Две жизни. Все части. Сборник в обновленной редакции

– Умоляю вас, капитан, – прошептал я, схватив его руку, – не придавайте этому значения. Я ведь очень ясно объяснил, что причиной всему только я сам.

Сейчас мы начнем привлекать внимание публики. Ведь вы выпили со мной «на брудершафт», а сейчас говорите мне «вы». Неужели ваша любовь ко мне была похожа на те цветы, что вянут от грубого прикосновения.

Должно быть, я производил жалостливое впечатление; капитан чуть улыбнулся, велел верзиле проводить меня в каюту к туркам и оставаться там, пока не возвратится И.

Казалось, капитан задержал и ослабил удар; тем не менее, шел я с трудом, привалившись к верзиле, и едва смог опуститься в кресло. Все плыло перед глазами, мне было тошно, и я сознавал, что едва удерживаюсь от стонов.

Не знаю наверняка, долго ли я так просидел. Мне чудилось, что снова разыгралась буря, что меня швыряет в разные стороны, что я вижу чудесное лицо склонившегося надо мной дивного друга Флорентийца…

Я проснулся, ощущая себя сильным и здоровым, и первое, что я увидел, было печальное и бледное лицо старшего турка, сидевшего подле меня.

– Что-нибудь случилось? – спросил я, совершенно забыв все предшествовавшие обстоятельства.

– Слава Аллаху! – воскликнул он. – Наконец-то вы очнулись, и я больше не чувствую себя убийцей.

– Как убийцей? Что вы говорите? Почему я здесь? – вопрошал я. – Где И.? Что же все – таки случилось? – И я сделал попытку привстать.

– Ради Аллаха, лежите спокойно и не разговаривайте, – сказал мне турок. – От моего несчастного удара у вас поднялся жар, появились бред, рвота, и вас перенесли сюда. Здесь же лежит и сын мой, у него началась гангрена. Три дня И. не отходил от вас обоих. Пару часов назад он объявил, что вы оба вне опасности, и оставил меня караулить вас. Не пытайтесь встать. Вы привязаны ремнями к койке, чтобы не двигаться. И. приказал, если вы проснетесь в его отсутствие, ослабить ремни, но не позволять вам двигаться. Левушка, простите ли вы когда-нибудь мое ужасное поведение? Не в первый раз дохожу я до полной потери контроля над самим собой. И всякий раз причиной моего бешенства является любовь. Когда капитан хотел посадить меня в карцер за драку на пароходе и я пытался ему объяснить, что любовь к сыну свела меня с ума, он иронически спросил: «Кому нужна такая любовь, которая порождает ревность, скандалы и тяготы вместо радости и облегчения?» Я все понимаю. Понимаю сейчас и ужас того, что сын, мною обожаемый, боится меня, скрывает даже боль свою, – значит, не видит во мне друга…

– Напрасно, отец, ты так думаешь, – раздался внезапно голос с соседней койки. – Я по глупости скрывал от всех свою рану, думая, что и так пройдет.

Зная хорошо, что ты выше всех достоинств в человеке ценишь полное самообладание, я хотел уберечь тебя от лишнего разочарования во мне; потому что я хорошо знаю, как сводит тебя с ума любая тревога за любимых. Именно моя преданная дружба заставила скрывать от тебя рану. Я много раз уже убеждался, что мои неумелые попытки подойти к тебе ближе раздражают тебя, отец. Только одна мать умеет говорить с тобой во все моменты жизни…

Молодой турок замолчал, и на лице его отразилось мечтательное выражение, глаза заблестели от слез. Очевидно, образ матери, перед которой он благоговел, увел его далеко отсюда.

Я представил себе эту женщину, прожившую целую жизнь рядом с эдакой пороховой бочкой. Я невольно сравнил со старшим турком себя и понял, глядя на себя со стороны, как тяжелы в обыденной жизни невыдержанные, дурно воспитанные люди.

Я стал «Левушкой-лови ворон» и представил себе безвестную женщину, умевшую – в хаосе жизни и бурях страстей – так хорошо воспитать сына. «Кто она, его мать?»

– Мать! Ах, если бы ты, сынок, знал, сколько выстрадала твоя мать в своей молодости от припадков моей ревности! Сколько раз я грозил ей ножом! Но в ней никогда не было страха; она только защищала тебя, чтобы ты ничего этого не видел.

Дверь внезапно и резко растворилась. Я увидел капитана и И. Лица обоих были по обыкновению энергичны, но необычно бледны и суровы. И. склонился ко мне и тихо спросил:

– Слышишь ли ты меня, Левушка?

Я улыбнулся, хотел было поднять руку, чтобы ответить на ласковое прикосновение, но ремни мешали мне шевелиться. Мне казалось, что я громко смеялся, когда отвечал ему. На самом деле я едва прошептал: «Слышу», и почувствовал себя очень утомленным.

– Видишь ли ты, Левушка, кто со мной пришел? – снова спросил он меня.

– Вижу, мой «брудершафт», капитан, – ответил я. – Только я почему-то очень устал.

И помимо воли меня стала одолевать зевота, которую я не имел сил прекратить.

– Я просил вас посидеть с больным в полном молчании. Я объяснил вам, как опасно для обоих малейшее волнение, – услышал я голос И.; так сурово говорил он, как я еще ни разу от него не слышал. – А вы, друг, снова оказались не на высоте, снова думали о себе, а не о них.

Тут я взмолился, чтобы меня повернули на бок и дали заснуть. Нежно, ласково, чего было трудно ожидать от капитана, он склонился надо мной и стал уговаривать, как ребенка, полежать еще немного на спине, потому что мы сейчас будем входить в гавань и нас немного покачает. Но вот пристанем к отличному молу, и меня отвяжут и посадят.

Он протянул руку к И., взял у него рюмку с лекарством и поднес ее к моим губам, осторожно приподняв мою голову, как будто она могла вот-вот рассыпаться.

Я выпил, хотел ему улыбнуться, но меня одолевала зевота, а потом я вдруг куда-то провалился, должно быть, заснул.

Очнулся я в нашей каюте. Возле меня сидел верзила, а еще, что меня до крайности поразило, я увидел женщину, выходившую от нас. Мне показалось, что то была Жанна. По глупой и добродушной ухмылке моего няньки я понял, что угадал. Лицо его выражало забавное счастье оттого, что такая красотка по мне страдает, и я расхохотался. На сей раз действительно громким смехом.

– А, возвращение к жизни моего храбреца тоже знаменуется смехом, – услышал я звенящий голос капитана. – Здравствуй, дружок. Наконец-то ты выздоровел. Стой, стой! Экий ты, брат, горячка! Лежи, пока И. не придет, – продолжал он, не давая мне встать.

Но я, все смеясь, начал с ним бороться. Капитан принялся умолять меня не возиться, на лице его появилось выражение беспокойства и тревоги.

– Ты ведь сам понимаешь, что после такой серьезной болезни надо быть очень осторожным, мой дорогой. Лежи смирно; я пошлю за И., – и тогда ты, наверное, сможешь встать.

Капитан отдал приказание вытянувшемуся в струнку верзиле отыскать доктора и просить его немедленно прийти в каюту.

Тем временем капитан, отвечая на мои вопросы, сказал, что сегодня уже пятый день моей болезни и что к вечеру мы будем в Константинополе.

Я был сбит с толку. Мысли не связывались в сплошную цепь событий, я не помнил промелькнувших суток; эпизод на лестнице, удар, еще эпизод в лазарете – вот все, что удержала память.

И. все не шел, и капитан рассказал, что тот очень тревожился за мои зрение и слух и даже посылал телеграмму лорду Бенедикту в Лондон и в Б. каким-то врачам, прося их помощи; и что из Б. он очень быстро получил ответ и лишь тогда немного успокоился. Из Лондона ответ пришел вчера; и после этой телеграммы меня перенесли сюда, и И. волноваться совсем перестал.

Тихо и ясно стало у меня на сердце. Я понял, что И. посылал телеграммы сэру Уоми и Флорентийцу. И эти, не заслуженные мною, заботы привели меня в состояние благоговения.

Я хотел спросить, не говорил ли ему И. о каких-нибудь известиях от моего брата. Но маленькое слово «такт», произносимое Флорентийцем, удержало меня.

Послышались быстрые, легкие шаги, которые я тут же узнал, и уже никто не смог бы меня удержать. Я вскочил, как кошка, и бросился на шею моему спасителю – И.

– Безумец Левушка! Задушишь! – кричал мне И., и вместе с капитаном они уложили меня в постель.

– Да что вы в самом деле! Я не могу больше лежать! – кричал я.

– А сердце твое стучит молотом, потому что ты его сейчас переутомил, – ответил мне И. – Тебе можно будет сидеть в кресле на палубе, но ходить нельзя еще дня два-три даже в Константинополе. Если хочешь быть мне помощником в деле устройства жизни Жанны и ее детей – выдержи характер и будь послушен. Врачи предписали тебе именно такой режим.

Он значительно посмотрел на меня и сказал, что кроме Жанны, двух синьор итальянок и семьи греков, которые жаждут меня видеть и которым предстоит еще помогать, нужно повидаться с молодым князем и оказать ему особую поддержку.

– Ты сам понимаешь, что одному мне не справиться. А потому забудь о своих личных желаниях и думай только об этих несчастных людях. Каждый из них несчастен на свой лад, но все они одинаково страдают.

Капитан хмурился. Наконец он спросил И.:

– Скажите, друг, по каким таким законам божеским и человеческим вы лишаете личного счастья эту молодую жизнь? Что же, ему так все и возиться с чужим горем, вместо того чтобы веселиться и жить нормальной жизнью семьянина и ученого? Ведь он имеет все достоинства для отличной карьеры. Отдайте его мне. Он станет мне братом, будет моим наследником. Англия – чудесная страна, где каждый живет для себя и, не страдая болезнью собирания чужих горестей в свои карманы, не мешает жить другим.

– Левушка – взрослый и свободный человек. Он имеет полное право выбирать любой путь. Если он выразит желание следовать за вами, вы можете хоть сию минуту перевести его к себе, – ответил И.

– Левушка, переходи ко мне. Мы поедем в Англию. Я не женат. Ты будешь богат. Мой дом – один из лучших среди старых аристократических домов Лондона. Моя мать и сестра – очаровательные женщины; они обожают меня и примут тебя, как родного. Ты будешь свободен в выборе. Не бойся, я не навяжу тебе карьеру моряка, как и ту невесту, которую ты любить не будешь. Не думай, что Англия не сможет стать тебе родиной. Ты полюбишь ее, когда узнаешь, и все, чего ты будешь хотеть, – все: науки, искусство, путешествия, любовь, – все будет тебе доступно. Ты будешь счастлив и свободен от тех обязательств, в каких тебя воспитывают сейчас. Живет человек один раз. И ценность жизни – в личном опыте, а не в том, чтобы забыть себя и думать о других, – говорил капитан, медленно вышагивая по каюте.

– Много бы я дал, ах как много, чтобы быть в Лондоне в эти дни, – сказал я. – Но быть там, мой дорогой друг, я хотел бы именно затем, чтобы думать о других. А потому вы сами видите, что невозможно сочетать наши жизни, хотя я вас очень люблю. Вы мне нравитесь не потому, что я отвечаю вам благодарностью на чудесное ко мне отношение. Но потому, что в сердце моем крепко застрял ваш образ, ваше глубокое благородство, храбрость и честь. Но путь мой, единственный счастливый для меня, это путь жизни с И. Я встретил великого человека не так давно, его полюбил и ему предан теперь навеки… О, если бы я мог вас познакомить с ним, как был бы я счастлив! Я знаю, что вы оценили бы его и жизнь восприняли совсем иначе. Вот тогда мы с вами пошли бы одной дорогой, братски и неразлучно. Благодарю вас. Я знаю, что вы предлагаете мне освобождение, как его понимаете сами, потому что считаете, что я нахожусь в каких-то тенетах. Нет, я совершенно свободен; правду сказал И. Я счастлив потому, что каждая минута моей бесполезной до этой поры жизни посвящена спасению моего родного брата-отца, брата-воспитателя, единственного существа в мире, к которому я кровно и лично привязан. Ему грозят преследование и смерть; и мы стараемся замести его следы и с помощью наших друзей направить преследователей в другую сторону. Я пойду до конца, пусть даже гибель моя будет близка и неизбежна. И пока живу, не смогу отворачиваться от чужих страданий и не набивать ими, как вы изволили выразиться, свои карманы.

Капитан молча и печально смотрел на меня. Наконец он протянул мне руку и сказал:

– Ну, возьми же тогда и мою горечь. Все, чего бы я в жизни ни пожелал, – все рушится. Была невеста – изменила. Был любимый брат – умер. Было счастье в семье – отец нас оставил. Было честолюбие – дуэль помешала большой карьере. Встретился ты – не вышло братства. В твоих карманах не должно быть дна. Люди – существа эгоистичные. И если видят, что кто-то готов переложить их горести на свои плечи, – садятся им на голову…

Он помолчал и продолжал тихо и медленно, обращаясь к И.:

– Если моя помощь может быть полезна вам или вашему брату, – располагайте мною. У меня нет таких привязанностей, которые заполняли бы мою жизнь целиком. Я гонялся за ними постоянно, – но они ускользали, как иллюзии. Я совершенно свободен. Я люблю море потому, что не жду от него постоянства и верности. Вы верны своей любви к брату и к какому-то другу. Вы счастливее меня. У меня нет никого, кто нуждался бы в моей верности. Мои родные легко обходятся без меня.

– Вы очень ошибаетесь, – вскричал И. каким-то особенным голосом. – Разве вы не помните маленькую русскую девушку, которая любила вас до самозабвенья? Скрипачку, даровитую, ее звали Лизой?

Капитан остановился, словно пораженный громом.

– Лиза!? Лизе было четырнадцать лет. Наивно думать, что это серьезно. Тетка – да, она преследовала меня своей любовью. Мне смешна была эта старая фея и забавляла маленькая ревнивица. Но я никогда не позволял себе играть чувствами и замыкался в самую ледяную броню вежливости. Но не спорю: будь обстоятельства счастливее – я мог бы увлечься этим существом.

– А это существо не расстается с вашим портретом и ищет встречи. Только семейная трагедия помешала ей плыть на вашем пароходе и именно в этой каюте.

– Не может этого быть, фамилия Лизы звучала иначе. Каюта была снята графиней Е. из Гурзуфа, – возразил капитан.

– Да, но вы встретились с Лизой на курорте под фамилией ее тетки. Но можете мне верить, что не кто иной, как Лиза, и есть графиня Р. Если вам на самом деле кажется, что вы могли бы любить эту девушку, – поезжайте в Гурзуф и повидайтесь с Лизой. Вот ценная жизнь, которую надо спасти, и вам предоставляется случай, не забывая о себе, помочь человеку счастливо пройти свой жизненный путь. Есть среди нас однолюбы. Лиза из них. И ничто, ни богатство, ни талант – не смогут дать ей счастья, если любовь ее останется без ответа. Не будьте, капитан, жестоки либо легкомысленны. Вы ведь играли девушкой, думая, что ее увлечение мимолетно. А на деле оказалось иначе. И если вы не поспешите, ее здоровье может пошатнуться.

Моему изумлению не было границ. А я-то все размышлял о том, люблю ли я Лизу и как относится она ко мне. Теперь мне припомнились некоторые мелкие подробности в поведении Лизы, ее прощальный пристальный взгляд, которым она проводила И. Как видно, она доверила ему тайну своего сердца.

Капитан долго молчал. И никто из нас не нарушал этого молчания.

– Странно, как все странно, – вздохнув, наконец сказал он. – Как чудно, что в нашей жизни все происходит внезапно, вдруг! Еще час тому назад мне казалось, что без Левушки моя жизнь будет пуста. Несколько минут назад, когда он отказался от моего предложения, – я пережил разочарование и горечь.

А вот сейчас – я точно начинаю прозревать. Я верил вам с самого начала, как-то особенно выделил для себя встречу с вами, доктор И. Но сию минуту ваши слова точно завесу какую-то сняли, и я начинаю надеяться, что и моя жизнь станет полной. Но какой я эгоист! Я развернул ковер-самолет своих мечтаний и позабыл о том, что сказал мне Левушка. Нет, пока я не помогу вам в вашем деле, я не начну строить себе новую жизнь.

– У всякого свой путь; и пройти хотя бы малую толику чужого невозможно, – сказал И. – Если послушаетесь истинного зова сердца, мы встретимся с вами и вашей будущей женой еще не раз. И тогда вы сможете оказывать нам дружественные услуги. Сейчас же, временно, наши пути разойдутся.

Предоставьте жизни вести нас так, как она того хочет. Но если разрешите, я обращусь к вам с очень большой просьбой. Помогите нам устроить в Константинополе несчастного князя с его женой в каком-нибудь хорошем особняке. Вы ведь знаете, как любопытна толпа и как будет тяжело и без того несчастному мужу переносить насмешки над своей руиноподобной женой.

– Устроить это легче легкого, – ответил капитан. – В одной из кают едет греческая семья; да вы их знаете, вы их лечили. Им принадлежит уединенный дом с садом, который они сдают внаем. Сейчас дом свободен, говорил мне мальчик. Если это так, я дам людей и ночью они перенесут туда старуху на носилках. Все это я выясню и пришлю вам сказать. А сейчас я должен откланяться.

И, пожав нам руки, капитан ушел.

Мне не хотелось разговаривать. И. подошел к моей постели, присел на стул и стал считать мой пульс.

Давно уж он убедился, что сердце мое перестало биться ураганно, а все сидел, держа меня за руку.

– Мой мальчик! – тихо сказал он. – Мы только вступаем на путь испытаний, а тебе кажется, что ты страдаешь целый век. Неужели все, что свалилось на тебя так неожиданно, принесло и приносит тебе лишь горе, заботы и страданья? Представь, что ты был бы вполне благополучен и счастлив возле брата, что все бы шло нормально. Разве ты встретил бы Али, и Флорентийца, и сэра Уоми? Разве ты узнал бы, что существуют не только обыватели, ищущие для себя одних лишь земных благ? Что есть и люди, воплотившие в себе дух, как огонь творчества сердца, как вечную деятельность любви и мира на общее благо? Взгляни в свое сердце сейчас и осознай, как расширились его границы по сравнению с прошлым! А если бы ты мог заглянуть в сердце Флорентийца, – какую мощь красоты ты увидел бы! Каким светом и очарованием показался бы тебе твой летящий день в его присутствии! Счастье человека зависит от силы его души; от той высоты, которой он способен достичь. Если в тебе звучит чувственный голос крови и плоти, – твои мечты не поднимаются выше слоя физических тел, прекрасных и желанных. Но если мысль увлекает тебя в пределы любви духовной, ты слышишь, как звучит сердце другого человека; и созвучие ваше складывается по силе тех вибраций, что шлет мощь твоего творящего сердца. Мчись мыслью к Флорентийцу. И если ты сможешь постичь величие его мысли и духа, то его любовь будет в силах ответить и твоей любви, и запросам твоей мысли, и творчеству твоего сердца. И чем естественнее ты будешь лететь к нему своими мыслями, чтобы слиться с его высоким уменьем жить в простой доброте каждый день, чем спокойнее будешь при всех обстоятельствах жизни, при всех опасностях ее, – тем легче ему будет соединиться с тобой.

Я не все понимал из того, о чем говорил мне И. Многое казалось неясным, иное невозможным; но спрашивать я ни о чем не хотел.

Распоряжению И. – лежать на палубе – я охотно подчинился, потому что мне не хотелось никого видеть, а книги брата звали к себе. Верзила устроил меня великолепно. И. сел подле писать письма; я обложился книгами и заснул.

Дальше мы шли безо всяких приключений. Прощанье с капитаном было трогательным и расстроило меня до слез. Он подарил мне свой портрет в чудной рамке, оставил свой лондонский адрес и сказал, что утром зайдет к нам в отель и побудет со мною, пока И. займется делами. Мы горячо обнялись, и с помощью верзилы я стал спускаться по трапу одним из последних.

Том 2

Глава XVI

В Константинополе

Поздний вечер в Константинополе просто ошеломил меня. Необычный говор, суета, мелькание фесок и гортанные выкрики, пристающие со всех сторон посыльные из отелей, проносящиеся мимо невиданные мною ранее, чудные фиакры[2] – и я совершенно одурел и, наверное, потерялся бы, если бы не увидел Жанну с детьми в сопровождении доктора и двух итальянок, которых встречали их сановитые родственники, – все они ждали на берегу.

Жанна поспешила мне навстречу, ласково прося И. разрешить ей ухаживать за мной, пока я болен, и хотя бы этой ничтожной услугой отплатить нам за все.

Я рассмеялся, ответив, что совершенно здоров и только из любви и уважения к И. подчиняюсь его распоряжениям, разыгрывая из себя мнимого больного.

Тут итальянки познакомили нас со своими родственниками, и важный посол предложил И. поместить меня в его тихом доме. Но И. отказался категорически, уверяя всех, что шум мне даже полезен, вот только не следует много двигаться.

Высказав сожаление, итальянки простились, обещая назавтра навестить нас в отеле.

Мы шли все вместе с Жанной и детьми пешком, очень медленно, но совсем недолго. Турки поджидали нас у подъезда отеля, где уже были заказаны комнаты.

Только тут я заметил, как осунулась и изменилась Жанна. На мой вопрос, что ее печалит, она прошептала:

– Я пережила такой страх, такой страх, когда вы болели, что и теперь еще не могу опомниться и часто целыми часами плачу и дрожу.

– Вот видите, как пагубно действует страх, – сказал ей И. – Я ведь неоднократно говорил вам, что Левушка выздоровеет. Теперь он здоров, а вас придется еще полечить, прежде чем устроить на работу.

– Нет, уверяю вас, нет. Я могу завтра же приступить к работе. Только бы знать, что Левушка здоров и весел, – ответила Жанна.

Мы разошлись по своим комнатам. Я сердечно поблагодарил верзилу. И. хотел щедро наградить его, но благородный парень не взял никаких денег. Он успел привязаться к нам и теперь просил разрешения наведываться, пока пароход будет в ремонте.

Как я ни хотел уверить себя, что вполне здоров, однако разделся с трудом; и все снова поплыло у меня перед глазами.

Долго ли спал – не знаю; но проснулся от голосов в соседней комнате.

Взглянув на часы, я убедился, что проспал раннее утро, было без малого десять. Стараясь бесшумно одеваться, я неловко задел стул, и И. тотчас открыл свою дверь, спрашивая, не упал ли уж я.

Убедившись в моем полном благополучии, он предложил выпить кофе на балконе в компании капитана. А затем позавтракать в обществе Жанны, молодого турка и капитана, пока он, И., будет хлопотать об устройстве Жанны.

Я понял, что И. не хочет говорить в присутствии капитана о том, ради чего, собственно, мы здесь оказались. Но я не сомневался, что он шел справляться о брате.

Оставшись вдвоем с капитаном, я имел больше возможности убедиться, как разносторонен и образован этот человек. Мало того, что он повидал весь земной шар, совершив кругосветное плавание несколько раз; он знал характерные стороны жизни каждого народа и говорил почти на всех языках.

Необыкновенная наблюдательность и чисто морская бдительность, выработанная ожиданием внезапных сюрпризов вероломного моря, приучили его наблюдать за людьми и почти безошибочно понимать их. Я был поражен, как метко и тонко охарактеризовал он И., как угадал некоторые черты моего характера. А Жанна, по его мнению, находится сейчас на грани психического заболевания в результате перенесенных ею потрясений.

– Женщина, – сказал он мне, – в минуты величайшего горя редко способна оставаться одна. Она, сама того не сознавая, тянется к человеку, оказавшему ей внимание, чтобы хоть немного притушить раздирающее ее горе от потери любимого. И мужчине, честному джентльмену, следует быть крайне осторожным в своих словах и поступках. Не раз я видел, как утешающий женщину мужчина попадал в безвыходное положение. Она обрушивалась на него всей тяжестью своего страдания и привязывалась так крепко, что приходилось либо жениться, либо бежать, причинив ей новое страдание.

Я ощутил боль. То же или почти то же говорил мне И. Я невольно примолк и подумал, как трудно мне еще разбираться в человеческих чувствах, и то, что кажется мне простым, на самом деле таит в себе острые шипы.

Капитан вызвал метрдотеля, заказал изысканный французский завтрак, более похожий на обед, и велел украсить стол розами, а я попросил только красные и белые.

К часу дня стол был сервирован, я написал Жанне записку, прося пожаловать на завтрак. Через несколько минут раздался стук в дверь, и тонкая фигурка Жанны в белом платье обрисовалась на фоне темного коридора.

Я встретил гостью у самого порога и, поцеловав ей ручку, пригласил к столу. Я еще не видел Жанну такой сияющей, розовой и веселой. Она сразу забросала меня вопросами, и я не знал, на какой из них отвечать.

– Я так рада, так рада этой встрече. Мне надо тысячу дел вам сказать и еще тысячу спросить. И все никак не получается такой возможности.

– Позвольте вас познакомить с моим другом, который известен вам как капитан, но вы не знаете, что он удивительный собеседник и очаровательный кавалер, – сказал я, воспользовавшись паузой.

Жанна так неотрывно глядела на меня, что даже не заметила капитана, стоявшего в стороне, у стола. Капитан, улыбаясь, подошел к ней и подал ей белую и красную розы. Наклонясь к ее руке, он приветствовал ее, как герцогиню, и, предложив руку, повел к столу.

Когда мы сели, я не узнал Жанны. Лицо ее было сухо, сурово; я и не предполагал, что оно может быть таким.

Я растерянно посмотрел на капитана и вконец расстроился. Но на его лице я не прочел ровным счетом ничего. Это тоже было новое для меня лицо человека, воспитанного, вежливого мужчины, выполняющего свои светские обязанности за столом. Лицо капитана улыбалось, его желтозолотые кошачьи глаза смотрели добродушно, но я чувствовал, что Жанна скована его светскостью и не может выйти из рамок, заданных капитаном.