человек военный. То есть стал им после известной Зимней войны в Финляндии. Еще перед войной он перевез семью на станцию Ерцево Архангельской области, что на границе с Вологдой. Уезжать из Архангельска Зоя не хотела, она только начала привыкать к большому городу. Где-то в сознании смутно витали мечты выучиться и устроиться работать на телефонную станцию. Но жить вырвавшимся из деревни молодым было негде, а место буфетчика в станционной столовой Ерцево призрачно сулило Степану и его семье сытую и красивую жизнь. Поэтому волей-неволей Зое пришлось собрать нехитрые пожитки и отправиться в путь. С ними поехала и свекровь, которую Зоя немного побаивалась и про себя, неизвестно почему, называла «бабка Ваганка».

Железнодорожная станция Ерцево внешне ничем не выделялась на фоне других северных поселков: та же продуваемая ветрами снежная равнина с разбрызганными по ней, точно кляксы, бурыми пятнами бараков; хрупкие березы, перевитые паутиной льдистых веток, застывшие в воздухе струйки дыма из печных труб, тревожное сплетение рельсов и редкие фонари. C 1930-х годов Ерцево было местом размещения исправительно-трудовых учреждений, жить здесь было нерадостно, люди пересказывали леденящие душу истории про зэков, которые сбегали и учиняли разбои и разные злодейства.

Семья с трудом успела обустроиться в казенном жилище, как грянула Финская война. Степан ушел воевать, да так и остался служить даже после окончания боев. В мае сорок первого он приехал домой на побывку. В вещмешке лежали нехитрые гостинцы, а на груди красовалась медаль.

Спустя короткое время, 22 июня 1941 года, по радио объявили о том, что фашистская Германия напала на Советский Союз. Степан Ефимович коротко отписался жене о том, что мобилизован в пехотные войска и вернется домой с победой.

Зоя, перепуганная и растерянная, осталась одна в неприютном Ерцево с маленьким белоголовым Женькой и бабкой Ваганкой.

И тут как гром с ясного неба: она ждёт ребёнка!

Зоя хотела сообщить об этом мужу, спросить, что же делать, пожаловаться на беспомощность и отчаяние. Но писать не умела. От него тоже не было больше вестей. Когда неведение и страх почти лишили её воли, она попыталась избавиться от приплода, но организм маленького человечка, живущего внутри неё, начал отчаянно сопротивляться, отстаивая призрачное право на жизнь.

За девять месяцев ожидания под плач бесконечных дождей Зоя передумала все свои думы. Все двадцать семь лет её жизни были насквозь пропитаны ожиданием, чаще несчастливым.

Она родилась в большой крестьянской семье. Старшей сестре Ирише на момент появления Зои было уже двадцать лет, она вышла замуж, уехала жить в Архангельск и начала одного за другим рожать детей. Между Иришей и Зоей было трое братьев: Пётр, Андрей и Павел. Мама умерла, едва Зое исполнилось восемь. Все женские заботы в одночасье легли на Зоины детские плечи: сготовить еду на большую семью, убрать в доме, подоить корову, настирать мужские рубахи да портки. Наверное, её пальцы скрючило еще тогда, когда слабыми ручонками она полоскала тяжелющие тряпки в ледяной проруби.

Нет, она не жаловалась, потому как видела, что отец и братья работают в поте лица, рубахи не просыхают. Мужчины её не пестовали. Не принято было. И сами не жировали: сапоги одни на всех – на ярмарку по очереди.

Многие ребятишки в деревне умели читать по слогам. Зоя тоже хотела научиться. Она была сообразительная и честолюбивая. Пришла в церковно-приходскую школу. Но учеба ограничилась двумя годами, в течение которых дети в основном собирали грибы-ягоды для поповской семьи, копали картошку, кашеварили да заготавливали дрова, точно батраки.

Жизнь перевернулась вместе с революционным лозунгом «Земля – крестьянам!». Все те бездельники и пьяницы, что не хотели работать, оживились, обрадовались возможности поживиться на дармовщинку. Они объявили себя красными пролетариями, пошли чесать языками про «всё общее, всё наше» и громить чужие хозяйства. Вдохновленные на «новый мир», они изуверски вымещали свою зависть к односельчанам, сумевшим этот самый мир уже построить.

Семью Зои чудом не раскулачили и не сослали, как другие семьи, хотя забрали почти всё, а саму Зою и её братьев отправили на лесозаготовки. С раннего утра до позднего вечера, по пояс в ледяной болотной жиже, Зоя и братья отрабатывали трудодни, жадно вглядываясь в низкое северное небо. Может, светлый лик появится меж рваных туч, увидит их страдания и ниспошлет избавление?

Избавление не наступало, и тогда Зоя совершила один из самых плохих поступков в своей жизни: красивая и дерзкая, она увела жениха у подруги. Не сказать чтобы Стенька был красавцем или франтом, но был он веселым, и сидел в нем какой-то тайный огонь, жгущий девичьи сердца. К тому же ходил слух, что собирается он ехать в Архангельск за красивой жизнью, а, значит, нужна ему сердечная спутница.

Как всё вышло, уже и не вспомнить. Сидела Зойка с девчонками на мосточке. Парни по обычаю заигрывали, отпускали шуточки. «Побежишь за мной», – кинул Степан. «Ни за что!» – Зоя самолюбиво дернула плечом, выстрелив в него россыпью колючих зеленых искр из красивых глаз. И Стенька пропал…

Несмотря на тихие слезы невесты Ульяны, он стал бегать за Зоей, вымаливать встречи, а вскоре попросил у её отца благословения и увез в Архангельск к красивой жизни.

«И как же оно могло случиться? – досадливо думала Зоя, бредя по узкой завьюженной тропинке, подгоняемая зловещим воем северного ветра. – И было ведь совсем ничего; только штанами тряхнул – и вот оно».

– Картоху-то почти съели, – озабоченно всхлипнула бабка Ваганка, ставя на стол чугунок. – Ой, Зоюшка, как зиму переживем?

Она причитала и клокотала, как курица, скругляя губы на каждом «о».

– Егоровна завтра молока обещала дать и яиц, – буркнула Зоя, вылезая из валенок. Она потерла поясницу, попыталась нагнуться, но живот мешал. – Спинушка болит, точно собаки её грызут.

Двигаться было тяжело, но привыкшая к постоянной работе Зоя не умела сидеть на месте. Каждый день она ходила в контору на станцию мыть полы. Надо было на что-то жить, кормить маленького Женьку и свекровь. Начальница Егоровна была славной женщиной, жалела Зою и подкармливала её, принося что-нибудь из своих запасов.

Вопрос пропитания был самым острым той зимой. Есть хотелось всё время. Иной раз удавалось купить у соседей курицу. Это было счастьем. От худобы той курицы щемило сердце: синюшная, с длинными ногами. Но ее можно было разрезать на несколько частей и варить суп целый месяц. Ржаной хлеб, купленный в продмаге на станции, аккуратно разрезали и сушили на сухари – кто его знает, что будет завтра. Иной раз обходились тюрей: в миску резали лук, солили, отжимали до сока, клали туда же ржаные сухари и замешивали это все с ложкой постного масла.

– Бабы говорят, Москву отстояли, поперли наши немецкого ирода, – клокоча грудным звуком, сообщила свекровь. – Как там наш Стёпушка?

Она беззвучно пошевелила губами и перекрестилась, видимо, взывая к милости божией. Зоя машинально повернула голову в тот угол, где должны стоять иконы.

Дома в деревне у них был красный угол; на полочках, прикрытых зубчатыми салфетками, стояли иконки; отец, прежде чем сесть за стол, широко крестился, и Зоя повторяла его движения, вглядываясь в красивые печальные лики. Правда, после сбора грибов, кашеварения и щелбанов жадного попа она несколько разочаровалась в вере, но в церковь всё же ходила и железный крестик, привязанный к красной нитке, никогда не снимала.

– Не гляди волком, Зойка, не гневи господа, – шикнула в её сторону Ваганка. – Молись по мужу своему любимому.

«Любимому…». Зоя покраснела. Любовь до сих пор виделась ей чем-то стыдным и запретным. Любила ли она Степана? Зоя толком не знала. Страшилась приближения ночи, всякий раз переживая необходимость близости. В те вечера, когда Степан, добравшись до кровати, укладывался к ней спиной и начинал умиротворенно сопеть, она облегченно вздыхала. Зоя не знала, что такое любовь. Да и некогда ей было любить: пока сбегаешь за продуктами, наваришь, настираешь, нагладишь, посуду вымоешь, дома приберешь, ребенка обиходишь – времени ни на что другое не остаётся. Видимо, любить – это удел белоручек или принцесс.

Степан и Зоя, родители Гали

Эта история действительно могла не случиться. Но все же 18-го числа февраля, едва коснувшись головой подушки, Зоя почувствовала, как острая боль пронзила всё её существо. Невидимый железный жгут скрутил внутренности в крепкий узел и стал тянуть его, разрывая жилы. «Кажется, началось… рожаю! – только и успела прошептать сведенными от боли губами, – мама!» За окном бесновалась метель, барабаня в окна безжалостной белой картечью.

Раскатистый детский плач ворвался в снежный мир, заставляя забыть о войне и лишениях… Девочка была хорошенькая, точно кукла: крошечная, с прозрачной нежной кожей и живыми, как у котенка, глазками. Её вымыли и туго замотали байковым одеялом.

– Гляди, Зойка, какая ладная, – кудахтала Ваганка, – вылитый Стенька! Да приложи к груди-то.

Зоя отвернулась, сжав зубы. Она твердо решила не кормить девочку – пусть Бог приберет её поскорее.

Зое было невыносимо жалко себя, голодную, одинокую и беспомощную. Жив ли её Степан? Что будет с ними? И где ей взять сил, чтобы тащить на себе двоих детей?

Свекровь весь день крутилась возле, подпихивала тугой теплый сверток Зойке. Та упрямо отворачивалась, хотя груди набухли и были готовы брызнуть фонтаном молока, только коснись.

– Креста на тебе нет, паразитка, – подвывала бабка, – покорми ребенка, понеси-тя леший!

Малышка не плакала, она удивленно поводила синими глазками и, точно галчонок, хватала маленьким ротиком воображаемую еду.

Не добившись от невестки милосердия, Ваганка вытерла слезы, застрявшие в уголках глаз, скрутила в тряпочку хлебный мякиш и поднесла к крошечному ротику. Малышка голодным птенцом вцепилась в живительный комок. Она сосала и чмокала взахлеб, иногда одаривая бабушку взглядом, полным счастья и благодарности.

Её так и назвали – Галя, Галчонок. Она вошла в мир вопреки всему: зиме, войне, голоду, нелюбви. С решимостью доказать, что мир не пожалеет.

Глава 2. А может, она заколдованная принцесса?

Зоя со свекровью и детьми, Женей и Галей

Отец вернулся с войны в сорок пятом в звании капитана Красной Армии. Грудь – в медалях. Галинке было уже три года. После войны Степана направили работать в военкомате на Украину в город Ружин Житомирской области. Зоя с детьми поехали следом.

Послевоенная Украина, истерзанная войной и оккупацией, ничем не напоминала житницу. Чернели остовы сожжённых домов. Дороги были разбиты. Точно стаи воронят, босоногие ребятишки сновали среди груд мусора, колотых кирпичей и ржавеющей техники. Жили в землянках.

– Есть иди! – кричала Зоя, заманивая маленькую Галю в подземный «дом».

Девочка боялась этой зияющей ямы пуще огня; там было сыро, темно и душно. Только кусок хлеба или печеная картофелина могли заставить её спуститься в землянку. Тогда Галя еще не понимала, что землянка – это спасенье для семьи командира Советской Армии. На территории послевоенной Украины зверствовали разные банды, не щадящие русских – ни взрослых, ни детей.

Однажды случилось чудо. Семье построили хату, настоящий дом. За день! С утра пришли мужики из военкомата: врыли четыре столба, оплели их ивняком – так, как делают плетень, обложили глиной, поставили печь и соорудили крышу. Мазанка получилась на диво. Только пола настоящего не было. Но это был дом!

Теперь родители спали на скрипучей железной кровати, а Галя с Женькой – на печи. Галя вставала рано, раньше матери, едва солнышко начинало проникать золотыми побегами сквозь настил крыши.

– Здравствуй, солнышко! – шепотом приветствовала новый день девочка. – Здравствуй…

Галя замерла. На неё в упор смотрели два больших желтых глаза. Жирная жаба по-хозяйски устроилась посреди комнаты.

– Мама! – Галя непроизвольно взвизгнула, не в силах топнуть ногой и отогнать чудовище.

– Ну что ты взъерепенилась?! – ругнулась спросонок мать, – Это просто жаба, она не кусается. Пол земляной, вот они и скочут тут.

Галя недовольно посмотрела на ухмыляющуюся жабу, попыталась представить её заколдованной принцессой, но нахальные желтые глаза не позволяли поверить в сказку.

– Иди вон! – девочка топнула маленькой ножкой и для верности хлопнула ладошками.

Жаба оттолкнулась пружинистыми ногами и выпрыгнула из дома.

Вскоре семья переехала в Бердичев и поселилась в доме бывшего старосты. Это стало залогом безопасности. Там был пол, не водились жабы, и к старосте бандеровцы не совались.

Все дни Галя и Женя месили грязь на улице, как и остальные ребятишки: играли в Чапая, в пристенок и в партизан, дрались, боролись, таскали вишни и яблоки с уцелевших деревьев, дразнили гусей. Несмотря на то, что у неё был старший брат, Галя никогда за него не пряталась. Она сама отстаивала свою правоту, ни в чем не уступая мальчишкам.

Жили скромно: Зоя перешивала дочери одежду, из которой вырастал Женька. Как пацан, Галинка ходила во фланелевых шароварах и курточках и терпеливо дожидалась ботинок брата. Правда, была одна засада – уж очень хотелось ленточку в косички – яркую, шелковую, как у дочки старосты. Мама, заплетая ей тощие белые косички, перевязывала их простыми тряпочками.

В неодолимом желании обрести эти самые атласные ленточки, шестилетняя Галя пошла на грандиозную жертву: всё лето, в то время, когда ребята бесшабашно гуляли, она работала продавцом. Сама придумала. Набирала из колодца воду, таскала ее в тяжелом ведре и продавала на рыночной площади по копейке за стакан. Копеек набралась целая куча, трудно сосчитать. И тут случилась вопиющая несправедливость – брат бессовестным образом украл часть её заработанного. С решимостью воина Галя попыталась отстоять правду. Но мать, всегда защищавшая брата, не стала вникать в суть дела. Хлопнула девчонку по попе. Женька же нагло высунул язык и был таков. Что оставалось Гале, не привыкшей жаловаться и плакать? Потерев рукой сухие глаза, она принялась считать. К счастью, копеек точь-в-точь хватило на две шикарные ленточки, которые она заплела в косички, когда пошла в первый класс.

В школе Галинка училась блестяще. Всё ей давалось легко: она без труда решала в уме задачки про землекопов и с выражением декламировала стихи украинских поэтов.

– Пять по арифметике! Пять по чтению! Пять по письму! – сообщала матери звенящим голоском, вприпрыжку возвращаясь домой.

Зоя не выражала особенной радости, чаще лишь окрикивала: «Не топчи пол, только вымыла». Однако гордость за дочь всё же испытывала, особенно когда на линейке Галинке торжественно вручали грамоты.

Четыре года Галя училась в школе на Украине. Ей нравился небольшой зеленый город, где они жили, его холмистые улицы, местами вымощенные старым булыжником, ласковое солнце, маковки церквей, выглядывающие из-за густой зелени, мягкая украинская речь и распевные песни. Она знала наизусть почти всё, что пели женщины, собираясь за столом, и от души подпевала, громко и старательно.

Почему они уезжают на Север, Галя не поняла. Откуда ей было знать про политические катаклизмы послевоенного времени, полного надежд и разочарований, про националистические настроения на западной Украине и про недовольство коренного населения процессом советизации, который, по их мнению, навязывали кацапы. В её детской жизни всё было просто: общие песни, общие сахарные леденцы, общие честные битвы и общие сладкие победы.

Так или иначе, в 1953 году семья собрала скромный скарб и отправилась в дальний путь. Теперь их было уже пятеро – в 1948 году родилась Людочка, младшая.

Глава 3. На новом месте

Галя в школьной форме

В Архангельск семья прибыла к осени. Низкое северное небо, сквозь которое едва проглядывало немощное солнце, нагнетало тоску и безнадежность. После цветущего Бердичева, сияющего золотыми куполами, Архангельск выглядел подавленным и мрачным.

На первое время приютились у Ириши, старшей сестры Зои. Та с детьми жила на окраине города, в рабочем поселке под названием Сульфат. Деревянные двухэтажные бараки напоминали стаю черных подбитых ворон, мучительно пытающихся спастись. Дощатые мостки, прикрывающие маслянистые лужи, зияли дырами. Тут и там мостки были разбиты и держались на честном слове; Женька иной раз мог разбежаться, прыгнуть как на трамплине и окатить девчонок серой жижей.

– Фу-у-у, как тут воняет, – затыкали нос дети, спасаясь от зловония, исходящего от целлюлозно-бумажного комбината, расположенного в поселке.

– Ишь, галантерею им подавай, – недовольно ворчала мать, у которой забот было гораздо больше, чем привыкнуть к запаху.

Галя пошла в школу. Ее переводной табель пестрел пятерками. Однако учительница русского языка отчего-то невзлюбила новую ученицу. Не то чтобы она вредничала, скорее относилась к Гале с въедливой придирчивостью: то и дело перебивала девочку, исправляя ошибки, на которые в украинской школе и вовсе не обращали внимания. И тут на помощь пришел Тарас Шевченко, революционный украинский поэт. На дом задали выучить стихотворение Шевченко, и когда на следующий день Галю вызвали к доске, она без запинки со всем пылом сердца продекламировала:

– Як умру, то поховайте

Мене на могилі,

Серед степу широкого,

На Вкраїні милій:

Щоб лани широкополі,

І Дніпро, і кручі

Було видно, – було чути,

Як реве ревучий!

Класс завороженно замер. «А еще можешь?» – выкрикнул кто-то. «Могу», – Галя упоенно читала стихи любимого Тараса Шевченко, вкладывая в каждое слово тоску по улюбленій україні. Учительница прониклась способностями ученицы и изменила свое отношение. А Галя всерьез взялась за русский язык, и уже очень скоро писала диктанты без единой ошибки.

У Ириши семья Зои прожила недолго. Как говорится, «гости хороши на три дня». Ириша замучила Зою и детей придирками. Её раздражало всё, что бы ни делала младшая сестра. Может, виной тому была собственная нелегкая доля… Еще до войны Ириша потеряла одиннадцать детей: болезни забирали малышей одного за другим, несмотря на горячие молитвы и горькие слезы матери. Осталось двое, самый старший сын и самый младший. Как только началась война, старший, Николай, которому едва исполнилось восемнадцать, ушел на фронт и в первые же дни попал в плен. Пять лет ада превратили молодого парня в нервное запуганное существо. Потом были допросы в НКВД и уже наши лагеря. Вернувшись, он честно пытался наладить жизнь, женился, устроился работать, но страх голодным животным въелся в его сознание – Николай стал пить и болеть. Ириша жалела сына, увещевала, но ничего поделать не могла. В итоге сосредоточила все свои надежды на младшем – Володе: выучить, устроить, женить.

Возможно, истерзанное материнское сердце не могло побороть зависти к младшей сестре, у которой было всё: выживший на войне муж, здоровые дети и двадцать лет в запасе. «Всё равно разведу тебя со Стенькой», – кричала она в приступе темной злобы, не понимая себя и страдая.

Когда терпеть эти приступы стало невозможным, Зоя со Степаном и детьми съехали, поселившись в рабочем общежитии на Пролетарской улице. Комнатка в бараке была крошечной – девять метров. Всё, что туда влезало – это кровать, стол, небольшой шифоньер да табуретки. Родители спали на узкой железной койке, скрипучей, с провисшими пружинами. Как они туда умещались вдвоем – загадка. А дети и бабка Ваганка располагались на полу, на матрасах и подстилках.

Новая квартира в настоящем деревянном доме на проспекте Ломоносова показалась Гале просто раем. Там было целых три комнаты, большая общая кухня, ванная и интеллигентная соседка Эрика Альбертовна, которая говорила по-немецки и играла на пианино. Под окнами был разбит небольшой палисадник, в нем росла рябина, из ярко-оранжевых ягод которой осенью варили горьковатое варенье.

Немногим позже Галя узнала, что отец вселился в эту коммунальную квартиру в буквальном смысле самозахватом, по совету председателя облисполкома. Офицерская семья, проживающая там ранее, съехала, и Степан не растерялся. Приходили какие-то строгие дядьки, громко разговаривали, заставляли покинуть помещение, пугали. Но никто не решился выставить на улицу фронтовика с тремя детьми. Так семья и осталась жить на Ломоносова.

Глава 4. Куда Геннадий Иванович – туда и она, без сомнений

Геннадий Иванович Суханов

Дети как кошки, быстро подстраиваются под меняющуюся реальность и обретают привычную радость. В Архангельске не было цветущих вишен и распевных украинских песен, зато было много снега. Можно было валяться в сугробах, лепить снежную бабу и кататься на лыжах.

1 2 3 >

На страницу:

Перейти

1 из 3