На краю одиночества

Елена поджала губы:

– Люди вас ненавидят.

– Пускай. Люди всегда кого-то да ненавидят.

– Нет, я не об абстрактных людях, Глеб. Я о тех, которые в этом городе… я решилась выйти…

Душу опалило холодом.

– Я же просил…

– Если твоей… метрессе можно, то почему нельзя мне? – Она дернула плечом. – Я просто хотела понять, где оказалась. Так вот, здесь думают, что ваша школа принесет беду. И что лучше бы вам вовсе ее не открывать. Люди настроены весьма решительно.

– Именно поэтому тебе лучше уехать.

– Куда?

– Да хоть в Петергоф. Поживешь в нашем доме. Подыщешь себе другой, хочешь в Петергофе, хочешь где-нибудь еще. Я напишу управляющему, он подберет тихое поместье…

– В котором я вынуждена буду провести остаток жизни. И чем это лучше монастыря?

– И чего ты хочешь?

Рядом мелькнула искра тьмы и погасла.

Чья? Земляной прятаться не стал бы, а вот дети… Кто? Арвис? Глеб прислушался, но в одичавшем саду было тихо. Разве что кузнечики стрекотали.

– И чего ты хочешь?

– Чтобы ты перестал размениваться на пустяки. Мы должны вернуться в Петергоф.

– Возвращайся.

– Несчастной вдовой, которую не слишком рады видеть? – Елена фыркнула, а колючий куст шиповника закачался, внутри что-то зашелестело, выдавая крайне неподходящее укрытие. – Если я вернусь одна, мне только и останется, что сидеть дома и принимать соболезнования. Если обо мне вообще вспомнят. Но если вернешься ты… ты многим будешь интересен.

– А ты со мной.

– Естественно.

Кузнечики совсем уж разошлись, где-то в глубине зарокотали жабы. Надо будет вызвать кого, чтобы пруд расчистили, пока он окончательно не превратился в болото с тухлой водой.

– Конечно, я помню о трауре, но мне нужно будет время привести себя в порядок. Как раз пока ты не представишь меня ко двору. Николай тебе не откажет, если попросишь.

А Елена уверена, что попросит, что не откажет ей. И Глеб не отказал бы. Еще месяц тому назад не отказал бы. Что изменилось?

– Слухов не избежать, это я понимаю. Но если меня примут при дворе, то все недоброжелатели заткнутся. А дальше… Я молода. Хороша собой. Приданое… ты выделишь мне долю в наследстве. У меня неплохие шансы устроить свою жизнь. И на этот раз к выбору мужа я подойду куда серьезней.

– Нет.

– Что?

– Нет, – повторил Глеб.

Когда она выросла?

Он помнил ее еще испуганной девочкой, которая пряталась в юбках няньки, глядя на Глеба с откровенным ужасом. Или неловким подростком, слишком нервозным, чтобы можно было с ней говорить о чем-то помимо погоды. Юной девушкой…

Первый бал. Восторг.

И ощущение, что вот теперь-то она поймет, что Глеб ей не враг. Влюбленность, нагрянувшая неожиданно, словно гроза по весне. Свадьба… ее робость. Наталья, с которой они ходят вдвоем, и монашеское строгое облачение подчеркивает легкость Елены.

– Я не вернусь в Петергоф. Мне там делать нечего. Я не буду дергать Николая по пустякам. И я не позволю выбрать подходящую мне жену. Если я решу жениться, я выберу того, кого сочту нужным. Я не закрою школу. Я не откажусь от этих детей. И от Анны. Так что… нет.

Губы Елены задрожали, а по щеке поползла слеза.

– Переигрываешь, – почему-то теперь ему это показное горе казалось нелепым, словно чужая маска, которую Елена примерила. – И да, думаю, тебе действительно стоит уехать. Я распоряжусь, чтобы приготовили дом. А пока… вполне можешь остановиться в гостинице.

– Нет. – Слезу Елена смахнула. – Если ты такой дурак, я не найду другого слова, то я обязана остаться рядом. Возможно, скоро ты поймешь, насколько все не так.

Она развернулась и ушла. Остановилась, правда, ненадолго, верно полагая, что настигнутый внезапным раскаянием и осознанием Глеб ее догонит, извинится и согласится на все, но он щелкнул по листу и велел:

– Выходи.

Арвис угрем выскользнул из колючих плетей. Был он гол и растрепан.

– Одежда где?

– Там. Спрятал.

– Как ты?

– Голова. Болит. Иногда. Слов много. Тяжело, – он ткнул пальцем в висок. – Пройдет?

– Пройдет.

Арвис уселся прямо на траву и почесал плечо. Кожа его в темноте казалась серой, а шрамы выделялись розовыми полосками.

– Не беспокоят?

Он покачал головой. И сказал:

– Ветер говорит. Плохо. Будет плохо. Кровь. Здесь. Близко. Я не уметь. Слов много. Я вести. Кровь. И ветер… плакать. Ветер не любить, когда кровь.

– Так… погоди… идти далеко?

Арвис покачал головой и, ткнув пальцем куда-то в темноту, сказал:

– Там.

* * *

Земляной понял с полуслова.

– Погоди. – Он откинул крышку, вытащив существо, более всего похожее на крупную крысу, правда, покрытую чешуей.

Пара револьверов. Трость, в которой скрывался клинок. И пара чистых камней. На всякий случай.

Арвис приплясывал от нетерпения.

– А одежда где? – поинтересовался Земляной, принюхиваясь.

Пахло цветами. Травой. Землей.

А мальчишка сорвался на бег. Он был быстр и ловок, и ограду, что самое поганое, перемахнул, будто бы и не было ни стены колючего кустарника, ни металлических прутьев, ни завесы заклятий.

– Вот же ж… талант на нашу голову. – Земляной последовал за мальчишкой, правда, пришлось зацепиться тростью за крюк, но преграду и он преодолел легко.

– Ворота есть, – проворчал Глеб, оказавшись по ту сторону.

Улица.

Точно такая же, как прежде. Те же камни, тот же лунный свет на них. Тяжелые столбы фонарей, которые почти погасли, ибо время все же позднее и нехорошо беспокоить людей.

Запахи.

Прежние, разве что добавились другие – пыли и города. Но крови Глеб не чуял. А Арвис, опустившись на четвереньки, летел по улице.

Уродливая фигура, в которой ничего-то человеческого не осталось. Человек не способен так вывернуть тело, да и бежать ему удобнее на двоих, а не вот так, расставив колени, подобрав стопы под изогнутую, изломанную спину.

Пришлось догонять.

– Вот же… – Земляной выругался.

Ему приходилось стараться, чтобы не отстать. Арвис свернул в переулок.

И в еще один. Другой. Третий. Залаяли и стихли собаки, чтобы спустя минуту разразиться скорбным воем. Завизжала лошадь, загрохотала подковами по камням.

Вонь.

И улочки становятся уже. А дома – грязнее. Они жмутся один к другому тесно, переплетаясь веревками, на которых сохнет грязноватое даже после стирки белье. То тут, то там из домов вырастают балкончики, сооруженные наспех из досок и всякого хлама. Некоторые срастаются с соседними, порой перекрывая и без того тесную улицу.

Здесь уже не пахнет розами. Откуда им взяться?

Камень. Дерево. Гниль. Кучи мусора. Арвис остановился у одной, прислушиваясь к чему-то.

– Чуешь? – Земляной запыхался, но теперь его ноздри подрагивали, да и сам Глеб чувствовал близость силы, близость смерти.

Они опоздали.

Граница миров, нарушенная убийством, стремительно восстанавливалась, но память она сохранит еще пару минут.

Или часов.

И этот отпечаток не под силу вывести и самому умелому некроманту, а стало быть, у них есть шанс.

– Тут, – Арвис поскреб стену дома, явно примеряясь, как бы половчей вскарабкаться. – Близко. Ушел…

– Погоди. – Земляной вытащил голема, которого поставил на землю. Щелкнул пальцами, активируя. Крыса несколько секунд сидела неподвижно, но вот длинный нос ее дрогнул, шелохнулись усы.

– Веди.

Мальчишка все-таки оставил стену.

Дверь здесь имелась – низкая, просевшая, огласившая скрипом ночную тишину. И за ней Глеба встретила темнота, не та, коварная, которая живет внутри у каждого, но обыкновенная. Она прятала узкую лестницу, заваленную вещами. Она подставила острый угол стула. Или табурета?

Главное, что этот угол больно впился в ногу. Она разлила сладковатый аромат крови, ненадолго заглушив иные запахи не самого приятного свойства. Где-то вновь заскулила собачонка.

Дом был старым, даже древним. Он забыл времена, когда обитали в нем люди приличные, имевшие уважение и к собственности, и друг к другу. Ныне некогда просторные квартиры разделили тонкими перегородками на каморки, в которых люди ютились столь тесно, что порой оставалось лишь удивляться, как вовсе они способны выжить в этой самой тесноте.

Запах становится ярче.

Но источник его отыскать не выходит. Он словно окружает Глеба, дразнит, и тьма меняется. Она шепчет, что на самом деле кровь – это лишь жидкость, что не стоит придавать ей такого уж значения.

– Твою ж… – Земляной добавил пару слов, отчего-то шепотом.

А потом Глеб увидел приоткрытую дверь.

Из-под нее выглядывала полоска желтого света, перед которой остановился Арвис. Мальчишка застыл, вытянув шею. Его фигура по-прежнему мало напоминала человеческую. Он тяжело дышал, и ребра почти прорывали сероватую кожу, на которой проступил бледный узор. Частью его перекрывали шрамы, но и их оказалось недостаточно, чтобы полностью разорвать вязь родовой татуировки.

Стало быть, их все же не рисуют.

– Подвинься, малыш, – Земляной осторожно прикоснулся к его плечу. – Я бы тебя за Мирославом отправил, но, пожалуй, не стоит. Чую, здесь и без того станет людно.

Арвис был горячим.

И он явно плохо понимал, что происходит. Вот опустились поднятые плечи. Дернулась шея, взметнулась рука, мазнув по ней.

– Присядь, – Глеб толкнул мальчишку в угол. – Дыши ртом. И… если кого услышишь, предупреди. Сумеешь?

Арвис кивнул:

– Там… там… плохо. Дрянь!

– Верю. Но иногда приходится и с дрянью дело иметь…

Глава 5

Кровь подобралась к порогу.

Темная звездочка на темном полу. И еще одна. Вторая… третья… дорожка из капель, проложенная будто нарочно, чтобы гости не заплутали.

Лужица, которая глянцево поблескивает.

Света здесь довольно, и что-то подсказывало Глебу, что свет этот оставили специально. Уж больно грязной и негодной выглядела квартирка, чтобы обитатели ее могли позволить себе камни. Но вот один лежит на грязном столе. Второй нашел место в канделябре.

Третий…

Крови больше.

Лужицы сливаются друг с другом. Они добираются до грязной тряпки, которая заменяет здесь ковер. Прячутся под низким комодом, под кроватью, на которой раскинулась довольно молодая женщина. Ей перерезали горло, а затем вспороли живот.

В следующей комнатушке нашлась еще одна. И третья.

– Он разгулялся, – тихо произнес Земляной, перехватывая трость. – Смотри… они не сопротивлялись. Никто. Почему?

Глеб насчитал десятерых.

Квартирка была крохотной, а уж в закутках, разделенных порой и не дощатыми ширмами, а лишь простынями, натянутыми на веревку, и вовсе вмещались лишь кровати.

– Мамочка, – Земляной остановился перед грузной женщиной, которая свесилась со стула, но так и не упала. Ее одежда лежала рядом, аккуратно сложенная, и на женщине осталось лишь темное грязное белье, словно подчеркивающее всю уродливость ее фигуры.

Обвислая грудь. Складки плоти. И пара полос содранной кожи. Приоткрытый рот, в который эти полосы запихали.

– Ее убили не сразу, – заключил Земляной, коснувшись грязных волос. – И более того, ей позволили прийти в себя… посмотри на выражение лица.

Ужас.

Еще одна маска, смотреть на которую неприятно.

– А вот девочки умерли во сне. Тут был публичный дом, вряд ли подучетный, и он вырезал всех, – Глеб говорил тихо, потому что сам звук голоса будоражил тьму. – Но почему?..

Свечи отыскались в самой дальней комнате.

Рисунок кровью на полу. И девочка в центре его. Сколько ей было?

И Глеб точно знал, что выбрали ее именно из-за возраста и из-за этой хрупкой красоты, которую убийца постарался сохранить.

Круг. Пентаграмма. Символы. Они не имеют смысла, выбранные явно случайно. И знаки… Здесь нарушены почти все правила, вот только с точки зрения среднего человека разницы между рабочей пентаграммой и этим не будет.

Глеб переступил контур.

Тьма молчала. Порой и у нее появлялось чувство такта.

– Нашел? – Земляной вздохнул и отвел взгляд от девочки, которая, если не брать во внимание кровь, выглядела вполне себе счастливой. Она улыбалась, глядя пустыми глазами в потолок. – Нашел. Твою ж… хоть самим это все спалить, чтоб никто не увидел.

И тьма согласилась, что мысль в целом неплохая. Огонь спрячет эту вот девочку, изуродует ее, а уроды жалости не вызывают. Они, если подумать, безопасны.

– Ладно, – Земляной тряхнул руками. – Времени у нас немного… граница зыбкая, так что продавим. Поможешь?

Глеб кивнул.

Сила потянулась к силе, свиваясь тонкими нитями, врастая друг в друга. Это было… болезненно. И мир привычно содрогнулся, выворачиваясь наизнанку. Серая пыль. Теплый воздух.

Кровь, которая здесь, с другой стороны мира, выглядела грязью. Ощущение безысходности. И с ним острое желание опуститься на колени.

А лучше и вовсе прилечь.

– Смотри, у тебя лучше выходит. – Земляной здесь, на изнанке, на которую заглядывать не любил, пусть и получалось у него выходить легче, чем у кого бы то ни было, выглядел уродцем с непомерно длинными руками, тонкою шеей и клювастою головой. Он был похож одновременно на зверобогов страны Кемет и на обыкновенное чучело, из тех, что ставят на полях.

Смотреть. Не на него.

Тело девушки слегка повисло в воздухе. Его пронизывали тонкие нити боли, уходившие куда-то в туман, которым заволокло потолок. Пол расползался язвами, и изнанка спешила предупредить, что еще немного – и этот рисунок истает.

Глеб успеет. Он умел замедлять здесь время. И сделал шаг. И еще.

Поднялись клубы пыли, а тьма внутри зашевелилась, заворчала, что на изнанке находиться не след, не таким, как Глеб. Изнанка, она ведь многое таит.

Ничего.

Печати вспыхнули одна за другой. Кто-то заплакал, надрывно, надсадно. И из угла выглянула слепленная из пыли фигура.

Скорбница?

Безглазая, безухая, с гладким лицом, она водила головой, пытаясь уловить присутствие чужака.

Еще шаг. Опуститься на колени. Поднять тело, потому что печать силы пряталась под ним. Чужак, кем бы ни был, не рискнул трогать свое творение, тем и лучше.

Скорбница заскулила.

Этот тонкий, дребезжащий звук, единственный ныне в пыльном мире, резанул по ушам. Во рту появился характерный вкус крови, а печать задрожала.

Еще немного – и осыплется.

Здесь она выглядела этакой тенью, переплетением нитей, толстых и тонких, будто рыбацкую сеть бросили на пол.

Глеб вытащил камень. Чистый, отшлифованный им же опал, наполненный силой. Камень лег в центр печати, и нити потянулись к нему, оплели, довольные, что получили новую жертву. А плач скорбницы сделался и вовсе невыносимым.

– Глебушка, – теперь в нем слышались слова. – Где ты, Глебушка? Где ты, мальчик мой? Зачем ты так с нами? Ушел, убежал… покинул…

Голос менялся, он становился то детским, то грубым, мужским, то вдруг мягким, почти ласкающим. Нельзя слушать. Нельзя показывать, что слушаешь.

Камень наполнялся.

Медленно, как же медленно… Туман на потолке опускался ниже, с него упали первые капли пепла, которые обожгли кожу. А привкус крови стал не просто ощутимым, каждый глоток, каждый вздох давался с трудом.

– Глебушка, – голос окончательно определился.

Мама.

И поплыло пятно лица, создавая вытащенный из памяти образ. Скорбница распрямилась, отряхнулась, вылепляя из тумана человека.

Голодная. И потому спешит.

А камень впитывает печать, но Глеб понимает, что времени ему не хватило. И сердце скачет, а тьма нашептывает, что самое время убраться. Печать? Что-то да сохранится, и, если повезет, этого хватит, должно хватить… подозреваемых будет не так уж и много. А оставаясь здесь, Глеб рискует.

– Ты как?

Уродливая фигура Земляного двинулась, и с ней мир пришел в движение. Закачался потолок, с пола поднялись клубы пепла. Натянулись нити, и печать задрожала.

– Не двигайся. Выдержу. И ты держи.

Пространство желало схлопнуться, а поврежденная изнанка спешила зарасти.

– Глебушка, мне так плохо. – Скорбница пусть и притворялась человеком, но была слепа. – Это ты виноват… ты, и только ты… если бы ты не ушел, если бы не оставил нас…

Она говорила только то, до чего сумела дотянуться.

И Глеб выдержит.

Держался же как-то до этого дня. И научился. В первый год было особенно плохо, чувство вины не отпускало ни на мгновение, а потом он как-то свыкся с ним, что ли.

– Почему ты позволил ему поступить так? Почему не остановил? – Она приближалась медленно, и юбка призрачного платья колыхалась.

Вот фигура задрожала.

– Почему? – спросил детский голосок. – Мне было так страшно…

– Ты не защитил нас…

Камень наполнялся силой. Еще немного. А кровь уже текла по лицу, и Глеб поспешно сглатывал ее, стараясь не смотреть.

– Почему… – следом за первой из стены выползла вторая тварь.

И третья.

Они сплелись, обмениваясь и силой, и знанием, и спешно распределили роли. Скорбницы неразумны, как и прочие проявления изнанки, однако легче от этого не становилось. Зацепившись за эмоции, они спешили насытиться.

А что может быть сытнее, чем человеческое горе?

– Ах, ах… – закружилась та, которая ближе. – Или дело в том, что ты ревновал? Ты тоже хотел к нам? Думаешь, я не знаю, как ты смотрел на меня?

Аксинья.

Обнаженная. Она не походила сама на себя, представляя скорее гротескную фигуру, рожденную подростковой фантазией. Непомерно огромная грудь и такой же зад, длинные волосы, прикрывающие лицо, и родной голос.

– Ты бы спросил, мы бы позволили.

– Уходите.

Разговаривать со скорбницами бессмысленно. Они лишены слуха, они вовсе не способны понимать человеческую речь, но и молчать невыносимо. Впрочем, им явно что-то не понравилось, если обнаженная фигура поплыла, растворяясь меж двумя другими.

– Не плачь, Глебушка, – ласково сказала мама, и от голоса ее, от тона в глазах закипели слезы. – Не стоит… все, чему суждено, случилось… мне уже не больно. Больше не больно.

– Не больно, – отозвалась темнота хором голосов.

А в камень лениво втягивались последние нити.

– Не думай… позволь себе быть свободным. – Полупрозрачная ладонь коснулась головы Глеба, и с ней пришло понимание, что та, другая жизнь, она ненастоящая.

Что в ней? Скорбь? Боль? Тоска по тем, кто ушел?

А здесь они рядом. Если захотеть, то они останутся с Глебом. Они заберут все, что мешает его душе. Они утешат. Они высосут его досуха, до смерти.

И надо бы скинуть эту руку, которая уже почти обрела плоть. Поднять камень. Встать.

– Не надо, Глебушка, не уходи, не бросай нас, не сейчас… позволь хотя бы обнять себя, позволь поцеловать… в последний раз…

– Закрывай, – одно это слово стоило остатка сил. Глеб только и сумел, что дотянуться до камня, как мир содрогнулся. Взлетели клубы пыли, закружился пепел. Дышать стало невозможно, а скорбница дотянулась-таки, впилась в губы поцелуем, спеша высосать остатки жизни.

И почти успела.

* * *

В себя Глеб пришел снаружи. Дом стоял.

Все еще стоял, правда, теперь он казался выцветшим, серым, будто все же сумел выглянуть с изнанки. Глеб закрыл глаза. Остаточные эффекты будут держаться долго.

Но главное, ему было почти хорошо. Было бы хорошо, если бы он вовсе способен был что-то чувствовать. А так… небо низкое. Звезды опять же. Глеб попытался их сосчитать – раньше счет неплохо помогал, – но сбился. И не разозлился. И повернулся на бок. Уж лучше смотреть на пыльный дом и суету.

Полиция. Люди.

Люди и полиция. Людей больше, и от них тянет злостью, которая расплывается алыми пятнами. На искры похоже. Если пятен станет много, вспыхнет костер. Это плохо? Или нет? В равновесии, в котором Глеб пребывал сейчас, было сложно думать.

– Вставай, – его дернули за руку, и тот же хнычущий голос повторил: – Вставай. Вставай же…

Еще полиция. Много.

И встать надо бы, потому как не дело валяться на грязной земле. Да и мальчишка явно напуган.

Арвис.

Имя всплыло из памяти, не принеся и тени эмоций. Изрядно же его выпили. Еще немного – и сожрали бы подчистую. И вновь же очевидная эта мысль не вызвала ничего.

– Жив? – между Глебом и домом возникла тень. – Засранец ты, вот кто… почему не вышел раньше?

– Надо было. Снять. Печать.

Говорить получалось плохо, потому что занемевший язык с трудом ворочался. И слова получались неправильными, причем Глеб определенно не способен был понять, в чем именно их неправильность.

– Снять… вот еще немного – и был бы у меня дохлый некромант. Очень удобно, к слову, получилось бы… я твое тельце городским властям, они бы мне медальку.

– Хрен тебе.

– Это да… хрен мне, а не медалька. – Земляной протянул руку: – Встать можешь?

– Кто…

– Я тебя вытащил.

– Голова болит.

– Тащил не за ноги, так что это от собственной дурости.

Ноги, что характерно, тоже побаливали. И туфля исчезла, как Глеб подозревал, осталась она где-то в доме, в который его точно не пустят.

Глеб встал.

Серый мир покачивался. Влево и вправо. Вправо… и вправо. И потом влево. Как-то от покачивания этого слегка мутило, но с мутью он справился.

Икнул. Зажал рот ладонью… нет, не справился.

– Знаешь, мне вот тебя даже не жаль, – почти искренне произнес Земляной, протянув флягу и платочек. – Печать, конечно, нужна, но ты мне как-то нужнее… а этого урода мы достанем.

Он растянул губы в улыбке и добавил:

– Мне через годик-другой опять ко двору возвращаться… из него хороший голем выйдет. И веришь, на этот раз я даже совестью маяться не стану.

Глеб поверил.

– Что… теперь…

– Тебе – ничего, возвращайся. А мы с Мирославом попытаемся убедить, что убивал не ты. И никто из наших. И… постарайся без приключений, ладно? Погоди… скажу, чтоб сопровождающих выделили, а то ведь мало ли.

Много.

Искр становилось все больше, пусть искалеченное изнанкой зрение постепенно приходило в норму, но искр определенно становилось больше. Они вспыхивали то тут, то там, чтобы задержаться, зажечь другие. И люди гомонили.

Голоса их Глеб различал плохо, однако и без слов было очевидно: скоро полыхнет.

Твари… уроды… убили… на куски…

Слова причиняли почти физическую боль. И Глеб закрыл ухо ладонью.

Отпустят… опять отпустят… пока всех не вырежут… свечи… ритуал…

– Идем, – Глеб оперся на тощее плечо Арвиса. – Нам пора возвращаться.

И возможно, стоит отправить мальчишек в тот же Петергоф. Особняк у Глеба большой, места хватит. Школу, конечно, в столице открыть не разрешат, но пара недель, пока они здесь не разберутся… Елена будет недовольна.

Плевать.

В опустошенной скорбницами душе не осталось места ни для сомнений, ни для сожалений. И это было по-своему удобно.

В экипаж он забрался с трудом. А два жандарма, приставленные Земляным, сделали вид, что не замечают слабости Глеба. Они вообще предпочитали смотреть в сторону, только над головами их плясали искры гнева.

Этак довезут, только не к дому, а куда-нибудь за город, на тихую окраину, да там и оставят…

Прижался и затих Арвис.

Свистнул возница, и лошадка сорвалась с места. Подковы ее звонко цокали, и этот цокот мешал сосредоточиться на блаженном равнодушии, которое с ним – и Глеб знал это точно – ненадолго.

Он заставил себя дышать. Считать до ста. И обратно.

Вспомнил малый рунный круг, а перед глазами стояла та почти еще девочка со светлыми волосами, аккуратно разложенными вокруг головы. Это ведь тоже не случайность, а часть картины. Нимб рукотворный.

Почему… он раньше убивал, но не так… Жертвы всегда одиночные, а тут сколько? Сосчитают, конечно. Земляной принесет отчет. Но явно с десяток, а эта девочка… ее не стали уродовать, более того, ее смерть была безболезненной, и в крови наверняка отыщут какую-нибудь отраву.

Глеб знает какую. Сок черной омелы.

Он действует быстро, парализуя и тело, и волю. И что получается? Кто-то заглянул в квартиру, потребовал вечер – иногда клиенты бывают капризными. Заплатил. Без денег мамочка не согласилась бы закрыть свое нелегальное – а Глеб не сомневался, что публичный дом регистрации не имел, – заведение для одного человека.

Впрочем, денег у него хватает.

А дальше что? Визит? И выбор. Девки, которых мамочка вывела, а он… угостил? Бутылка вина? Или конфеты? Возможно, даже дорогие. Столичные. Как устоять?

Не важно. Главное, отравы хватило для всех. Дальше…

Коляску тряхнуло. И цепь рассуждений порвалась.

Глеб огляделся. Улица. Дома. Ограда. Лошадь пляшет. Люди мрачны и злы. Они не верят, что Глеб не убивал. Пока их сдерживают чувство долга и страх, но скоро ярость возьмет и этот барьер.

– Спасибо. – Глеб почти вывалился из коляски, но устоял.

– Чтоб ты сдох, – вполне себе искренне отозвался возница.

– Когда-нибудь мы все…

Под ноги плюнули. И хлыст взлетел над конской головой, щелкнул, поторапливая.