Виноватых бьют

Жарков не прекращал. Бей и пей, ни о чём не думай. Когда брызнула очередная кровь, и прежде просто некрасивое мужицкое лицо стало некрасивым ужасно: расплюснутой жижей со сломанным носом и перекошенным ртом, когда налилось оно и чёрным, и синим, и красным одновременно, – загорелся оконный квадратик на фасаде многоэтажки, проревел высокий женский голос, и снова зазвенело в голове.

– Прекрати, перестань!

Жарков перестал, а из подъезда выбежала хозяйка квартиры и бросилась к пьяному, избитому, родному.

– Сынок, господи. Сыночек мой миленький.

Она смотрела на Жаркова. Она хотела ударить в ответ, расцарапать, разорвать… Жарков сказал «извините» и пошёл домой.

Ворочался, не спал, простынь – и ту не стелил: ютился на диване, ждал утра. Ничего сейчас не чувствовал: ни боли, ни раскаяния. Но когда запахло рассветом, когда с улицы впорхнул острый ветер, – всё-таки вышел и поднялся на этаж выше.

– Мне нужно поговорить с ним, – сказал Жарков.

– Мне нужно, мне нужно… А мне нужно, чтобы ты ушёл, – возразила хозяйка. Она никогда прежде не тыкала ему, но теперь могла, имела право и даже была обязана общаться именно так.

– Пусти, – донёсся голос, – пусти, раз хочет.

Женщина разрешила. Гоша снял ботинки – и носок улыбнулся дыркой; всё равно прошёл. Мужик сидел на кухне и разливал водку.

– Проходи-проходи, – сказал, – а ты, мам, иди. Спать иди, – попросил, – нормально же всё.

Ушла, но спать не легла, конечно. Стояла у двери и слушала.

Ни о чём таком не говорили. Жарков пить отказался. Избитый собеседник не возражал, но сам выпил; одну, а потом вторую. Между первой и второй опять усмехнулся и выдал: «Офицер».

Жарков напрягся, но мужик протянул руку. Примирились и забыли.

– Глазик, – представился тот, – откинулся вот с «семёрки».

– Чего тебе нужно? – спросил Гоша. Глазика он раньше не встречал, хотя вроде бы знал всю районную шантрапу.

– Кажется, ты сюда пришёл. Вот и объясняйся.

Всё-таки согласился на полстопочки. Выдохнул, пропустил, зажмурился. Горячо и хорошо, правильно.

– Живой? – спросил Гоша, обнаружив зрелую спелость ссадин и синяков. В свете люстры они сияли, переливались и вздрагивали.

– Живой, – подтвердил Глазик. Издевательски подмигнул, противно улыбнулся, выпятив нижнюю губу так, что зубы полоснули нездоровым: жёлтым и гнилым.

– Ты это, – сказал Жарков, – извини. Я не хотел, на самом деле.

– Как уж получилось, – хохотнул мужик и хватился за бок.

– Ты, главное, заяву не пиши.

– Заяву? Ну, ты даёшь, начальник. Ты думаешь, я в мусарню пойду? Я тебе чего, терпила что ли? Ты в ком терпилу-то рассмотрел?

Теперь Глазик подорвался, нахохлился и был готов кинуться в драку, лишь бы сохранить свой прежний мужицкий статус.

– Я терпилой никогда не был и не собираюсь, – заявил тот.

– Да, – согласился Жарков, – правильно.

– Я тебе вот что скажу. Ты лучше уходи, не надо тут ничего.

Жарков кивнул; он привык чувствовать себя лишним и не пытался что-то изменить.

Уже стоял прочный уличный свет, настоящее утро пришло в себя.

– Это, – опередил мужик, – подожди. Одолжи денег, рублей двадцать. Одолжишь?

Жарков сказал, что не взял кошелёк, но пообещал вернуться прямо сейчас.

– Ладно тогда, – махнул Глазик, – не надо. У матери спрошу.

Моргнула скромно лампочка, хлопнула и умерла. Опять стало темно, и даже рассветная волна потеряла силу. Глазик медленно проковылял в коридор и скрылся.

Жаркову сейчас как никогда хотелось увидеть жену и дочку. Ему всегда хотелось, но сейчас вот прямо очень-очень. В конце концов, разве он плохой отец, разве муж плохой? Ведь всё было. А если чего-то не было – так будет, обязательно будет. Человек так устроен, что всю жизнь ошибается. Само появление человека – уже ошибка. На теперь, получай, исполняй, заслуживай.

Хотел убедиться, что всё происходит на самом деле, что он – это действительно он: оперативник Жарков, грёбаный майор полиции, нелюбимый муж. Не взяла, конечно, кто бы сомневался. Набрал дочери; ответила шёпотом, спала.

– Да, папа, ты чего так рано звонишь, ты где?

– Я просто, это, сказать хотел…

– Давай позже поговорим, – попросила. – Мама будет ругаться.

Он хотел признаться, как сильно любит, – но продышал сигнал, и связь прекратилась. Долго не отводил трубку, слушал тишину.

Слишком рано или поздно. Пока ждал, пока ничего не случилось, вошла в кухню хозяйка и спросила:

– Ну, как успехи? Получается?

Жарков стоял с лампочкой в руках, на столе – плафон и пружина.

– Я бы вызвала электрика, но пьёт он. Запойный, – оправдывалась женщина, – если уж не получится, как-нибудь до понедельника. А там найду. Но вы попробуйте, Георгий, вы же полицейский, вы всё можете.

– А ваш сын? – спросил Жарков. – Нет? Не вариант?

– Какой сын? – удивилась хозяйка. – Нет у меня никого. Хорошо, что вы рядом, Георгий.

«Хорошо, – думал Жарков, – очень хорошо».

Так замечательно, что лучше быть не может.

Тихо, мирно, спокойно

Ночь горела. Шумно дышал ветер. Жарков стоял на берегу и смотрел, как медленно и гордо наступает вода. Река ещё жила, но готовилась. Когда станет по-настоящему холодно, не нужно будет объясняться. Спи спокойно, каждому своё.

Совсем износилась кобура: выглядывала рукоять пистолета, блестела невзрачная антабка. Жарков нежно гладил металлический корпус. «Оружие надо любить, как родную женщину».

Забыл, когда чистил ПМ в последний раз. Кажется, после контрольных стрельб. Он тогда выбил четыре из четырёх, но всё равно получил «неуд» за нарушение техники безопасности. «Товарищ Жарков! Немедленно вернитесь на огневой рубеж!»

На войне любви не бывает, зато приходится стрелять. Настоящая любовь пахнет смертью. Обязательно приходит и всегда заканчивается. Мог признаться, что не любит. Отставить нежность, товарищ майор.

Достал, прицелился.

Слились в одно мушка и целик. Дышать спокойно, расслабить подушечку пальца. Указательный на спусковую скобу. Ну же, давай. Предохранитель не позволил. Громко булькнул камень, на чёрной воде расплылись ровные белые круги. Жизнь продолжилась.

Иваныч сказал, что труп без криминала – можно собираться.

Время полтретьего ночи. Ни туда ни сюда. В кабинете холодно, батареи в спячке.

Покурил в форточку, распечатал протоколы. Пистолет глубоко дремал. Тихо, мирно, спокойно.

«У меня выезд, – написал, – люблю целую». Без запятой.

Тыкнул на стрелку, сообщение улетело.

«Ептв…» – зарядил Гоша. Он перепутал чаты и, должно быть, разбудил жену. А нежность была адресована вечно не спящей Аллочке – неродной, но любимой женщине.

– Ну всё, теперь точно кранты, – сказал вслух, и дежурный ответил:

– Не каркай. Всё под контролем. До утра продержимся, а там новая смена.

Пиликнул телефон.

– Ну вот, пожалуйста.

Залепетал приветственной речью, открыл журнал учёта. Ничего серьёзного: какая-то бдительная гражданка сообщила о подозрительных лицах на лестничной площадке. Решили отправить наряд ППС. Разберутся.

– А мне что? – спросил Гоша, не сводя глаз с яркого экрана смартфона.

– Карета подана. Езжайте, я пока тут…

Прыгнул в «Газель». Ехали на Батайскую. Известная окраина, раздолье беспредела. Водила рассказывал, что в соседний отдел пронесли взрывчатку, а «нарядный» сержантик просмотрел. Якобы учебные мероприятия, но всё равно теперь накажут. Ещё говорил, что скоро сдавать нормативы по физкультуре и огневой подготовке – никто не справится, и всех лишат ежемесячной надбавки за напряжённость.

– Как обычно, – поддакивал Гоша, и не расставался с телефоном. Жена молчала: либо спала, либо думала, что с ним таким делать. Он сам переживал. Никогда ведь не отчитывался, куда поехал и поехал ли. А здесь и «люблю», и «целую», ну разве мог такое сказать – жене.

– Кулак, ты женатый? – спросил водителя.

– А то ж, – усмехнулся Кулаков, – второй раз, детей – три штуки.

Гоша кивнул. Наступит утро, вернётся домой, и, конечно, супруга скажет – развод, не обсуждается. Жить в одиночку не сможет, пробовал – не получилось. Придётся Аллочке делать предложение. Аллочка, может, и красивая, и вся такая невозможная, но жениться… это значит видеться каждый день, объясняться, чувствовать, терпеть.

Да и как он женится. На Аллочке-то.

– Какой номер? – спросил водитель, двигаясь по ошибочным указателям навигатора.

Нашли.

Моросил сучий дождь вперемешку со снегом. Осень старела, и вот-вот была готова проститься.

Участковый ждал возле подъезда. Нехотя протянул руку, даже не представился. Три маленьких звёздочки на погонах уныло блёкли под тяжестью служебного долга.

– Только по-быстрому, хорошо? У меня работы туева хуча…

Поднялись в квартиру.

– Наташка, – сказал участковый, – главная шлюха на районе. За дозу могла и в хвост, и в гриву. И сама брала… Та ещё прошмандовка. Мы её хорошо знали. Раньше нормальной девахой была. Потом скурилась, снюхалась. Опустилась.

– Откуда ключи?

– Работать умеем, – дерзко ответил участковый. – Ментам никто не рад, а мы всё равно приходим. Не хочешь – не заходи. Я тут всё просмотрел, ничего ценного. Ну, то есть интересного.

«Что мог – забрал», – подумал Жарков и шагнул через порог.

Он часто бывал в подобных квартирах. Нечто среднее между притоном и убежищем от внешнего мира. Ещё жива память прежнего: относительно свежие занавески, махровый палас, но здесь же – клочья пыли, скомканный запах.

– Часто у неё собирались?

– Да не особо. Раньше – да, шалман стоял. Потом операция «мак» началась, «сообщи, где торгуют смертью», что-то там. Пришлось накрыть. Всех раскидали, вывезли. Да и Наташка шибанулась. Перебивалась как могла.

– То есть – того, да?

– Ну, к ней с дозой приходят. Она шлёт нахрен. Нет, говорит, идите все, куда знаете. Людей боялась. Знаешь, обычные наркоманские загоны.

Жарков стоял посреди кухни. Горы хлама, банки и бутылки, крошки хлеба, чёрствые маринованные огурцы.

– Жалко Наташку, – вздохнул участковый, – так-то нормальная бабёнка.

– Что с материалом?

– Отказной вынесли за отсутствием состава. Напилась, накурилась, вскрылась. Тело забрали, как только.

– Замечательно, – кивнул Жарков, – а родственники?

– У Наташки? Да какие родственники. Не знаю, вроде никого нет. Не видел никогда. Наташка в молодости нормальная, конечно, была, – повторялся участковый, – я за ней даже ухаживал. Это потом психанула.

– Причины?

– У наркотиков нет причин. Да чего там – жила как придётся. Ни работы, ни заботы. Вот и стала хернёй страдать. Я пытался поначалу как-то исправить. Разговаривал. Замуж, конечно, не звал. У меня семья, понимаешь, дети там… Не вариант вообще. Но так-то можно было с ней. И деньгами бы помог, если смог. А она чего. Нет, подсел на дрянь – значит, всё, не выберешься. Вот и не выбралась.

Делать было нечего. Жарков ради приличия прошёлся по скромной квартире. Поблагодарил и сказал, если что на Первомайской земле случится, может обращаться смело.

– Нет уж, – ответил участковый, – надеюсь, не придётся. Я сейчас на больничный, потом в отпуск, а там на пенсию.

Жарков промолчал с завистью.

…Почти не слушал водителя, и только следил, как убегает из-под колёс «Газели» худая осенняя дорога. Брызгами кидалась щебёнка, ветки старых деревьев неприятно царапали по крыше, и так же заметно скрипело где-то внутри, под форменной курткой и свитером с вышитым двуглавым орлом.

Пролистал список пропущенных: «дежурка», «дежурка-2», «дежурная часть», «работа».

Жена молчала. Гоша не любил молчание. Он был готов слушать крик и ругань, череду претензий и, может быть, не очень обидных оскорблений. Если же молчит – значит, всё по-настоящему плохо. Нет уже причин выяснять отношения, всё умерло, родилась невозможно долгая, издевательская тишина.

– Ну и что? Вон – дом, иди. Мне машину покидать нельзя.

Оперативник хотел съязвить – но, лишь вздохнув, направился на очередное место происшествия.

Во дворе толпились постовые сержанты. Гоша терпеливо поздоровался, протянув каждому руку. Дверь была открыта, первый этаж сегодня не спал.

Ещё не зная деталей произошедшего, разглядел у порога нож, мирно лежащий в свежей лужице красно-бурого цвета, и многозначительно произнёс: «Дела, дела».

– А мы завтра пойдём в школу? – спросил мальчик, когда Гоша прошёл в квартиру.

Молодая совсем девушка ответила, что уроки никто не отменял, и едва кивнула Жаркову; так она обозначила приветствие. Видимо, столько сотрудников приходило за последний час, что он не вызвал особенного интереса.

– Мама, мама, у дяди настоящий пистолет!

– Хорошо, – согласилась девушка, – не мешай. Иди умывайся, спать пора.

Мальчик протянул «ну-у-у…». Гоша, в принципе, не возражал против присутствия ребёнка, разве что стоило оградить того от участия в процессуальных действиях.

– Вы только мамку мою не забирайте, – попросил мальчик, и, схватив зубную щётку, выбежал в пространство коридорного холода.

Общага шепталась. Пока оперативник осматривал кухню и санузел в поисках возможных предметов, которые имели бы процессуальное значение, получил целый перечень версий: от покушения на убийство до причинения телесных повреждений по неосторожности.

– Она сама его, сама. Та ещё девчуля… – шептала толстая неприятная женщина с явными признаками затянувшегося перегара.

– Это пусть следователь разбирается, – улыбнулся Гоша.

– Не парься, командир, – твёрдо настаивал пьянющий сосед, – баба хорошая, так уж получилось…

Гоша внимательно слушал. По крайней мере, делал вид. Повторял за собеседником, задавал невнятные вопросы на уровне «да ладно», «не может быть» и «как же так». Тощие перекрытия, прогнивший пол… Сколько раз за годы службы он видел подобные коммуналки, сколько здесь крови разливалось.

– Начальник, – раскинул руки известный бедолага по кличке Трактор, – здаров, ты как вообще? Ты к Людке, что ли? А-а-а… – понимающе кивнул, – ну, занимайся, я тут ни при чём.

Людка невольно слышала каждую реплику. Комнаты располагались так тесно, что захочешь поймать тишину – не получится. Он вернулся на протокольный разговор, отказавшись от чая и кофе.

– Брезгуете, наверное, – догадалась Люда.

– Да… – растерялся оперативник, – нет, конечно, о чём вы говорите.

– Ладно уж, всё понимаю.

Не было смысла объяснять, что придётся нести ответственность, преступление – тяжкое, не выкрутишься. Она только сказала:

– Довёл, понимаете? Не могу больше. Ребёнка жалко, а его – нет.

– Ребёнок – это смягчающее обстоятельство, – произнёс Гоша, не выдав сочувствия.

Мальчик прервал разговор. Вбежав на радостях в комнату, прыгнул в кровать и укрылся одеялом.

– Спать так спать, – игриво пропищал, – спокойной ночи.

Люда выключила свет, они переместились в кухню, где ещё доживали прежний день соседи: курили, пили, говорили о чём-то непременно важном.

– Освободите, – строго сказал Гоша, и мужики без разговоров покинули помещение.

Говорила спокойно, без оправданий. Руки распускал, пил, сыном не занимался. Сегодня вернулся готовый, назвал как-то. Надо было терпеть, столько лет терпела. Но психанула, нож взяла – и всё тут.

– Есть у вас сигаретка? – спросила Люда, и Жарков незамедлительно достал пачку. Замолчали. Жарков подумал, что иногда тишина вполне уместна. Выкурил две, прежде чем достал бумагу и попросил изложить обстоятельства произошедшего. Девушка аккуратно исписала целый лист. По его совету добавила, что признаётся «чистосердечно, в целях оказания содействия следствию».

– Понимаете, – оправдывался зачем-то Гоша, – дело всё равно возбудят. Закон такой.

– Я понимаю, понимаю. Много дадут?

– Главное, чтобы выжил.

– Он-то? Выживет. Такие не дохнут, – сказала Люда и вновь посмотрела на пачку. Гоша кивнул, подышал недолго табачным дымом и попрощался.

По дороге в больницу даже не заглянул в телефон, даже не включил экран, даже не подумал ни о чём личном.

Жизнь действительно любила потерпевшего. Врачи сказали на своём волшебном языке: «Пневмоторакс, гематомы, ссадины в лобной части головы».

– Как обычно, – согласился Гоша, – тяжкий вред.

Пустили на десять минут под единственным предлогом, что расследование требует незамедлительных мероприятий. Медсестра не понимала, о чём таком важном говорит оперативник. Просто Жарков вызывал интерес у женщин любого возраста – и мог, наверное, вообще ничего не объяснять.

Долго всматривался в лицо пострадавшего. Обычный пьющий мужик, работяга с босяцкой щетиной. Спросил, как случилось. Тот подтвердил показания супруги. Говорил с трудом, каж-дое слово эхом пронзало грудь.

– Может, сам напоролся на остриё? – подсказывал Гоша.

– Как это – сам?

– Как-нибудь… Случайно.

– Случайно? – мужчина попытался выдать смешок.

– Да, – повторил оперативник, – не заметил и наткнулся.

– Ты что тут гонишь?

Жарков нагнулся, чтобы терпила расслышал и запомнил наверняка.

– Бухать заканчивай, вот что. Налакаешься, потом виноватых ищешь.

– Я понял, – прохрипел, – она и тебя охмурила. Шлюха!

Ничего живого не оставалось в живом теле. Затянется порез, только и всего.

– Я эту мразь, шалаву эту, засажу! И тебе хана, мусор.

Духота разливалась бездушием.

– А ребёнок? – спросил Гоша, но мужик не ответил.

Дежурная «Газель» медленно плыла по пустым дорогам. Ночь сдавалась, но утро ещё не хотело просыпаться. Горело небо солнцем, проступало красным и золотым.

– Теперь куда? Всё? На базу?

Проезжали по Батайской.

– Вон там, в посадках останови, – попросил оперативник.

– Невтерпёж? В отделе, может, сходишь? – предложил Кулаков.

– Останови.

Машина заняла обочину, заморгала нервно аварийка. Гоша неторопливо скрылся в голых тупиковых кустах.

Кулак, в принципе, умел ждать, пока следственная группа часами работает на местах преступлений. Он обычно залипал в киношку на планшете или играл в телефон, чтобы ускорить время. Завтра же, то есть уже сегодня, надо тренироваться. Турник, пробежка. Если не сдаст итоговую аттестацию по физподготовке, то лишат на полгода процентной надбавки. Тогда опять придётся таксовать по ночам, и не приведи бог, если вызов поступит от начальника или штабного управленца, – донесут, заложат, уволят нахрен. А ведь ещё огневая. На стрельбах Кулаков почти всегда выбивал, но не укладывался в норматив по сборке-разборке автомата. Советовали развивать мелкую моторику и меньше нервничать. Конечно, вам-то легко говорить, а у меня – семья. Он представил, как выйдет на огневой рубеж и по команде достанет оружие. Всё легко и просто, главное – не торопиться.

«Команда огонь!»

Подорвались невидимые птицы, словно извергла их старая земля. В тревожном карканье, гуле, свиристеле Кулаков распознал хорошо знакомый звук.

– Гошан! Ты чего!?

Кулаков рванул с единственной мыслью – не может быть, не бывает, не должно.

Оперативник лежал на земле, вывернув неприятно голову. Пистолет ещё крепко сжимала рука. Опять стояла тишина, и должно было что-то обязательно произойти.

– Ты чего?! Гошик! Ты?

Оперативник смотрел и улыбался.

– У меня в сейфе есть патроны, – сказал Гоша, – всё нормально, извини. Устал я что-то. Честное слово.

Небо, тронутое выстрелом, смотрело внимательно и гордо.

Между жить и служить

На районе Жаркова – такого, чужого и лишённого, – мог заметить патрульный наряд. Или кто угодно другой, кто набрал бы ноль-два, и тогда бы пришлось опять объясняться.

Ему вынесли официальное предупреждение. Дали, так сказать, первый и последний шанс. Иначе, объяснили, придется оформить увольнение по отрицательным основаниям. «За утрату доверия», – обозначил начальник.

– Ты понял? Понял?

– Да понял я, понял, – признавал Гоша.

– Ты смерти моей хочешь. Одни проблемы.

Пришло сообщение от Тайха – с вопросом «не кричат ли чайки?», что означало, может ли Жарков говорить, не читают ли ребята из надзорных органов его переписку.

Гоша не знал наверняка, читают или нет. Но жить, не оглядываясь на себя самого, хотелось невыносимо.

Он кинул в ответочку уверенный восклицательный знак – всё в порядке, говори.

Тайх мог писать только по двум причинам: или взяли мусора, или пришло лекарство. Мелькнула на экране цифра два, и Жарков добавил: «Ок, давай прямо сейчас». Переписка исчезла по таймеру: через 20 секунд после прочтения.

Тайху без разницы было, в какое время встречаться: спал мало, жил плохо – и не хотел, в общем-то, жить, но по ряду причин ещё держался. Боялся умирать: тридцать лет по лагерям и зонам, ничего хорошего не успел, ни грамма не заслужил.

Никто не знал, где Тайх. Находился он в местном розыске, вёл подпольный образ жизни и был вынужден время от времени встречаться с оперативником. За услугу тот помогал бедолаге, палил контору: «Сегодня лучше не светись – работают».

– Я полжизни просидел, – хрипел Тайх, – но ты, Жора, единственный, сука, нормальный мент.

Не такой уж нормальный, просто разобрался по существу, не позволил накинуть больше положенного.

– Я без веса, – оправдывался Тайх, – без причины рвут, шавки. Объясни им, объясни.

Когда Тайх сбежал из зала суда, первым стали трясти Жаркова. Ребята из собственной безопасности имели стукачей в каждом отделе. Жаркова легко сдали, и сам он как-то предательски растерялся и дал понять, что действительно владеет информацией.

– Понимаете… – сказал.

Но его не поняли.

Либо говори, либо сам пойдёшь по статье. Жарков такой статьи не знал, которая запрещала бы иметь дела с бесноватым контингентом. Напомнили: «Утрата доверия».

– Повесился Тайх, – наплёл Жарков, – в тюрьме бы не выжил. Дохлый уже, последний заплыв.

Не поверили, но сделали вид, что – да. Никто не хотел работать, каждый торопился домой.

Встретились в парке, у подвесного моста. Выглядел Тайх не очень. Ковылял, как раненая псина, и всё оглядывался: никто ли там не сидит на его старом ободранном хвосте?

– Здарова, – сказал, и Жарков протянул руку.

Тайх оправдался, что растянул запястье и не может, хоть и рад. Лишь плечо вперёд выставил, вроде как уважил.

Нормальный вор никогда не будет общаться с ментом, а уж здороваться (осталось только по-братски обняться) тем более. Тайх давно отошёл от воровских дел, священный метилэфедрон (по-простому «скорость») победил уверенно и навсегда. Потому всё равно уже было бродяге, с кем вести разговор. Никто не мог упрекнуть его, а кто рискнул бы – поплатился. Раньше Тайх «присматривал» за «семёркой», где строгий режим и красная администрация. Умел держать и кулак, и масть – не страх, но уважение, и потому былой авторитет ещё сохранял силу памяти и связь воровских поколений.

– Ну, чего там, принёс?

Жарков стучал ботинком о свежую наледь и тоже просматривал территорию. Чужие глаза – везде и всюду; даже если не видишь, даже если уверен, что никого, – обязательно кто-то рядом.

– Такое дело… – медлил Тайх. – Короче, цена выросла.

Гоша достал кошелёк и протянул две купюры.

– Хватит?

Тайх взял деньги, развернулся и пошёл. Обычная схема: на пятом или шестом шагу из его кармана будто бы случайно выпал полимерный свёрток.

– Да стой ты, – бросил Жарков.

Он поднял «товар» и обнадёжил, что устаканилось вроде бы: розыск вот-вот прекратят, забудут и, может быть, простят. По крайней мере, сейчас – никакой суеты.

– Простят, ага. Скорее, я мусорнусь, чем ваши шакалы отстанут.

– Всё равно не очкуй. Разберёмся.

– Да не очкую, – возразил Тайх, – мне плевать уже.

Прокричала полицейская сирена. Ударило синим и красным. Дрогнула проезжая часть крепким шумом, свистнул на повороте служебный «Фиат».

– Идти надо.

Жарков поддержал. Ближайшие две недели он мог жить.

– Ещё достанешь? – спросил и отвёл взгляд.

– Кончай, Жора, я тебе говорю. Мальчик взрослый, должен понимать.

Жарков снова протянул руку. Тайх опять выставил плечо. Бывай, не забывай, заканчивай. Разошлись бы, но Гоша вспомнил и окликнул:

– Эу! Забыл совсем. Слушай, ты знаешь такого Глазика? На «семёрке» сидел. Откинулся в октябре.

– На «семёрке» я знаю всех, – гордо ответил Тайх, – но за Глазика не скажу. Нет таких, и не было никогда.

– Глазик не Глазик, не знаю. Так представился.

– Погоняло не меняют. Сидел бы – знал бы его. Либо не сидел, либо шкерится. А тебе зачем?

– Да, – махнул Жарков, – личные дела.

– Личные, – повторил Тайх, – личные, приличные.

– Значит, не знаешь ты Глазика?

– Никто не знает. Нет у нас таких.

Утро не наступило, но Жарков уже стоял напротив отдела и не решался войти.

Не поздоровался помощник дежурного, и замкомвзвода ППС прошёл мимо. Промчался тыловик, спешащий на смену, не поднимая головы. Жарков крикнул что-то вроде «здаров», но ни первый, ни второй, ни какой-то по счёту не ответил.