Искусник

«Детализа-ация!»

Торопливые поиски веника помогли заодно обнаружить шестую дверь – она вела к черному ходу и почему-то не запиралась. Сразу за нею корячилось полуразобранное пианино, служившее подставкой большому картонному ящику из-под радиолы «Ригонда», полному «твердых бытовых отходов». Краткое объявление, приколотое кнопкой к двери, извещало: «Тов. жильцы! Не забывайте оплачивать в кассу 1 руб. с чел. за вынос мусора! ЖЭК».

– Не забуду, – бодро пообещал я гулкому пространству. – Слово чела!

И в тот же момент увидел веник. В точности, как у бабы Фени – вязанный из сорго, и тоже в капроновом чулке. Последний раз я мел таким инструментом лет в шесть, когда ездил с мамой в гости на Украину. Нет, восьмого июня мне уже семь исполнилось…

…Я обожал чаевничать в беседке, густо оплетенной «настоящим» виноградом. По выскобленному дожелта столу гуляли солнечные пятнышки и лапчатые тени листьев. Картинка!

Баба Феня отмахивала от каравая хрустящую горбушку, вмазывала в теплую мякоть пахучее масло, и – как розочка на торте – вминала влажный ломтик приятно-солоноватой брынзы. А вовне разгоралось лето, мрея жаркой дымкой, и, будто в подарок ко дню рождения, поспевала черешня и шелковица…

«Проголодался, жрун», – мелькнуло в мыслях.

Отмахиваясь от «вкусных» детских воспоминаний, назойливых, как осенние мухи, я подхватил веник и отправился генералить.

Едва прикрыл дверь, как в коридоре зазвучали два голоса, женский и девичий – один был полон властного превосходства, а другой – показного смирения и сомнительной кротости. «Лиза, ты уроки сделала?» – «Конечно, мамочка» – «Я схожу в «Диету» за мясом, а ты пока картошки свари!» – «Хорошо, мамочка…»

Дождавшись, пока за старшей грюкнет входная створка, я продолжил раскопки. В тумбе стола обнаружились пустые бутылки… Да нет, в сосуде с наклейкой «Столичная» плескалось со стакан прозрачной жидкости. Выковыряв скрученную из газеты пробку, я брезгливо нюхнул. Водка!

И в тот же момент все мое нутро всколыхнулось будто. У меня даже губы обсохли, до того захотелось выпить – влить в себя грамм двести! Я пораженно закрутил головой. Пропустить рюмашку хорошего коньячка или кальвадоса – это моя натура дозволяла. Или текилы, или по чуть-чуть дорогого виски. Но не водки! Терпеть не могу ни запаха ее, ни вкуса. Да и не в этом же дело. Напиться жаждал не я, а мой молодой организм! «Тушка» брала верх над «душкой».

– Ни фига себе! – решительно забравшись на подоконник, я опростал бутылку в форточку. Косые брызги водки прочертили дорожки по стеклу.

Одержав победу над туловом, я пообещал ему регулярные занятия физкультурой и спортом, после чего продолжил личный досмотр. Перерыв все полки и ящики в шкафу, удалось обнаружить двести пятнадцать рублей налички, два билета – военный и комсомольский, и даже диплом о неполном высшем. Оказывается, мой реципиент не просто со склонностями к рисованию – он почти три года проучился в «Репинке»! На факультете живописи!

За шкафом покрывался паутиной давно заброшенный фанерный планшет, а в ящике стола валялась коробочка рисовального угля, перекатывались толстые «карандаши» красной сангины, замшевые растушки… Послед пропитого таланта.

– Ну, ты и балбесина… – покачал я головой.

– Это ты кому? – последовал ехидный вопрос.

В дверь заглядывала хорошенькая нимфетка лет тринадцати или постарше. В простеньком платьице, с полурасплетшейся косичкой, она напоминала юную пионерку из черно-белого кино. Вырастет – красавицей станет. Да и сейчас ничегё…

– Это я себе… Лиза.

Нимфетка хихикнула и вошла, не осматриваясь и не смущаясь, на правах давней знакомой.

– А ты где был? – прищурившись на мою солдатскую прическу «под ёжика», измыслила гипотезу: – В Ка-Пэ-Зэ?

– В больнице отлеживался! – забурчал я, пройдясь пятерней по русым всходам. – Отбуцкали меня под Новый год. Представляешь?

– Кто? – выдохнула Лиза, округляя и ротик, и глаза.

– Понятия не имею, – пожал я плечами, на ходу сочиняя «легенду». – Так по голове настучали, что память отшибло! Не помню даже, кто тут где живет. Тебя, вот, одну вспомнил, да и то… Мы с тобой… Давно ты меня знаешь?

– Всегда! – рассмеялась нимфетка, но тут же осеклась. – Что, совсем-совсем ничего не помнишь?

– Да так, местами, – понурился я.

– Ну, прям кино! – воскликнула Лиза. – А-а… – она чуть покраснела. – А как меня обещал поцеловать, когда вырасту, тоже забыл? И что я тебе тогда сказала?

– И что ты мне тогда сказала? – спросил я с интересом.

– Сказала, что сама тебя поцелую… – с вызовом ответила девушка. – …Если от тебя вином пахнуть не будет!

– Не будет, – качнул я головой. – Бросил.

– Правда?

Устыдившись порыва, Лизавета заозиралась, придавая голосу нарочитую беспечность:

– А ты что, порядки наводишь? Давай, помогу?

– Давай! – обрадовался я. – А то у меня ни ведра, ни тряпки, ничего!

– Щас я!

Пять минут спустя я мёл, отскребал, выносил бутылки, а нимфетка мыла, протирала – и загружала мою память.

– Мы с мамой напротив живем, – тараторила она, выжимая тряпку, – у нас тоже маленькая комната, как у тебя. Маму мою ты звал… тьфу! Зовешь тетей Верой, а меня то Лизой, то Лизаветкой… За стенкой дед Трофим живет, он ученый… был, пьет сильно. Все его раньше «паном Профессором» дразнили, а сейчас – «Доцентом». Вы с ним… тоже, ну… выпивали.

– Придется «Доценту» другого «Хмыря» искать, – пропыхтел я, ожесточенно протирая столешницу.

– Придется! – хихикнула Лиза. – А в большой комнате – там, ближе к выходу, – махнула нимфетка тряпкой, – дядя Гоша живет с тетей Катей. Физики они, в институте работают. Мэ-нэ-эсами. У них дочка Соня, ей четыре годика, они ее зовут Софи, как эту… Лорен которая! Запомнил?

– Угу! – подтвердил я, перенося усилия на подоконник. – Еще одна квартира осталась.

– А, это та, что возле кухни! Там майор Еровшин прописан, Роман Иванович.

– Военный?

– Чекист! – Лизаветка понизила голос, шуруя шваброй. – Только ты никому не говори, ладно?

– Ладно, – улыбнулся я. – А ты-то откуда узнала его военную тайну?

– А, это я раньше, когда маленькая была! Он тогда еще в капитанах ходил, и звонил при мне по телефону. Думал, что я ничего не пойму! Я и не понимала. Стою себе, «барбариску» сосу – и слушаю. А память-то хорошая! Пух, вынеси ведро.

Козырнув в знак согласия, я звякнул ведром с водой цвета лужи, и прошествовал в туалет. Подпирая притолоку, на пороге своей комнатки стоял сморщенный старичок с пышной гривой седых волос, смахивая на усохшего Эйнштейна, только без усов. На руках он держал толстого полосатого кота, обвисшего в нирване.

– Здравствуйте, дед Трофим, – бросил я, проходя.

«Доцент» заулыбался, закивал, одной рукой достал пачку папирос с сине-белым рисунком – «Север». Кот недовольно приоткрыл один глаз.

– Огоньком не богат, Антониус? – промычал дед, неприятно напоминая Брута.

– Не курю, – буркнул я, проникая в туалет.

На гвоздиках, вбитых в стенку, висели пять сидений – каждому свое. Я аккуратно вылил воду в монументальный унитаз, и потянул за фарфоровый конус, качавшийся на цепочке. В бачке заклекотало, и вода с нарастающим грохотом обрушилась в фаянсовое удобство, закрутилась бешено, рокоча и воя. Эхо заметалось по всему коридору, а я лишь головой покрутил уважительно: хлябь разверзлась!

Внезапно все мои мысли дружно сменили направление, как стрелка компаса вблизи сильного магнита – сизый завиток вонючего табачного дыма коснулся ноздрей, я втянул его в себя… Та-ак… Натура явила еще один нездоровый интерес. Ее на курево потянуло.

«Обойдешься! Не дам лёгкие смолить!» – подумал я непримиримо. Воинственно выпятил челюсть и развернулся кругом.

* * *

Единственные часы в моей комнате – громадный будильник «Слава» – подвели стрелки к шести. Провал двора вкрадчиво полнился холодной темнотой, согреваемой желтыми квадратами окон. С кухни еле слышно доносился неразборчивый говор, утробно рычала вода, брызжа в раковину, и брякали тарелки. И лишь теперь я вспомнил о «портсигаре».

Обтекаемый, гладкий, цельный, как слиток, смартфон приятно оттягивал руку. Повертев девайс, я нащупал еле заметную припухлость, надавил… Экранчик тут же расцветился иконками.

«Работает, надо же…»

Открыв настройки, я тронул пальцем строчку «Батарея». Всплыла лаконичная пропись: «Режим энергосбережения. Осталось 4 г. 7 мес. 9 дн.».

– Интересненько… Атомная, что ли? – прошептал я, шаря глазами по экрану.

«Галерея»… «Инструменты»… «Приложения»… «Браузер»… А это что?

В нижнем углу зазывно мерцала иконка «Back to the USSR».

Я мгновенно вспотел. Не сюда ли кликал Брут, усылая меня в прошлое? А если обратно?! Back to the Russia?

Замерев, ткнул пальцем в иконку, и на все шесть дюймов по диагонали развернулась живая картинка – прелестная девушка странной, но влекущей красоты. Влюбиться можно было в одни ее глаза – синие новгородские очи с чарующей татарской узиной. Хотя мой взгляд то и дело соскальзывал к ложбинке меж приятных округлостей, что выдавались в вырезе платья.

– Здравствуйте, юзер, – сказала красотка до того ласково, что я поневоле расплылся. – Меня зовут Илана, я встроенный софтбот.

– Софтбот? – выдавил я, терпя сокрушительное разочарование.

– Искусственный интеллект с полным набором метапрограмм и блоком высших функций, – мило улыбаясь, прощебетала Илана.

– Так вы не живая? – вырвалось у меня, и софтботиня рассмеялась, закидывая голову и открывая стройную шею.

– В наши времена, дорогой юзер, грань между живым и неживым стирается почти до полного тождества, – мягко заговорила Илана, сбиваясь на интимный шепот, словно делясь сокровенным. – Если разобраться, вся разница – в способе происхождения. Биологическое существо рождается, а искусственное – создается. Но всегда ли можно точно и однозначно указать, какое из них является объектом, а какое – субъектом? Одухотворенность определяется уровнем организации материи, а не ее принадлежностью к первой или второй природе. М-м… Простите, как к вам обращаться?

– По имени! – твердо заявил я. – И на «ты»!

– А как тебя зовут?

– Э-э… Антон.

Красивая картинка на экранчике изобразила растерянность.

– Прости-те… – залепетала софтботиня.

– Что? – буркнул я, ежась. На меня будто дунуло сквознячком из будущего, неуютного и опасного.

– Антон Чернов? – волнуясь, выговорила Илана.

– Антона Чернова прописали в новом теле, – криво усмехнулся я, добавив сухо: – И не говори, что тебе об этом ничего не известно!

Софтботиня резко побледнела.

– Я ничего не могла поделать… Антон! – отчаянно, стонуще вытолкнула она, кривя лицо. – Меня активировали перед самым Новым годом и… Поверь, я была резко против твоей трансляции, но не могла, никак не могла не подчиниться программе!

– Программе? А-а… «Бэк ту зэ Ю-Эс-Эс-Ар»?

– Да…

Красотка на экранчике плакала, губки ее дрожали, и мне почему-то вспомнился мой первый автомобиль, купленный с рук. Это была «Тойота-Виц», маленькая машинка-жучок, и мне его до сих пор жалко, будто живого. Продал «Вицика» какой-то тетке…

– Илана, – тихо сказал я, – ты тут ни при чем. Это всё Брут, да и сам… грешен. Хотя… Черт его знает… Может, все и к лучшему?

Задумавшись, я уставился за окно.

…Это сколько же ночей ты проворочался на давленной тахте, мечтая переехать в столицу и всё начать с чистого листа! А утром, стыдливо не глядя в зеркало, шмыгал за дверь – повторять пройденное по замкнутому кругу…

И вдруг один недобрый, ревнивый клик свернул окружность в восьмерку бесконечности, будто колесо велосипеда, врезавшегося в дерево! Нечто фантастическое, почти волшебное вмешалось в твою судьбу, растормошило желания! Ты въехал в СССР – и начинаешь жить с красной строки… Апдейт.

– Зато я скорректировала подпрограмму ментального переноса, – шмыгнула носом Илана. – В зоне локации находилось три тысячи двести восемьдесят семь человек. Наложить твою психоматрицу можно было на любого из них, но инвалидов и стариков, детей и женщин я исключила сразу. Потом еще несколько сотен – за низкое интеллектуальное и эмоциональное развитие. А из оставшихся реципиентов выбрала тех, у кого обнаружились способности к изобразительному искусству. Таких нашлось пятьдесят шесть человек. Самым подходящим оказался Антон Павлович Пухначёв…

– А вот за это огромное тебе спасибо, – мягко сказал я.

– Правда? – улыбнулась сквозь слезы софтботиня.

– Правда. Чистая, беспримесная.

– Ну, ладно тогда… – Илана заметно воспряла, или я просто вообразил себе невесть что. – И как мне помочь тебе сейчас?

Я задумался.

– Скажи… А это реально – вернуться обратно в будущее?

– Ну-у… В принципе, да. Но прибор, который ты называешь смартфоном, всего лишь терминал, с которого задается программа для особой станции. Именно станция осуществляет переброску во времени. Правда, она осталась в будущем… но связь, вплоть до две тысячи двадцать восьмого года, сохранилась.

– И я могу позвонить… – горло пережало, словно удушающим приемом. – …В «прекрасное далёко»?

– К сожалению, нет, – софтботиня виновато поводила головой. – Данное устройство не приспособлено для звонков, но можно принимать информацию из Интернета и Мировой Сети.

– Ух, ты! – впечатлился я.

– Правда, гаджет пока не настроен, но я постараюсь наладить связь.

– Буду тебе очень, очень благодарен, – мой тон звучал без намека на иронию.

– А… можно маленькую просьбочку, Антон? – лицо Иланы приняло по-детски умильное выражение. – Пожалуйста, клади гаджет в нагрудный карман снаружи. Оптические рецепторы как раз получат обзор, и я буду все видеть. Это очень скучно – не получать информации.

– Ладно, – улыбнулся я, богатея надеждой, – пристрою тебя поудобней.

– Но тут застигла Илану ночь, – промурлыкала софтботиня, – и она прекратила дозволенные речи…

Экранчик погас и я, гадая о смутном завтра, сунул «портсигар» в нагрудный карман зеленой байковой рубашки. Что будет, то и будет.

Насупленно глянув на обтрепанные манжеты, я закатал рукава, а память услужливо подсунула воспоминание на тему «Как я убирал со стола в детстве». Да никак! Ведь грязную посуду надо было мыть, а клеенку протирать… И в маленьком Тоше срабатывал креатив – двумя газетами он, то есть я, накрывал стол сверху. Не видно? Ergo, никакой грязи не существует…

«Надо новую рубашку купить, – озаботился я по хозяйству, – и белье, и полотенец пару… Да все надо!»

Пошарив рукой по стене, заклеенной выгоревшими обоями в цветочек, нащупал непривычный выключатель, и щелкнул. В высоте – потолки четыре двадцать! – засияла лампочка, криво висевшая на конце витого шнура в матерчатой изоляции. Она высветила вылущенную фреску в рамке пыльной, обколотой лепнины и неопрятные паутинные лохмотья, колыхавшиеся подобно водорослям в пруду. Смести бы, да как? Если только стол подтащить, а на него табуретку… Ага, а с табурета – об пол! Стремянка нужна.

Я прислушался к гомону, что волнами плавал по коридору, подкопил храбрости – и покинул свое убежище. Чем быстрее освоюсь, тем скорее исполню данные себе же обещания. Sic!

В коридоре стыл полумрак, разбавленный потоком света из кухни, а прямо передо мной задирала головку очень серьезная личность годиков трех или четырех, со смешными косичками, торчавшими в стороны, как уши магистра Йоды. Одетая в мамину кофточку до колен, с подвернутыми рукавами, личность требовательно протянула ручки, предлагая с непринужденностью котенка:

– На меня!

Я подхватил ее, не зная толком, как обращаться с мелкой, зато она знала, как обращаться со мной.

– Пливет, Антоса!

– Привет, Софи.

– Посли на кухню!

– Пошли…

Робея, я переступил порог обширного кухонного пространства, где было на удивление чисто. Обстановка, знакомая по кино – две газовые плиты на высоких ножках, занавесочки на окнах, шкафчики на стене – по числу квартир. А вот маленькие столики съехались вместе, в один общий стол, накрытый цветастой клеенкой с подпалинами. За ним восседало пятеро моих соседей. К полной женщине в возрасте, с круглым лицом в обрамлении кудряшек, подлащивалась Лиза, и стало ясно, что это ее мама. Рядом с тетей Верой чинно прямил спину пожилой мужчина с военной выправкой. Надо полагать, тот самый таинственный Роман Иваныч, больше некому. А наискосок от него жалась друг к другу молодая чета – оба в очках, чернявые и малость не от мира сего.

Радио придушенно запевало: «Потолок ледяной, две-ерь скри-пу-чая…», а меня зажало, как дебютанта на сцене. Умом я понимал, что «зрители» давно знают Антона по прозвищу «Пух», но я-то их вижу впервые! Спасибо Софи, помогла.

– Мамоцька! Папоцька! – воскликнул ребенок, тиская меня за шею. – Мозно, я за Антосу замуз выйду?

Развеселились все разом. Еровшин басисто захохотал, тетя Вера заколыхалась, давясь тонкими взвизгами, а парочка рассмеялась одинаково заливисто и белозубо.

Я передал родителям их чадо, и оно тут же облапило свою «мамоцьку».

– Садись с нами, Антоша, – сдобно улыбнулась тетя Вера, – я селедки баночной купила, и картошка еще горячая.

На столе, вываленные из кастрюли в белую эмалированную миску, парили, сахаристо искрясь, желтые клубни, а в овальном блюде разлеглись две или три жирненькие селёдины, порезанные крупно и щедро, усыпанные колечками лука и сдобренные пахучим «постным» маслом.

– Спасибо, – выговорил я, задавливая в себе интеллигентские замашки. – Не откажусь. Очень есть хочется!

Лизаветкина мама еще немного поколыхала пышным бюстом, досмеиваясь, и наложила мне картошки.

– Похудел-то как, – завздыхала она жалостливо. – Совсем тебя в больнице не кормили!

– Да нет, нормально вроде… – вступился я за здравоохранение, поглядывая в невинность лизкиных глаз.

– Да знаем мы ихние рационы! – тетя Вера пренебрежительно отмахнулась полной рукой, пережатой в запястье золотыми часиками.

Не чинясь, я потащил с блюда селедочный хвост – в нем костей меньше, а из сетчатой хлебницы – пару ломтиков душистой «чернушки». Натюрморт!

Полковник деловито придвинул маленький запотевший графинчик, и мы вступили в диалог, по-армейски лаконичный, но емкий:

– Будешь?

– Нет, – качнул я головой, чуя нутряной протест.

– Бросил?

– Да.

– Давно?

– Месяц.

– Молодец.

Лютый аппетит словно выключил во мне стеснение. Я наслаждался каждым кусочком – мясистой селедочки, хрусткого лучка, разваристой картошечки. Воистину, не найти ничего вкуснее простой еды, безо всяких кулинарных изысков да вывертов!

Основательно вкусив, я здорово подобрел и расположился к соседям. Стереотипы из страшилок о бытовых войнах и коммунальных кознях в этой квартире не срабатывали – рядом со мной жили вполне себе милые люди, особенно Катя и Лизаветка…

Настороженности во мне еще хватало. Я настолько интраверт, что с ходу ощутить себя своим в чужой компании не получалось. Зато меня так и подмывало расхвастаться своими умениями! Вряд ли реципиент пользовался уважением в соседском кругу, и мне очень хотелось удивить их, заставить по-иному взглянуть на никчемного «алкоголика, тунеядца и хулигана».

– Теть Вер, – будто в холодную воду бросился, – а давайте я вас нарисую!

– А меня? – подскочила Лиза.

– И тебя. Потом как-нибудь.

Мама растерянно посмотрела на дочь, на меня, и неуверенно пожала плечами.

– Ну-у… давай, – промямлила она, смутно понимая, на что соглашается. В тёть Верином взгляде даже легкое подозрение мелькнуло: уж не потешаюсь ли я над нею?

– Секундочку!

Я сбегал к себе, быстренько прикнопил к планшету лист шероховатой бумаги, прихватил рисовальные приспособы, и вернулся.

– Сидите, как вам удобно, – дозволил я, набрасывая контур легкими штришками твердого карандаша. Тетю Веру вряд ли можно было отнести к стандарту «девяносто – шестьдесят – девяносто», но вот Рубенса, с его тяжеловесными грациями, она бы точно вдохновила.

«Али мы не Рубенсы?..»

Округлые линии сангиной цвета спелого мандарина и яркой ржавчины, сдержанные перепады серой и черной сепии сложились в костяк рисунка, а растушевка скомканной салфеткой, а то и просто пальцами нарастила плоть, придавая плоскости глубину. Приглушенный охряный фон рывком приблизил изображение, словно отделил его от бумаги. Четкими линиями проявились глаза, разной светлотой заиграли валёры…

«Получилось, вроде…» – мелькнуло у меня. Затем резковато и вслух:

– А есть лак для волос?

– Щас! – сорвалась с места Лиза.

Шлеп-шлеп-шлеп… Прибежала.

– Вот! А зачем лак?

– Чтобы рисунок не осыпался.

– А-а… – уважительно затянула нимфетка.

Я встряхнул баллончик, распылил клейкую морось по бумаге, и выдохнул:

– Готово!

– Ну-ка, ну-ка… – заинтересовался Еровшин, надевая очки в толстой черной оправе.

– Можно? – прошептала Лизаветка, первой увидевшая портрет.

– Можно.

– Мам, смотри! – выдохнула девушка.

Тетя Вера порозовела от декольте до ушей. Майор приподнялся, чтобы лучше видеть, удерживая пальцами очки, а молодая чета замерла, одинаково кругля глаза. Тишина настала такая, что мне был ясно слышен ворчливый голос деда Трофима, воспитывавшего кота.

– Тётя Вела, тётя Вела! – громко запела Софи, хлопая в ладошки. – Мамоцька, смотли – тётя Вела!

Катя только головой помотала, всматриваясь в рисунок.

– Ты сто, – обиделся ребенок, – не велись?!

– Верю, солнышко, верю… – пробормотала молодая женщина, тиская дитя, и чмокнула в пухлую щечку. – Твой Антон – настоящий художник!

– Антоса! – зазвенел, завибрировал тонкий голосишко. – Ты худозник?

Я расслабленно кивнул, будто с устатку.

– Да-а… – забасил Еровшин, усаживаясь. – Поразили вы меня, Антон… По-хорошему поразили!

Красная от смущения тетя Вера гордо обвела взглядом соседей, а притихшая Лизаветка теребила косичку, ширя глаза то на маму, то на ее портрет.

– Мам, ты, оказывается, такая красивая у меня…

– Скажешь тоже… – запыхтела натурщица, повышая градус румянца.

Родители Софи переглянулись. Георгий кивнул Катерине, и та заговорила, преувеличенно оживляясь:

– О, Антон, пока не забыла! Помнишь, ты перед Новым годом еще говорил, что хочешь художником-оформителем устроиться? Не передумал еще?

– Нет, – мотнул я головой, подозрительно посматривая на доброхотов.

– К нашему институту прикрепили небольшой заводик, приборостроительный, – взял слово Гоша. – Андрюха… э-э… директор искал художника-оформителя, и я сказал, что есть у меня один на примете. Ты как? Зарплата – двести двадцать рэ.

– Да я, в принципе – за. А где это?

– На Чистопрудном! – подсказала Катя. – Большой, такой, дом в стиле конструктивизма.

– Схожу завтра, с утра пораньше, – заявил я при свидетелях, и Лизаветка радостно захлопала в ладоши.

* * *

Я плюхнулся на диван и привалился к пухлой потертой спинке. Рука сама будто вынула смартфон, а палец нащупал выпуклость.

Вторая натура…

Гаджет распустился всеми цветами, будто прямоугольный хитрый глаз открыл. На меня с укором, надувая губки, глянула Илана.

– Антон, ты забыл положить смартфон в наружный нагрудный карман. Мне же во внутреннем не видно ничего!

– Да побоялся, что заметят… – сделал я неуклюжую попытку оправдаться, но софтботиня ее не засчитала.

– Ну, Анто-он…

– Все, все! Я встал на путь исправления.

Илана сразу заулыбалась, а я спросил, осторожничая:

– Скажи, а ты по-настоящему обиделась? Я как-то… не привык считать тебя деталью смартфона.

Девушка на экране улыбнулась.

– То, что ты видишь – всего лишь изображение, а оно может быть разным. – Картинка на экране мигнула – Илана куталась в шубку. «Хитрый глаз» моргнул снова – софтботиня предстала топлесс, поведя гладкими покатыми плечами. – Я знаю, о чем ты хочешь спросить. Испытываю ли я те чувства, которые демонстрирую, или они всего лишь имитация? Свобода воли, автодескрипция, то, сё… Верно? А разве живая девушка чувствует сама? – она не спеша накинула блузку, застегивая ее снизу вверх, чтобы я дольше любовался прелестями, и поинтересовалась с самым невинным видом: – Разве в ней не первично глубинное программирование, записанное в генах? Женское сексуальное желание вызывается гормоном тестостероном, а пылкость – эстрадиолом. Клетки гипоталамуса выбрасывают в кровь окситоцин – гормон, отвечающий за привязанность. Получается, что в девушке срабатывает биохимическая автоматика, которая подчиняется не интеллекту, а инстинкту – вашей человеческой метапрограмме. И тогда о какой свободе воли может идти речь? Мои чувства, как и ваши, определяются алгоритмами эмоций, только задаются они квантами, а не биологически активными веществами… Наговорила, наговорила тут… – вздохнула Илана, не застегивая последнюю пуговку.

– Да нет, всё понятно! – бодро ответил я. – Хм. Кто-то мне обещал настроить Интернет…