Срок для адвоката

Они ещё немного поболтали, Марк оставил свой адвокатский ордер, и, договорившись созвониться и встретиться семьями, они по-дружески расстались.

Вторая встреча

Прошло дней десять, и в юридической консультации Марка снова появилась Люба Михайчак.

Она долго рассказывала, как ещё неделю назад в Киеве попала на приём к Соловьёву, второму секретарю ЦК КПУ, вручила ему жалобу и попросила помочь, хотя нисколько не надеется на эту помощь.

– Марк Захарович, я очень боюсь за маму. Боюсь за её здоровье. Она и дома-то болела часто. И она не выдержит… в тюрьме. Ну попробуйте хоть что-то сделать. Если надо деньги, вы только скажите. Мы соберём.

– Люба, ты мне эти разговоры брось. Во-первых, ни я, ни следователь на это не пойдём. А во-вторых, деньги тут бесполезны. После бунта в Херсоне дело на контроле у прокурора области. Ты понимаешь, что это такое?!

– Я не понимаю, но… неважно. Если ничего не делать, то мама до суда не дотянет и защищать вам будет некого. Пожалуйста, ну придумайте что-нибудь! – умоляюще сложив руки, Люба поедала Марка своими огромными тёмно-карими глазами.

Этот взгляд привораживал, втягивал в себя, и Марк невольно подумал о гипнозе, которым многие цыганки владели в совершенстве, успевая за пятиминутный разговор раздеть любого прохожего до нитки.

– Хорошо, Люба. Принеси мне оригиналы справок о болезни матери, копии которых мы прикладывали к жалобе в ЦК. Съезжу в Херсон ещё раз. Заявлю ходатайство об изменении ей меры пресечения на подписку о невыезде в связи с плохим состоянием здоровья. Враз просветлевшая Люба исчезла. А назавтра притащила Марку целый ворох справок из больниц и поликлиник, подтверждающих многочисленные болезни её матери.

Предварительно созвонившись с Володей, Марк через несколько дней снова встретился с ним в том же кабинете.

Первое, что он заметил, – это совершенно убитое настроение своего друга. Коротко пожав Марку руку, он молча указал на стул напротив. Марк присел.

– Ты чё такой кислый? С женой поругался? – будто не замечая сухости приёма, попытался шутить Марк. – Если да, то ты ж помнишь: «День поссорит – ночь помирит».

Володя молча смотрел мимо него в окно.

– Слушай, я со своей никогда не ругаюсь, – решив, что попал в тему, продолжал Марк, – потому что всё равно будет так, как я молчу…

– Марк, завязывай шуточки, – вдруг взорвался Мудко. – Я только что от прокурора области. Задолбал он меня твоими цыганами. Ни одна собака признаваться не хочет. Или молчат, или несут какую-то пургу. А шеф из меня жилы тянет да обратно в Белозёрку загнать обещает. Ты с чем приехал? Что случилось?

– Смотри: вот моё ходатайство об изменении меры пресечения. Вот справки, подтверждающие наличие у Марии кучи болезней. Вот справка домоуправления в Николаеве о том, что площадь дома её двоюродного брата позволяет Марии проживать с ним, и заявление этого брата с согласием на проживание сестры. У тебя есть все основания изменить ей арест на подписку о невыезде. Ну какой смысл гноить её в камере?

Мудко взглянул на Марка как на инопланетянина, только что свалившегося с неба.

– Марик, у тебя что, уши заложило?! Ты меня не слышал?! Тут уже два дня комиссия из ЦК КПУ работает. Прокурора области дрючат в хвост и в гриву! А он на мне отрывается, – он нервно вскочил и зашагал по кабинету. – Да ещё и эта клятая общественность… и пресса: «Вы там случайно цыган выпускать не собираетесь?» А тут ты… со своими ходатайствами. Я понимаю, у тебя в адвокатуре в твоём Николаеве всё тип-топ. Наши заботы – по барабану. Только ты врубись наконец, дело это не рядовое. И шея моя – в двух сантиметрах от верёвки намыленной. Шаг – и нет меня. Тебе от этого что, легче будет?

– Вова, ну что ты сразу? Конечно, я и не думал тебя подставлять! Не чужие. Но и ты хоть немного на мою сторону стань: Мария-то невиновна! И ты с этим сам прошлый раз согласился. Ну давай подумаем вместе, что можно сделать.

Мудко задумался, продолжая мерить кабинет шагами. Марк видел, что он постепенно успокаивается, и тоже молчал, ожидая решения. Наконец Володя остановился напротив и медленно покачал головой:

– Не знаю, Марик. Честно, не знаю. Кроме того, что собирать всякие справки о болезнях, о наличии детей, ходатайства соседей, положительные характеристики, удостоверение «Мать-героиня» – ты сам лучше меня знаешь, что надо, – посоветовать ничего не могу. И то это тебе только уже в суде может пригодиться. Да… и уйми ты уже наконец свою Любу. Задолбала меня: «Возьмите деньги, возьмите деньги. Скажите, сколько надо?» Я б эту Любу давно уже закрыл, так на ней же висит куча малых детей – и своих, и чужих. Да ещё и беременна, рожать скоро. Но в следующий раз я её точно закрою. Так и передай.

Марк понял. Больше ничего он от друга не добьётся. «Не вовремя приехал. Совсем не вовремя», – с сожалением подумал он. И, пообещав поговорить с Любой и припугнуть её, расстроенный отправился домой.

Рубикон

Вернувшись в Николаев, Марк постарался забыть о разговоре в прокуратуре Херсона. До окончания предварительного следствия было ещё много времени, и он окунулся в другие дела. Но вскоре его вновь отыскала Люба. А затем напомнила то, что Марк хотел бы забыть.

– Марк Захарович, я была на допросе у следователя. Что же вы сразу не сказали, что вы с ним вместе учились и что он ваш друг? – набросилась она на него. – Вы же можете реально помочь моей маме. Только вы!

– Люба, я обещал тебе, что сделаю всё возможное, и это обещание я сдержу. Но только, как у нас говорят, в рамках закона. Это понятно?

– Да при чём тут закон, маму спасать надо! Мы готовы на всё!

– Люба, езжай домой и с разговором на эту тему ко мне даже не подходи!

Она, обиженная, ушла, и Марк решил, что вопрос исчерпан. Но плохо же он знал цыган.

На следующий день у дверей юрконсультации нарисовалась Люба с целым выводком своих и чужих детей, облепивших ступеньки и оккупировавших коридор.

– Марк Захарович, ну будьте вы человеком! Вы же с Мудко друзья. Ну что вам стоит? – твердила она, улучив момент, когда он освобождался от очередного клиента.

– Люба, не мешай работать. И не трать своего времени. Сказал – нет, значит, нет!

Но она, как безумная, не слушала его и продолжала уговаривать, не обращая внимания на его нежелание с ней общаться. И так чуть ли не каждый день.

Наступили выходные. Приятный субботний день. Жена с сыном гуляли в парке, а Марк после обеда стал собираться на рыбалку. Оделся соответственно, приготовил снасти и наживку. Выйдя в коридор, уже закрывал за собой двери на ключ.

И вдруг звонок. Прозвени он на пять секунд позже или не будь его любопытство столь гипертрофированным, возможно, судьба сложилась бы по-другому. Но… произошло так, как произошло. Марк вернулся в квартиру и поднял трубку. Душераздирающий крик и плач пронзили душу:

– Марк Захарович, спасите, спасите нас! Вы у нас единственная защита! Если в вас есть хоть что-то человеческое! Вы знаете, где мы живём. Пожалуйста! Это срочно! – голос Любы захлёбывался в рыданиях, раздались короткие гудки, напрочь отключившие его способность соображать.

Уже через минуту Марк как был в рыбацкой одежде, так и помчался в такси по направлению к посёлку, где у своих родственников жили цыгане. Пару дней назад пришлось краем уха услышать, что у каких-то николаевских цыган произошёл конфликт с цыганами херсонскими. Большая драка, поножовщина.

И первое, что в тот момент он подумал: прибывшие из Херсона Люба с семьёй попали в эту переделку. Её вопль «Спасите!» звучал неподдельно искренне. Так мог кричать только человек в крайней для жизни ситуации.

Подъехав к небольшому беленькому домику, Марк увидел, что беременная Люба с кучей детей ждут его у калитки. Выйдя из такси, он направился к ней, но она, раскинув руки, уже бежала навстречу.

Не успел он открыть рот, как Люба бросилась к нему, крепко обхватила за плечи и, прижавшись своим огромным животом («Боже, ещё ребенка задавит!»), затараторила сквозь слёзы:

– Сегодня в Херсоне, в прокуратуре… видела мать… она при смерти… еле шевелит губами… попрощалась со мной… Марк Захарович, она не доживёт до суда! Следователь ваш друг, и верит он только вам. Я вас умоляю… У вас тоже есть мать… Представьте, что это ваша мать при смерти и, чтобы спасти её, вам нужно всего лишь какие-то деньги передать… Например, врачу через меня. А я бы не соглашалась… И что бы вы тогда? Ведь речь идёт о жизни и смерти. Смерти матери! – и на зелёной рыбацкой рубахе Марка, к которой она всё это время прижималась, расплылось тёмное пятно её слёз.

Внезапные объятия Любы, её живот, прижатый к нему, слёзы, ручьём струившиеся из глаз, и этот прерываемый рыданиями из глубины души полный неподдельного горя монолог перевернули душу, и Марк отчётливо представил себя и свою маму.

«Конечно же, в такой ситуации я бы вырывался из собственной кожи, чтоб только спасти её. Что может быть важнее спасения матери?! И Люба сейчас делает то же самое, – скользнула мысль, – её мать невиновна. Семь лет тюрьмы угробят её. За что? За то, что спасала от смерти своего сына? А кто спасёт её?»

– Ладно. Неси деньги… – неожиданно, словно со стороны, он услышал свой и в то же время чужой голос.

«Всё… Рубикон – позади», – мелькнула мысль.

Лицо Любы вспыхнуло от радости, а ручеёк слёз мгновенно высох. Она жестом пригласила его войти в дом.

Марк впервые попал в цыганское жилище и был немало удивлён его удручающей неустроенностью: некрашеный, в жёлтых пятнах дощатый пол, облезлые, местами ободранные аляповатые зелёные обои, старенький деревянный стол, буфет с покосившимися дверцами и две лавки на кухне, на которых сидели двое мужчин в потёртых штанах и цветных шёлковых рубахах навыпуск, а также два мальчика-подростка.

Все они, несмотря на разницу в возрасте, курили, и дым стоял такой, будто сгорела табачная фабрика. В большой комнате весь пол завален тюфяками и красными стёгаными ватными одеялами. Ни одной кровати, шкафа или иной мебели.

«Вот тебе и цыгане. Сами – в золоте. Тысячами ворочают. А быт и удобства им вообще неважны?» – удивился про себя Марк.

– Здесь пять тысяч, – быстро вернувшись, уточнила запыхавшаяся Люба, вручая завёрнутый в газету пакет. – Половину отдадите сразу, а другую – когда следователь уже поможет маме, – напутствовала она.

Марк, взяв деньги, бросил взгляд на куривших мужчин, которые, неторопливо беседуя на своём языке, делали вид, что происходящее их совсем не интересует. Он молча положил пакет в карман, а затем отправился на улицу ловить такси.

Вечером позвонил Володе, пообещав назавтра приехать к нему домой.

Рыбалка сорвалась… И не только рыбалка…

На следующий день, прихватив бутылку водки, Марк отправился в гости к другу.

Знал бы он, чем эта встреча закончится…

Хмурое утро

Мозг взорвался от надрывающей барабанные перепонки сирены дверного звонка. Веки запаяны клеем. С огромным трудом разомкнул их. Утро. На часах шесть ноль-ноль. Значит, поспать удалось всего четыре часа.

Валерия тоже проснулась и испуганно смотрела на дверь.

Невероятным усилием вырвав себя из мягких объятий постели, с полузакрытыми глазами, даже не спросив: «Кто?» («Скорей бы заткнуть проклятую сирену…») – открыл замок.

В квартиру один за другим мимо него просочились двое в штатском и двое в милицейской форме. Первого узнал сразу. Это был Верноруб, тот самый начальник следственного отдела, у которого он спрашивал, кто ведёт цыганское дело и где кабинет Мудко.

– Рубин Марк Захарович? – тон вопроса – выстрел в голову.

– Да, а в чём дело? – спросил он, хотя уже всё понял.

Верноруб показал постановление на обыск и сразу предложил:

– Марк, давайте пo-хорошему чтоб мы вам тут все полы в квартире не ломали. Где вторая половина денег Любы?

Марк молчал. Частыми и гулкими ударами ухало сердце.

– Молчать нет смысла. Цыганка нам уже всё рассказала. В деталях и подробностях. Есть и другие свидетели. Где две с половиной тысячи рублей? – нажимал Верноруб.

Марк вспомнил курящих цыган в доме Любы в момент передачи денег. Отметил, что следователю известна точная сумма – две с половиной тысячи, – и понял: уходить в отрицание бесполезно.

«Против моих показаний – показания Любы, её родственников, деньги, которые они всё равно найдут. Да и Володю они расколют, если уже не раскололи. Он подтвердит передачу денег. Выхода нет…» – молнией пронеслось в мозгу.

И, поскольку особо прятать деньги он не собирался, молча показал на антресоль. Пакет с ними можно было просто достать рукой, что Верноруб и сделал.

– Зовите соседей, понятых, – кивнул он милиционерам. Они исчезли и вернулись нескоро – народ ещё спал.

Пересчитали деньги, переписали номера купюр – все две с половиной тысячи рублей были на месте. Потом произвели беглый обыск. Обернувшись к Марку, Верноруб взглянул на настенные часы, которые показывали девять ноль-ноль, и как будто между прочим бросил:

– Одевайтесь, Марк Захарович. Вам придётся проехать с нами.

Одевался второпях. При этом не заметил, как воротник его синей рубашки зацепился одним концом за воротник серого рабочего костюма, а второй конец воротника торчал вверх, словно крыло мотылька.

Обнял жену. Вдохнул её запах. Посмотрел в глаза. В них – немой вопрос и кричащий ужас.

Его под руку вывели во двор и усадили на заднее сиденье одной из двух машин, на которых приехали Верноруб и его команда.

«Всё… конец, – мелькнула мысль. – За что? Пытался спасти попавшую в беду женщину? Чужую боль чувствовал сильнее своей? Ведь потому и пошёл в адвокатуру. За то, что пытался быть таким, как отец?.. – Перед взором Марка возникло родное лицо отца. – Эх, папа, папа! Что я натворил?! Я знаю, как беспредельно ты меня любишь. Как переживаешь за любой пустяк, происходящий со мной. А тут… Я даже не могу представить, что будет с тобой, когда узнаешь, что я арестован. Молю только об одном: Боже, дай тебе силы пережить это!»

Вдруг всё вокруг исчезло. Нет ни машины, ни сдавивших его с обеих сторон милиционеров, нет никого… Всё исчезло, кроме отца, смотрящего ему глаза в глаза…

Отец хоть и происходил из крестьян, но основную часть своей жизни проработал сапожником в небольшом украинском городке Дубны. Имел обширную клиентуру не только потому, что хорошо чинил и шил обувь, но и потому, что был он необыкновенно добрым и светлым человеком.

В то время не существовали многочисленные сейчас фонды милосердия. И, уже будучи взрослым, Марк понял, что его отец – в единственном числе – был реальным, хоть и неформальным фондом милосердия в их городке.

Минимум раз в месяц, услышав звонок и открывая дверь, Марк видел перед собой незнакомых людей с одним и тем же вопросом:

– Простите, Захар Натанович здесь живёт?

– Здесь. Проходите.

Отец поднимался навстречу незваным гостям:

– Я Захар Натанович. Что случилось?

– На Школьной… старый Рабинович, вы его знаете?

– Нет. Не знаю.

– Так он тяжело болен. А родственников нет, ухаживать некому. Сказали люди, вы поможете.

– Понятно. Адрес?

Отец тут же забирает половину денег из дома, обходит соседей, уважавших его и дававших, кто сколько может. Нанимает сиделку, покупает лекарства – делает всё возможное и невозможное, чтобы помочь незнакомому человеку.

Через пару месяцев снова звонок в дверь:

– Простите, Захар Натанович здесь живёт?

– Здесь. Что случилось?

– На Загородной сегодня умерла одинокая старушка. Хоронить некому.

– Адрес?

Порядок тот же: деньги из дому, сбор по соседям, организация похорон неизвестной старушки. И так по несколько раз в году.

Марк понимал, что такая благотворительность в первую очередь была результатом потребности души. Производным трудно прожитой жизни. Отец никогда не задумывался, почему это делает. Это было как пить воду и есть хлеб.

Немаловажную роль в этом сыграла и его религиозность.

«И совсем не такая уж плохая штука эта религия, – иногда размышлял Марк. – Нам столько лет внушают, что религия – опиум для народа. А на самом деле ничему плохому она не учит. Только хорошему. Учит ты-ся-че-ле-тиями!»

Марк видел, что в каждом из этих поступков отца всегда поддерживала и помогала мама – Глафира Марковна, работавшая медсестрой. А сына она назвала в честь своего отца, дедушки Марка, который прожил восемьдесят семь лет.

Небольшого роста, крепко сбитый, с голубыми глазами, он однажды рассказал Марку интересный эпизод, случившийся с ним в Первую мировую войну, за что он получил высшую солдатскую награду – Георгиевский крест, которым так гордилась вся его семья.

В конце мая 1916 года начался легендарный Брусиловский прорыв.

Некоторое время они – только недавно сформированная и прибывшая на фронт войсковая часть – кормили вшей в окопах. Ни вперёд, ни назад. Дожди, ветра, грязь, голод. Проклинали всех и вся. Настроение – убийственное.

Напротив – враг в таких же окопах. И вдруг команда: завтра в наступление, в штыковую атаку, выбить австрияков с их позиций.

Дедушка прибежал в землянку, хвать – а подушки-то его и нет: всё расхватали. Солдаты запихивали их спереди под шинель, чтобы прикрыть грудь и живот от пуль. У них, ещё ни разу не хлебнувших боя, считалось, что пуля, вращаясь, застрянет в перьях подушек. Как оказалось, ошибались.

Делать нечего, дедушка быстро отыскал кусок толстой доски и крепко приладил её под шинель, чтобы защитить грудь если не от пули (доску прошьёт легко), то хотя бы от штыка.

Ночь без сна. Ещё даже не рассвело – команда: «В атаку! Вперёд!»

Выскочив из окопов, побежали. Молча. До противника триста метров. Смертельных метров.

Атака была столь внезапной, стремительной и в полной тишине, что противник даже не успел открыть огонь.

Они бежали, бежали, бежали, и этот бег казался бесконечным.

Бегущие солдаты вокруг падали, теряя сознание просто от страха. Страха простых людей, которым никогда не приходилось вонзать штыки в человеческое тело, убивать и слышать предсмертные хрипы.

Людей, вдруг осознавших, что сейчас, в эту самую минуту, в этот миг, их самих могут пронзить вражеские штыки и пули и это будет всё, конец – смерть, страшная и мучительная.

А дальше с дедушкой случилось что-то странное. Необъяснимое.

Он абсолютно потерял ощущение реальности. Его подхватила и понесла вперёд неведомая сила, рождённая единственной целью – выжить и победить.

Победить во что бы то ни стало! Ибо он не помнил в деталях, что и как делал сам. Не помнил, кто и что делал с ним. Он стрелял, колол и бил прикладом в серую массу врагов, время от времени возникавших перед ним. Он абсолютно не помнил ни своих мыслей, ни своих чувств.

Скорее всего, было только одно всепоглощающее чувство – смесь ярости и страха, – которое сжало, спрессовало в ноль всё его мироощущение. Но, к счастью, не его волю.

Потому что, когда он пришёл в себя, всё уже закончилось, а он хотя и был ранен, но остался жив. Они победили, заняли позиции противника. Хоть больше трети его товарищей осталось в той земле навсегда.

А в почти расколотой доске, которую дедушка засунул под шинель, и в самой шинели насчитали двенадцать крупных дыр от ударов штыками и кинжалами.

Поэтому командиры, решив, что он расправился с двенадцатью врагами, представили его к высшей награде Российской империи – солдатскому Георгиевскому кресту, который он благополучно и получил.

Прошло семнадцать лет.

Тысяча девятьсот тридцать третий год сдавил удавкой голода Украину, Поволжье и другие районы Советского Союза. Не обошёл он и Полтавщину, где в то время проживали дедушка с семьёй: женой, дочкою и сыном.

В крошечной однокомнатной хатке в лёжку замерли дедушка и его дети: пятнадцатилетний сын и восемнадцатилетняя дочь.

В доме давно уже не было и крошки хлеба. Силы встать, двигаться тоже не было. Повернув голову, Марк-старший смотрел на умирающих детей, и слезинки одна за одной скатывались по его измождённому лицу.

И только бабушка ещё кое-как могла передвигаться. Время от времени она подносила мокрую тряпку к лицам детей, выжимая капли воды в их полуоткрытые губы.

Вот она подошла к мужу, их глаза встретились, и вдруг мысль как молния пронзила его:

– Крест… – прошептал он, – крест…

Бабушка сразу всё поняла. Она знала, как любил и берёг её муж самую почётную солдатскую награду, как дорожил ею. Но сейчас…

Она не осознавала, как сумела откинуть неподъёмную крышку и вытащить Георгиевский крест из необъятных глубин старого деревянного сундука, на котором спала последнее время.

Собрав оставшиеся силы, бабушка, пошатываясь и опираясь на крючковатую палку, медленно заковыляла к небольшому базарчику, располагавшемуся недалеко от дома.

– Только бы не упасть… Только бы не упасть… – беззвучно твердили обескровленные губы.

Мысль о том, что в её дрожащих руках сейчас не просто крошечный кусочек серебра, в её руках – три самые дорогие для неё жизни: дочери, сына и мужа, – эта мысль влекла её вперёд. В атаку на голодную смерть.

И она победила!

Домой бабушка вернулась с большим куском сала и мягким караваем хлеба.

Разделённые ею на крохотные кусочки, эти дети Георгиевского креста уберегли от нависшей гибели всю их семью. В их сердцах и в памяти он навсегда остался с ними – Георгиевский крест.

Каждый раз, вспоминая эту семейную историю, Марк думал: а попади он в подобную переделку – смог ли бы справиться со своим страхом или слабостью и проявить себя так же, как его любимые дедушка и бабушка? Вопрос…

Следственный изолятор (тюрьма)

…– Приехали, гражданин адвокат… О чём задумались?.. Ну-ну… Скоро у вас времени для размышлений будет… завались, – с ехидцей прервал воспоминания Верноруб.

Машина въехала в Херсон. За окнами замелькали сначала беленькие частные домики, а потом и многоэтажки. Мимо промчалась милицейская машина с жутко воющим звуком сирены, что вернуло Марка в реальность.

«Боже! – простонал он. – Голова сейчас расколется!»

Он схватил голову руками и стал её тереть, пытаясь успокоить боль, и тут до него дошло: «Я – успешный и уважаемый адвокат! У меня семья, любимый сын, друзья, работа, которую я люблю, мой город – и всё это только что превратилось в прах? В ничто? А впереди? Что впереди? – в воображении со всех сторон приближались и рушились прямо на него мрачные стены тюрьмы, которую не раз приходилось посещать на свиданиях с подзащитными. – Да не хочу я этого впереди! Я вообще не хочу жить! Я не хочу жить! Не хо-чу…»

Сила вмиг появившегося желания уйти из жизни, разрастаясь, заполняла всё больше и больше, а потом вдруг взорвалась так, что он и вправду стал исчезать из этого мира… И – тьма… Тьма… Уже неощутимые – тишина и кромешная тьма.

Первое ощущение, после того как очнулся, – мокро… отвратительно мокро. Вся одежда – рубашка, пиджак – хоть выжимай. И стойкий запах пота. Его пота.

Возвращению к жизни Марк был обязан врачам больницы, оказавшейся на пути в тот момент, когда он потерял сознание и куда его занесли на руках. А молодой организм пожертвовал добрым запасом сил, имеющихся в нём до отключки. Потому что по дороге из больницы назад к машине его тоже почти несли. Еле передвигал ватными ногами.

Да, нужно признать, что к такому удару он оказался не готов.

«Люба… Люба… Как она могла? Как там следователь сказал: "Цыганка нам уже всё рассказала. Во всех деталях и подробностях"? Сколько я её знаю? Меньше месяца. А что я вообще о ней знаю? Да ничего! Да, она страстно хотела спасти свою мать! И для этого ничего лучше не придумала, как одним махом убрать и следователя, и меня, показав свою лояльность, и таким образом облегчить участь своей матери? Цыгане ведь ещё те психологи! Так разводят людей на улицах и вокзалах, что те им сами отдают всё до последнего гроша. И Люба, мастерски сыграв на самых тонких струнах души, сначала заманила в этот капкан, а потом и сдала. И меня, и Володьку! Он, наверное, тоже арестован, и его заставили признаться. Они на это мастера! Иначе откуда бы они узнали, что половина денег у меня дома. Я должен вытащить хотя бы его! – Неожиданно из памяти всплыла маленькая замурзанная девочка, сидящая на крыльце Володиного дома во время их последней встречи. – Что будет с ней и с его женой?!» – терзался Марк, позабыв о своей семье.

И к моменту первого допроса решение было принято. В кабинете Верноруба он сразу попросил ручку и бумагу, сказав, что обо всём напишет сам.

– На чьё имя писать заявление?

– На имя прокурора области Михаила Ивановича Пасюка, – ответил Верноруб.

– Скажите, а где сейчас Владимир Мудко?

– Где-где? В соседнем кабинете. Его допрашивают. Он, в отличие от вас, даёт показания.

Сердце, ударов которого Марк после приступа вообще не слышал, загрохотало залпами «Катюши»: «Боже! Таки угробил Вовку! Нужно срочно что-то делать!»