Император Август и его время

Скорее всего, обещание отмены долгов было реальным, обещание магистратур, жреческих должностей своим друзьям, несомненно. Иначе зачем бы они его поддерживали? Но вот уже проскрипции представляются обещанием, придуманным для дискредитации Катилины. Ведь все знали об участии его в сулланских проскрипциях, каковые и тогда, почти двадцать лет спустя, римляне вспоминали с содроганием. Что до слов о грабежах, войне и тому подобных ужасах, то они никак не могли входить в сферу деятельности будущих консулов, да и менее всего были им нужны в случае успеха на выборах.

Гаю Антонию разговоры об ужасных намерениях Луция Сергия не помешали избраться на должность консула, Катилина же на выборах провалился, и вторым консулом стал Марк Туллий Цицерон, человек, к нему отнюдь не дружественный.

И после очередного провала Катилина продолжает совершенно законный, открытый путь борьбы за высшую должность в римской республике. Он готовится к новым выборам консулов на следующий 62 г. до н. э. При этом, правда, он уже действительно не исключает силовой борьбы за власть. Вербуются сторонники решительных действий, заготавливается оружие, а верный друг Катилины Манлий, щедро снабжённый деньгами, готовится набрать войска в Этрурии[20].

Этрурия была избрана местом вербовки сторонников переворота, поскольку в этой области Италии народ «ввиду нищеты и несправедливостей жаждал переворота, так как он при господстве Суллы лишился земель и всего своего достояния»[21]. Любопытно, что соратник бывшего сулланца Катилины вербовал в его войско людей, более всего от Луция Корнелия Суллы пострадавших. В то же время и былые сулланцы забыты не были, так как Манлий вербовал также «и кое-кого из жителей сулланских колоний – тех, кто из-за распутства и роскоши из огромной добычи не сохранил ничего»[22]. Достойные сторонники Катилины, очень близкие ему по духу и образу жизни!

Сулланских ветеранов на самом деле рассматривали как сторонников Катилины. По Риму шли разговоры, что он намерен привести этих самых ветеранов из Этрурии на консульские выборы.

А положение в выборной кампании неожиданно стало угрожающим для тех, кто не желал победы Катилины. На сей раз претендентов было четыре: Катилина, Сульпиций Руф, Лициний Мурена и Децим Юний Силан[23]. Но вот Сульпиций Руф, видный правовед, объявляет о выходе из предвыборной борьбы и, более того, возбуждают дело против Лициния Мурены, обвиняя его в подкупе избирателей. Кажется, наконец-то путь к заветному консульству для Катилины открыт, но именно это обстоятельство мобилизует его противников. Да еще как мобилизует! Слухи об ужасах, кои Луций Сергий Катилина готовит для мирных римских граждан, следуют один за другим, оглашаются письма, изобличающие страшные намерения заговорщиков… Всё это решительным образом поворачивает общественное мнение и настроение в Риме: «События эти потрясли гражданскую общину и даже изменили внешний вид Города. После необычайного веселья и распущенности, порождённых долгим спокойствием, всех неожиданно охватила печаль; люди торопились, суетились, не доверяли достаточно ни месту, ни человеку, не вели войны и не знали мира; каждый измерял опасности степенью своей боязни. В довершение всего женщины, охваченные страхом перед войной, от чего они отвыкли ввиду могущества государства, убивались, с мольбой вздымая руки к небу, сокрушались о своих маленьких детях, всех расспрашивали и, забыв свою заносчивость и отказавшись от развлечений, не рассчитывали ни на себя, ни на отечество»[24].

На Катилину в сенате обрушиваются Марк Порций Катон Младший и главный его ненавистник Марк Туллий Цицерон. Он в ответ, взбешённый нападками и обвинениями, крайне неосторожно бросает слова: «Так как недруги, окружив, преследуют меня и хотят столкнуть в пропасть, то пожар, грозящей мне, я потушу под развалинами»[25]. Стоит ли удивляться, что противники Катилины во главе с Цицероном блестяще используют эти неосторожные, да и не умные слова для уже просто яростного натиска на него. Вскоре сенат после доклада Цицерона о положении дел, где есть и правдивые сведения о сборе войск, вынес постановление против Катилины по формуле: «Videant consules ne quid Respublica detrementi capiat!» – «Да смотрят консулы за тем, чтобы государство не потерпело ущерба!» Смысл постановления: «Это наибольшая власть, какую сенат, по римскому обычаю, предоставляет магистрату – право набирать войско, вести войну, применять к союзникам и гражданам всяческие меры принуждения, в Городе и за его пределами и в походах обладать не только высшим империем, но и высшей судебной властью»[26].

Этим судьба Катилины и всего его движения была решена. Новые выборы прошли спокойно. Консулами стали Децим Юний Силан и Луций Лициний Мурена, которому как-то простили грозное обвинение в подкупе избирателей. Теперь Катилина не мог не понять, что законным образом он заветного консульства не достигнет никогда. Отсюда отчаянная попытка добиться силой того, что не удалось получить миром. Таким образом весь этот «заговор Катилины» вполне можно назвать «мятежом от отчаяния». Битву за общественное мнение Катилина и его соратники безнадёжно проиграли, и их дальнейшие действия только усугубляли ситуацию, приближая конечную погибель. Чего стоит только «покушение» на жизнь Цицерона двух видных приверженцев Луция Сергия. Они явились к нему поутру, но, когда услышали от раба переданный им отказ в приёме, то безропотно ушли. А вот Публий Корнелий Лентул, возглавивший заговорщиков в Риме, после того, как сам их предводитель отбыл в Этрурию на поиски воинства Гая Манлия, попытался найти союзников в лице послов галльского племени аллоборгов, приехавших в Рим с жалобой на обиды, чинимые им администрацией, доведшей их несчастную общину до полной нищеты. Аллаборги, однако, сочли предложение Лентула для себя малоперспективным и решили сообщить о таковом в сенат, разумно полагая, что такая верность законной власти зачтётся всему их племени. В результате пятеро изобличённых заговорщиков были удушены рукой палача в подземелье Мамертинской тюрьмы, хотя это и было нарушением закона, поскольку казнить римских граждан без одобрения народного собрания было нельзя. Но Цицерон и Катон так настроили и сенат, и общественное мнение, что Гай Юлий Цезарь, выступивший против беззаконной смертной казни, едва сохранил свою собственную жизнь, подвергнувшись нападению нескольких особо рьяных поклонников красноречия Цицерона и воинственного пыла Катона.

В самом начале 62 г. до н. э., 5 января, близ городка Пистория в Этрурии (нынешний город Пистойя в Тоскане) состоялся бой между войсками Катилины и консульской армией, которой командовал Марк Петрей. Консул Гай Антоний, былой друг Катилины, сказавшись больным, передал командование своему легату. Силы, конечно же, были неравны. У Катилины лишь четверть войска была вооружена настоящим оружием. Остальные были вооружены «как кого вооружил случай»[27]. Так что два «легиона», образованные Катилиной и Манлием, возможно, по численности таковыми и были, но никак не по действительным боевым возможностям. А противостояли им когорты ветеранов, прекрасно вооруженные и организованные, да и возглавляемые военачальниками, более тридцати лет прослужившими в войсках.

Катилина свой последний бой провёл героически. Во время битвы он находился в первых рядах сражающихся, «поддерживал колебавшихся, заменял раненых свежими бойцами, заботился обо всём, нередко бился сам, часто поражал врага; был одновременно и стойким солдатам, и доблестным полководцем»[28].

Отвагу и мужество явило собою всё войско Катилины, но силы были уж больно неравны. «Заметив, что его войско рассеянно и он остался с кучкой солдат, Катилина, помня о своём происхождении, бросается в самую гущу врагов, и там в схватке его закалывают»[29].

Так же сражаясь в первых рядах, доблестно пал Манлий. «Однако победа, одержанная войском римского народа, не была ни радостной, ни бескровный, ибо все самые стойкие бойцы либо пали, либо покинули поле боя тяжелоранеными. Но многие солдаты, вышедшие из лагеря осмотреть поле битвы и пограбить, находили, переворачивая тела врагов, – один – друга, другой – гостеприимца или родича; некоторые узнавали и своих недругов, с которыми бились. Так всё войско испытывало разные чувства: ликование и скорбь, горе и радость»[30].

Что ж, обыкновенная картина после сражения в гражданскую войну. Она верна для всех времён, для всех народов.

Как же вошел в историю Луций Сергий Катилина? Надо сказать, что современники сделали всё возможное, чтобы предельно очернить его образ. Это, прежде всего, знаменитые «Катилинарии» Цицерона, добросовестно им изданные и потому прекрасно дошедшие до потомков, исторический труд Саллюстия, непосредственно заговору Катилины посвящённый. Под влиянием такой традиции очевидно и Плутарх в своей биографии Цицерона представил Катилину и его соратников совершеннейшими монстрами, скреплявшими своё единство ритуальным человекоядением: «Поставив его (Катилину – И.К.) над собою вожаком, злодеи поклялись друг другу в верности, а в довершении всех клятв закололи в жертву человека и каждый отведал его мяса»[31].

Не изменилась радикально репутация Катилины и в Средние века. В эпоху Возрождения Макиавелли в целом разделял взгляды на его личность, ещё Цицероном и Саллюстием сформированные. В Новое время сложилось уже два подхода к личности Луция Сергия Катилины. Для одних он оставался честолюбивым злодеем, для других он стал борцом за свободу, своего рода романтическим героем. Таким он предстаёт в знаменитом историческом романе Рафаэлло Джованьоли «Спартак». И в настоящее время у историков нет сколь-либо единого подхода к личности Катилины, к его заговору. Это проявляется и в новейших исторических трудах. Если в одном случае оценки Цицерона сомнению не подвергаются[32], то в другом – взгляд на Катилину куда более взвешенный[33].

Каким же был он? Безусловно, его нельзя назвать нравственно достойным человеком. Одно участие в сулланских проскрипциях говорит о многом. Если даже далеко не все убийства и иные злодеяния, ему приписываемые, правдивы, то, надо думать, добродетельной жизнь его, конечно же, не назовёшь. Были ли у него грандиозные цели по сокрушению Республики, установлению единоличной власти и массовому истреблению политических противников? Таковые ему, прямо говоря, голословно приписываются вполне злонамеренными современниками. Реально, о чём свидетельствуют исторические факты, Катилина со товарищи стремился до последнего момента абсолютно законным путём обрести консульство и ряд других почтенных магистратур прежде всего для того, чтобы кассировать долги. Свои собственные в первую очередь! Ну и, надо полагать, использовать пребывание на высоких должностях для личного обогащения. В заговор они объединились лишь, когда поняли, что шансов на обретение власти законным путём у них никаких не имеется, вот и стали катилинары мятежниками от отчаяния. Занятно, что, уже подняв вооруженный мятеж, Катилина в своём лагере в Этрурии ходил в консульском облачении. Никакой иной магистратуры он себе, очевидно, не представлял. Потому не стоит в Катилине видеть неудачливого, можно даже сказать незадачливого борца за единовластие и врага республиканского строя. На самом деле будущий единовластный правитель Рима на протяжении ряда десятилетий только-только появился на свет – в самый разгар событий, с «заговором Катилины» связанных. И звали его Гай Октавий.

Итак, в возрасте четырёх лет Гай Октавий Фурин остался без отца. Теперь ему и буквально пришлось провести своё раннее детство «in gremio ac sinu matris educari», что означало «быть воспитанным на груди и лоне матери». Мать Октавия Атия отдала сына на воспитание своей матери Юлии. Бабушка Октавия, сестра тогда уже весьма известного и популярного в Риме Гая Юлия Цезаря, самым добросовестным образом стала помогать дочери в воспитании внука. В доме Юлии Гай провел восемь лет – она скончалась в 51 г. до н. э.

Атия около двух лет скорбела о первом муже, а потом, в 57 г. до н. э., вышла замуж за Луция Марция Филиппа. Отчим маленького Гая происходил из знатного плебейского рода Марциев. По словам Николая Дамасского, род его прославился ещё в начале II в. до н. э. в числе победителей македонского царя Филиппа V во Второй Македонской войне[34]. О незаурядности мужа Атии говорит и то, что вскоре, в 56 г. до н. э., он был избран консулом. Филипп к своим обязанностям отчима относился самым серьезным образом и искренне старался заменить ребенку рано ушедшего из жизни родителя. По словам того же Николая Дамасского, «воспитывался Гай у Филиппа, как у родного отца»[35]. Атия и Филипп позаботились, чтобы у Гая были достойные учителя. Среди таковых особо стоит выделить Марка Эпидия, латинского ритора. Любопытно, что в своё время, лет так за двадцать до Октавия, учеником его был Марк Антоний, будущий противник, потом союзник и, наконец, злейший враг нашего героя. А за несколько лет до Гая Октавия Марк Эпидий побывал в наставниках у Вергилия, чьё поэтическое творчество расцветёт в годы правления уже императора Августа… Среди учителей Гая Октавия нам также известны раб-педагог Сфер, греки-философы Арей из Александрии и Афинодор Канаит из Тарса. Помимо ритора латинского был ритор греческий – Аполлодор из Пергама. Учителей своих Гай почитал. Об этом свидетельствует то, что, когда Сфер скончался в 40 г. до н. э., благодарный воспитанник устроил ему публичные похороны[36]. А вот Арей, очевидно, особо чтимый из учителей, получил и римское гражданство с родовым именем Юлиев, был в числе личных друзей уже правителя империи и даже получил пост наместника Египта[37].

Как учился Гай Октавий? Если полностью довериться Николаю Дамасскому, то: «Достигнув не более как девятилетнего возраста, юный Цезарь вызывал у римлян немалое удивление проявлением в столь раннем возрасте выдающихся природных дарований»[38].

Надо сказать, что пребывание в доме Юлии обеспечило мальчику, что называется, хорошее общество друзей детства. Юлии – знатнейший род, поэтому и сверстники Гая в их доме были из достойнейших семей Рима: «Он всегда был окружён многочисленной толпой своих ровесников, детей знатнейших граждан»[39].

Как непосредственно проходила его учёба? Николай Дамасский пишет: «Он упражнял свой ум в возвышенных науках, тело своё закалял в благородных воинских упражнениях, а воспринятые от своих учителей знания скорее их самих умел применять к жизни, что вызывало большое восхищение в его родном городе. За ним следила его мать и муж её Филипп, спрашивавшие каждый день у его учителей и у людей, надзиравших за ним, что он сделал за этот день, куда ходил, чем был занят и с кем встречался»[40].

Воспринимать всерьёз льстивое славословие биографа поразительным способностям Гая, разумеется, невозможно. Но ценная информация здесь всё же присутствует. Прежде всего, описание круга его сверстников, из представителей высшей знати состоявшего, и, главное, замечательная забота матери и отчима об образовании мальчика. Так поставленная и контролируемая каждодневно учёба не могла не принести свои плоды. Гай Октавий, что достаточно общеизвестно, не обладал выдающимися талантами, подобно своему двоюродному деду Юлию Цезарю. На первый взгляд, он едва ли сколь-либо заметно мог возвышаться над средним уровнем выходцев из высших слоев римского общества, получивших подобное же образование. Образование это, как мы видим, было вполне добротным, хотя бы потому, что учителя были отменные и контроль родительский за его учебой был жёстким. Кроме того, сам ученик относился к своим занятиям именно так, как могли желать его учителя и наставники. Куда более, нежели Николай Дамасский, критически настроенный к своему персонажу Светоний – автор, в принципе чуждый какому-либо славословию, тем не менее, отмечал в своей биографии Августа: «Красноречием и благородными науками он с юных лет занимался с охотой и великим усердием»[41]. Более того, учителя и наставники добились того, что желание наращивать свои знания и умения сохранились у их подопечного и после выхода из ученического возраста: «В Мутинской войне (43 г. до н. э. – И.К.) среди всех своих забот он, говорят, каждый день находил время и читать, и писать, и декламировать»[42].

А вот пространное сообщение Светония о том, как Гай Октавий освоил греческую словесность, что для просвещённого римлянина было обязательно: «Греческой словесностью занимался он с не меньшим усердием и достиг больших успехов. Его учителем красноречия был Аполлодор Пергамский, которого он в молодости даже увез с собой из Рима в Аполлонию, несмотря на его преклонный возраст. Много разных познаний дала ему потом близость с философом Ареем и его сыновьями Дионисием и Никанором. Все же по-гречески он бегло не говорил и не решался что-либо сочинять, а в случае необходимости писал, что нужно, по-латыни и давал кому-нибудь перевести. Однако поэзию он знал хорошо, а древней комедией даже восхищался и не раз давал её представления на зрелищах»[43].

Достоин внимание его практический подход к литературному наследию и греков, и соотечественников римлян: «Читая и греческих, и латинских писателей он больше всего искал в них советов и примеров, полезных в общественной и частной жизни»[44].

Одним из важнейших элементов античного образования как в Греции, так и в Риме было, разумеется, ораторское искусство. Потому среди учителей Гая мы видим видных риторов, представляющих как эллинское, так и римское красноречие. Судя по всему, Октавий успешно осваивал сей очень непростой вид искусства. К двенадцати годам он уже настолько познакомился с ораторскими приёмами, что, когда скончалась его бабушка Юлия, он был способен произнести на её похоронах речь[45]. И его первое выступление «перед большим собранием было встречено шумным одобрением взрослых людей»[46]. Важность этого выступления была не только в демонстрации степени овладения ораторским искусством, каковую продемонстрировал puer – ребенок от семи до четырнадцати лет – Гай. Похороны-то были представительницы знатнейшего рода Юлиев.

А вот, что говорил о своём роде сам Гай Юлий Цезарь, чьим внучатым племянником и был Гай Октавий, на похоронах своей тетушки: «Род моей тетки Юлии восходит по матери к царям, по отцу же к бессмертным богам: ибо от Анка Марция происходят Марции-цари, имя которых носила её мать, а от богини Венеры – род Юлиев, к которому принадлежит и наша семья. Вот почему наш род облечён неприкосновенностью, как цари, которые могуществом превыше всех людей, и благоговением, как боги, которым подвластны и самые цари»[47].

Скромные Октавии и помыслить не могли о таких славных предках, как четвёртый римский царь Анк Марций, внук второго царя Нумы Помпилия, не говоря уж об Аскании Юле, предке рода Юлиев, бывшего сыном Энею, рождённому самой богиней Венерой. Теперь же Гай Октавий выступал в качестве человека, к роду этому великому причастного. Но главным было иное: имя главы рода в эти дни, Гая Юлия Цезаря, звучало совершенно иначе, нежели за двенадцать лет до этого. Конечно, и тогда он был фигурой среди римской знати неординарной. Родовитый патриций, блестяще образованный, имевший славу храброго воина, выдающийся оратор, прошедший через все ступени политической карьеры знатного римлянина. На семнадцатом году жизни он стал жрецом Юпитера, войдя в число так называемых фламинов, служителей богов Юпитера, Марса и Квирина. Первой же его должностью, присуждённой ему народным голосованием, была должность войскового трибуна[48]. Далее он стал квестором в провинции Дальняя Испания, где исполнял ряд поручений местного претора по делам судебным и финансовым, отличился в Риме в должности эдила заботой об украшении столицы и устроением игр и развлечений для народа, был избран претором в непростые для Рима дни «заговора Катилины». А перед этим, в год рождения Гая Октавия, Цезарь был избран и верховным понтификом, главой Верховной коллегии жрецов-понтификов из пятнадцати человек. Эту должность он сохранит пожизненно. После претуры Цезарь получил назначение в хорошо ему уже знакомую Дальнюю Испанию, где успешно навёл порядок. Следующее десятилетие стало для Гая Юлия Цезаря подлинно победоносным, и к тому дню, когда Октавий произносил свою первую публичную речь, он был одним из двух могущественнейших людей в Риме. Потому-то родство, пусть и не самое близкое, с таким человеком стало главным залогом достойной судьбы маленького Гая.

Теперь обратимся к рассказу о важнейших событиях, случившихся в римской республике после разгрома заговора и мятежа Катилины и катилинаров.

62 г. до н. э. стал замечательно памятным для римлян в связи с возвращением в Италию Гнея Помпея Великого после многолетней победоносной войны на Востоке. Славному воителю предстоял грандиознейший триумф, по богатству с которым не мог бы сравниться ни один из триумфов веков минувших. Но, как сие не покажется странным, далеко не все в Риме были рады возвращению великого полководца, добывшего для Рима и воинскую славу, и богатейшую добычу, и обширные территориальные приобретения. Это был страх, что победоносный полководец, опираясь на свою могучую армию, установит в Риме единовластие. Прецедент был: возвращение Суллы из победного похода на тот же Восток. Сулла, правда, возвращался в Италию, объятую гражданской войной его сторонников с марианцами. И высшая нераздельная власть была ему нужна для восстановления мира и порядка в Республике, для уничтожения самих корней гражданского противостояния, как он это понимал. Помпей, однако, пусть и бывшей сулланец, самим Луцием Корнелием Суллой в Великие произведённый, возвращался в Италию, совершенно мирную, где вспышка гражданской войны, на каковую Катилину и его соратников Цицерон и большинство сената добросовестно спровоцировали, была без особых трудов, но с пребольшим шумом подавлена. Таким образом, Помпей мог бы стремиться к единовластию исключительно в силу своего честолюбия. Разумеется, знаменитый полководец, побывавший уже и консулом в 70 г. до н. э., удостоенный двух триумфов и имевший право на третий, был человек честолюбивый. Но вот насколько это честолюбие соединялось с властолюбием?

Если Помпей и был властолюбив, то возможность достижения высшей единоличной власти в Республике силовым образом, преступая римские законы, он решительно не принимал. Вот что пишет Плутарх о его возвращении в Италию по завершении войны на Востоке в 62 г. до н. э.:

«В Риме шли о Помпее всевозможные слухи, и еще до его прибытия поднялось сильное смятение, так как опасались, что он поведёт тотчас свое войско на Рим и установит твёрдое единовластие. Красс, взяв с собой детей и деньги, уехал из Рима, оттого ли, что он действительно испугался, или, скорее, желая дать пищу клевете, чтобы усилить зависть к Помпею. Помпей же тотчас по прибытии в Италию собрал на сходку своих воинов. В подходящей к случаю речи он благодарил их за верную службу и приказал разойтись по домам, помня о том, что нужно будет вновь собраться для его триумфа. После того, как войско таким образом разошлось и все узнали об этом, случилось нечто совершенно неожиданное. Жители городов видели, как Помпей Магн без оружия, в сопровождении небольшой свиты, возвращается, как будто из обычного путешествия. И вот из любви к нему они толпами устремлялись навстречу и провожали его до Рима, так что он шёл во главе большей силы, чем та, которую он только что распустил. Если бы он задумал совершить государственный переворот, для этого ему вовсе не нужно было бы войска[49]».

Если… если тысячи и тысячи римлян, сопровождавших Помпея с его скромной свитой от Брундизия до столицы действительно были бы рады установлению единовластия в Республике в лице обожаемого победоносного покорители Азии, то это означает наличие в Италии массы людей, вовсе не считающих упразднение исторического многовластия преступлением и готовых приветствовать правителя Рима, даже путём государственного переворота свое владычество обретшего. Не исключено, однако, что эти толпы просто желали выразить свою любовь к полководцу-победителю, вовсе не подвигая его на борьбу за единоличную власть в Римской державе. Ведь прецедентов-то государственных переворотов Рим до сих пор не знал со времени свержения последнего царя Луция Тарквиния Гордого в 509 г. до н. э. Напомним, что и Сулла переворота не совершал, а лишь методами, кои почитал наилучшими, восстанавливал Республику, где верховная власть принадлежала бы Сенату римского народа и где возможности политические отвратительных ему плебейских трибунов стали бы сугубо декоративными, не давая им возможности из-за своих непомерных амбиций ввергать государство в кровопролитие вплоть до гражданских войн.

Конечно же, ретроспективный взгляд на случившиеся в 62 г. до н. э. в Брундизии события в свете грядущего превращения Римской республики в Империю заставляет думать, что Гней Помпей нелепейшим образом упустил свой шанс возглавить державу. Ведь, опираясь на преданное ему победоносное войско, обожавшее своего полководца, на любовь народа, в чём нельзя было усомниться по пути в столицу, власть в Риме он мог обрести бескровно и к всеобщему восторгу. Против такой военной силы, да ещё и на народную поддержку всей Италии опирающуюся, защитники республики во главе с сенатом ничего бы противопоставить не могли. Их бы просто смели… Но такой ход событий в тогдашней Римской республике был решительно невозможен. Прежде всего потому, что Гней Помпей Великий был римлянином, глубоко почитающим Римское государство, римские законы, обычаи, опыт столетий. Для него силовое свержение законной власти, пусть и в свою пользу, не могло быть ничем, кроме тяжелейшего государственного преступления, самого сурового наказания заслуживающего. Он мог быть недоволен, раздражён, даже возмущён теми или иными действиями высших магистратов Рима, того же сената, но менять весь государственный строй – никогда! Но вот именно эти его качества, с точки зрения римлянина тех времён, качества наидостойнейшие, с точки зрения потомков ставятся ему в упрёк уже более двух тысячелетий! Плутарх ещё очень мягко упрекнул его в неумении или нежелании по недомыслию использовать столь блистательно представившуюся ему возможность обретения, причём бескровного, высшей власти. Историки новейших времён здесь куда более жёстки! Величайший немецкий антиковед XIX века Теодор Моммзен объяснял его поведение в 62 г. до н. э. исключительно его личной слабостью, неспособностью действенно бороться за власть. Он искренне поражался поведению политика, имевшего возможность без всякого труда получить корону и упустившего свой шанс из-за отсутствия мужества! Именно слабость характера, заурядность, почему в нужное время мужество ему изменяет, – вот главные черты Гнея Помпея по Моммзену[50]!