Возвращение Орла

– Убого живёте, Нинванна, – переступив порог и оглядевшись, вздохнул Капитан.

– У бога, милый, у бога, как иначе.

Засуетилась. Появилась полбанки солёных огурцов с белой плесенной плёнкой поверх рассола, вскрытые поржавевшие кильки в томате, сковорода с жареной третьего дня плотвой, разнокалиберные стопки и стаканы. Колбасу убрала в холодильник, включила его в розетку – «Иней» взбрыкнул и затрясся в виттовой пляске.

– Рычит, а не морозит, поганец, – посетовала хозяйка, – и что ему надо? Говорят, какого-то хрену, а куда его тут вставлять?

– Фреону, – уточнил быстро соловеющий Николаич, да кто бы его слушал.

Расселись – по двое на табуретку, физик, как самый нестойкий, на перевёрнутый бельевой бак. Африка выложил сало, тушёнку, батон ещё не зачерствевшего хлеба. Виночерпий разлил.

– Ты, Нинванна, нашего выпьешь, или своего?

– Вашего, свою успею.

– Грамотно. Что, со свиданьицем или уж помянем?

Нина Ивановна только рукой махнула и… махнула свою стопочку без всяких тостов.

– Значит, помянем.

Выпили, не чокаясь.

– Мы, Нинван, завтра Иваныча проведать собрались, – начал было Капитан, но «Нинвана» его оборвала.

– Чего завтра? Чего его проведывать?

Не успели изумиться, как Нинванна указала на на мешок.

– Вот он лежит, проведывайте.

Мешок в этот момент подпрыгнул. Николаич упал с бака.

– Кто?

– Сергей ваш Иванович, кто ж ещё. Явился, как обещал.

Сергей Иванович

…народ наш, – скажу это не обинуясь, – просвещённее своей интеллигенции.

О. Сергий Булгаков

У каждого со стариком за эти годы сочинилась своя история, каждый его по-своему любил и кусал теперь локоток, что, вот, не стало – все истории были незаконченными, рассказы не дорассказанными.

Помнил свою первую встречу с Сергеем Ивановичем Виночерпий. Сначала, как и Капитана, удивили его стариковские руки, в которых трехсотграммовая кружка пряталась, как в руках Винча лафетник.

– Зато у тебя голова большая, – отвечал на удивления старик, – это кто чем трудится, ты же на своей работе головой работаешь?

– Не, дядь Сереж, я не головой, я пальцем. Пять, четыре, три, два, один, пуск – и пальцем на кнопку. Вся работа. Обезьяну посади – хуже не будет.

– Весёлые, это хорошо. А как же в нём, в реакторе вашем, внутри, если без головы? Не само же по себе!

– Конечно, не само, а только после пальца. Сначала пальцем, а потом уже внутри.

– То есть, что ж – голова не нужна?

– Как не нужна? Мы же ей пьём.

– Разве можно? Допускают?

– Э, тёмный ты, дядь Серёжа, на нашу работу трезвых не допускают. Когда принимают, в анкете даже графа есть: пьёшь – нет. Если не пьёшь – не берут.

– И что ж у вас там ларёк есть винный или как?

– Зачем ларёк? Выдают. У нас с этим строго: на месяц на человека два литра спирта под роспись.

– А кто не может, печень или там язва?

– Тех отправляют лечить, в специальные клиники, лечат и снова – в бой. Нет, у нас не пить не положено.

– Да я слышал, что винцо от этой вашей радиации первое дело.

– И первое, и второе, и третье.

– А как же бабы? Тоже пьют?

– Баб у нас нет. Уборщицы-пенсионерки, которым уже не рожать.

– А вам что – тоже не рожать? Как с этим? Говорят, ведь, того…

– Тут уж ты выбирай: либо реактор, либо бабы. И потом, кто с водочкой дружен, тому х… не нужен, сам, небось, знаешь.

– Да как сказать… У меня вон пять сынов да две девки, обе сами уж бабки. Правду сказать, в те поры и не пили, как ноноче.

– А что так? Председатель не велел?

– Он и сейчас не велит. Да как-то вот не было… Всё лето работали… да и зимой работали.

– А теперь что, работы не стало?

– Теперь вас вот возют, эвона армия, да толку-то. Сидели б уж на своих реакторах…

– Кто ж тогда отгулы даст? Мы вот тут две недели пьём – четыре выходных, за каждый выходной – два отгула. Итого восемь, а праздник попадёт – все десять, десять отгулов – считай, что отпуск. И своих тридцать рабочих дней.

– Как же там ваши реакторы?

– Главное, дядя Серёжа – капусту посадить, бураки в кучу собрать, а реакторы, они железные, их не полоть, не дёргать – что с ними будет? Не сгниют, не убегут

– Как же чернобыльский убёг?

– Ну… раз в год палка стреляет.

– Это верно.

Но второе удивление было куда как круче.

– Тебе налить, дед?

– Коль не жалко.

– Сколько?

– Сколь не жалко.

– Не упадёшь?

– Ты нам поровну налей, поглядим.

Стало интересно. Выпили по кружке чемергеса, потом вдогон ещё по полкружки. Когда к вечеру Гена очнулся, дед сидел на том же месте, пил с ребятами и всё так же по-стариковски балаболил.

– Ты, дед, никак изнутри лужёный?

– Не, – отшучивался старый, – у меня против вашего два горла: одно в брюхо идёт, а другое прямо в серёдце, – и постучал, чисто Аркадий, ребром ладони по грудине, – если в брюхо пущу – пьянею, если в серёдце – вино сразу в радость переходит.

И не понять было – шутит, нет? Но ведь не пьяный – весёлый!

– Разве так можно? – оказывалось, хоть он и Виночерпий, а чего-то самого главного про это вино, что он черпает, и не знает. – Как?

– Огонь же … можно дом сжечь, а можно суп сварить, решай сам… пока ты ему хозяин. Вместо головы у вас палец, вот вы же одним животом и живёте…

– Мы не животом, мы всё-таки головой, – амнистировал Винч голову.

– Э-э… – отмахнулся Дед, – головой жить нельзя, в ей самой толку нет, ей только пальцу вашему команду и давать – пять, четыре… нажимай… она вроде пастуха, с самого-то пастуха ни мяса, ни молока, ни шерстинки. Живут либо животом, либо серёдцем. У живота помол грубый, только для нежити, она-то вас, своих кормильцев, и корчит, а у серёдца помол тонкий, господень пух, какой хошь пирожок выпечь можно, а для нежити он что вода в решете – ей не взять.

– Научишь… через серёдце? – уже уважительно спросил Виночерпий.

– А что не научить, наливай.

Он выпивал, глаза начинали лучиться, какое-то сосредоточенное блаженство появлялось в глубине их…

Винч недоумевал: тут же простая понятная химия, как физиология может обмануть химию? Как это – сразу в радость, без дури? А грамм-градус на килограмм веса? Куда градус пропадает?

– Дак ты опять головой про живот думаешь, а в серёдце все не так… химия-фимия – это всё для нежити.

– Уж если твоё серёдце такое чудесное, то ему и водки не надо, с воды можно забалдеть.

– Можно, – просто ответил Сергей Иванович, – правильному серёдцу ни на что запрета нет. И с воды можно, и без воды можно… но это уже серёдцу труд, а мы не трудники.

– А водку сразу в радость – без труда?

– Куда как проще. Серёдце не обманешь. Живот можно и обмануть, а серёдце нельзя.

– Погоди, погоди… – заработала мысль у Виночерпия, – животу, значит, тоже можно воду подсунуть?

– Конечно. Только мимо вашей головы пронеси.

– Как это?

– Да так… Живот глупой, если голова не скажет, сам ничего не поймёт.

– А как мимо головы?

– А вот так… – Выпивал, и ещё другое говорил, совсем непонятное, видно уже под хмельком. – Из воды вино сделать не хитро, этому научишься, а вот придётся тебе один раз вино в живую воду обратить, тут бы не сплоховать!..

Услышал это после и забыл, а вот урок из воды в вино не только разговором остался.

Однажды взяла аркадьевская жена Люба Виночерпия за лацкан.

– Не наливайте вы Валерке, нельзя ему!

«Ладно, ладно! Конечно, конечно! Не будем, не буду!..».

А как не наливать? Сказать: «Извини, брат Аркадий, не велела тебе жена наливать!». Или того хуже: «Ты же больной, убери-ка стакан!». Тем более, что был опыт, по-товарищески… Аркадий посидел немного вместе со всеми и ушёл. Напился в одиночку втрое против команды, и на следующее утро – припадок…Тут и вспомнил виночерпий про живот и голову. А вдруг? И в одну из пьянок, после третьей, налил Аркадию воды, благо она со спиртом всегда на столе рядом, уперся взглядом Аркадию в лоб, как показал дед, да ещё влез мысленно внутрь фляжки с водой и, как живу душу, заклинал её: «вино, вино, вино…». Не прокатит – отшутится. Аркадий пил и морщился, потом крякнул, запил той же водой, и к концу мероприятия был отнюдь не трезвее остальных, даже наоборот (крепка вода!), хотя больше ни градуса в его утробу не попало. Винч был в восторге, правда, отягощённом размышлениями: «Да, сработало, но… Но Аркадий-то был реально пьян, домой-то его волокли, и Люба причитала точно так же, как если бы Аркадий упился совсем не водой. Кайф – хорошо, но… печень? Печень принимает воду, как воду… или?.. А мозговые клетки так же миллионами умирают… или?..». Он чувствовал себя, как Архимед в предбаннике, как Ньютон в калитке яблоневого сада… да что там Архимед! – как Христос в Канне галилейской, наверняка тот именно такую штуку проделал на свадьбе! Но открытие откладывалось, потому что, попробовав на другой день, уперевшись взглядом в собственный лоб в зеркале над раковиной, похмелиться из-под крана, чтоб не пахло на работе, разочаровался. Выпил сначала водки и снова из-под крана – опять не прокатило. «Конечно, я-то знаю, что это вода, Аркадий же не знал, гости галилейские не знали! Не должен человек знать, что его обманывают, он верить должен, сначала нужно заставить человека верить, а потом уже обманывай его сколько влезет! И самого человека, и его печень, и его мозговые клетки».

Хотя несомненный плюс для времён постоянного безеднежья и тупой борьбы с пьянством был налицо, в серию это ноу-хау запускать не решался, достаточно ведь одного прокола и сомнение, известный пожиратель веры, магию уничтожит. Кто-то как будто подсказывал ему – когда можно плацебнуть, когда никак нельзя.

Экспериментировал. В частности, он обнаружил, захмелеть от воды можно, только если из этого стакана перед этим пили спиртное. Сначала он думал, что эффект обеспечивает оставшийся запах, но он наблюдался и тогда, когда уже пятый раз из стакана пьют только воду – какой уж запах! «Гомеопатия, – восхищался Винч, – достаточно одной молекулы!» Однако, и на следующий день продраенные с песочком после чая кружки, в которых уже точно не было ни одной цедваашпятьоашинки – работали! Дальше: работал и вчерашний мятый пластик в отличие от точно такого же нового. Дело было не в молекуле, дураки эти гомеопаты, просто стаканы «помнили» и, неживые, стеклянные, алюминиевые, железные и пластиковые умели передавать налитой в них жидкости, а через неё и пьющему, весь букет некогда бывшего в них напитка. «Помнили» – ещё как-то укладывалось в голове, но «передавали»!.. Восхищала его непонятная, невидимая связь между всеми «участниками соревнований» – нутром, стеклом, водой, вином, существующими не просто совершенно в разных физических (не говоря уже психических, энергетических) состояниях, но и в разные времена! Чудит природа…

Ни с кем никогда не делился своим опытом. Тот же подсказчик внушал ему: бестайность сразу будет означать бессилие. Ни-кому! И хотя еще недавно немыслимое чудо упаивать водой открылось (не с той ли поры у Винча и появилось искусство сохранения заначки?), более, как ему казалось, простое дело – пускать настоящее спиртное через серёдце, чтобы сразу и только в радость, оставалось для него недоступным – серёдца не хватало

С Аркадием у старика было почти по-родственному: разговоров не вели, а если и вели, то глупые, детские: – Дядь Серёж, а вот если б у тебя появился мешок денег, что б ты делал?

– Что делал, то бы и делал, рыбу ловил, корзины плёл.

– Понятно, что рыбу… купил бы себе катер?

– Не-е, лучше челна на реке катера нет. Только шум да дым, и река задом.

– А где у реки зад?

– Как и у тебя – сзади.

– А если без реки? Куда бы дел?

– Совсем без реки и не жить, русский человек из реки родился.

– А не из земли?

– Река из земли, а человек из реки.

– Из реки, но не всякий. Вот мы с тобой – из реки, а скажем, Николаич – из пробирки, Винч – из фляги, а Капитан вообще не пойми из чего.

Капитан, который деду в этой спонтанной береговой семье был вроде первенца, как будто ревнуя, даже спрашивал в шутку.

– Может наш лиофил тебе и вправду родня?

– Кто-кто?

– Да Аркадий!

– Что ж, правильный малец. Реку понимает.

– Тридцать годиков мальцу.

– Всё одно.

– Да он же врёт, твой правильный, как дышит!

– Без корысти не обман, а забава, сказка, а сказка впереди идёт, правду за руку тащит.

Николаич устраивал с ним целые почти научные диспуты, провоцировал всегда старый, а наш и рад – свободные уши, тем более, что Сергей Иванович сразу признал его за самого умного из команды, правда, скорее только за очки, так перед ним и уважился с первой встречи:

– Ты, небось, теретик!..

– У нас, дед, только ленивый не теоретик. Вон, говорят, даже Ленин был физик-теоретик.

– Эк, нашёл ленивого, столько дров успел наломать, а что ему и было-то? Мне в сыны теперь бы пошёл.

– Да я пошутил. Ни Ленин, ни один марксист физиком не был, да и сам Маркс – целая теория из одних сил отталкивания, глупость же!..

– Кабы только глупость…

– Если бы у них был хотя бы один физик, они бы знали, что их равенство – это победа энтропии, финиш, смерть, равенства может желать только дебил, такая вот, дед, марсельеза.

– Это да… А скажи мне, как шибко надо бечь, чтобы за жизнь хоть до какой-нито звёздочки успеть?

– Сергей ты мой Иваныч, ну, причём тут скорость? Никаких жизней и скоростей не хватит, если, как ты говоришь, бечь. Надо не бечь, не бежать, а соображать.

– Давай сообразим.

– Сейчас… Виночерпий!… ух! Так вот, звезда твоя не там, где ты её видишь глазами, а… вон, за кустом, и нужно не бежать, а всего-то сделать один шаг, но – мозгами.

Дядя Серёжа смотрел на куст, на Колю, на небо, трогал своими корявыми клешнями голову.

– Плесни-ка ещё.

– Я тебе сейчас объясню, это, дядь Серёж, просто, как… мерёжа. Вот сколько в мерёже длины…

– Вместе с крылом?

– С крылом, крылом… и сколько, скажем попавшемуся раку ползти из конца мотни чтоб выбраться?

– Ну…

Николаича уже несло, не мог дожидаться, пока дед прикинет длину своей снасти.

– А когда ты мерёжу сложишь, он вмиг – и вывалился.

– Вывалится, жди! его, гада, пока отчепишь, пять раз сложишь-разложишь.

– Это техника, я про принцип… Ладно, ну, их, раков, в реку…

– Да уж, лучше б не попадались.

– Я тебе проще, – Коля сорвал молоденький лопушок, – я тебе на двухмерном пространстве, вот в лопухе по жилочкам сок бежит от черенка к вершинке, это как будто свет, как будто взгляд наш, мы вот здесь, у черенка, а звезда твоя – на кончике. Долго ему бечь? А когда мы лопушок наш вот так сложим, – Коля сложил лопух пополам, – сок, или свет, взгляд, как бежал, так и бежит себе отсюда да вот так вот сюда, а фактически они в одном месте!

– А как же ему, соку, из жилы-то своей выпрыгнуть?

– Вот! Во-о-от, Сергей Иванович, Резерфордушка ты мой, Шрёдингер ты мой малеевский! Как? Мозгами!

– Что, и небо вот так сложить можно?

– Не можно, оно так и сложено, просто мы смотрим на него изнутри жилочки, вдоль её. А на самом деле мир-то – он вот какой! – Коля быстро складывал лопух вчетверо, потом ещё вчетверо, пока не он стал комочком с ноготь, – у-па-кованный, всё-всё в одном месте, надо просто суметь бежать поперёк жилы, проткнуть, ход найти, дыру, нору, и тогда можно успеть между «первой и второй» всю все-вселенную с гостинцами обойти.

– Так если он уже свёрнут… как же… звезда, она эвон где, видно!

– Я ж и говорю: свет – он по жилочке бежит, свет – это такой медленный старичок, который только по жилочкам.

– Я ж прямо смотрю!

– Ты, когда из Малевского в Дединово по дороге пешком идёшь, сколько кругов нарезаешь? А шагаешь-то всегда вперёд, и кажется ведь тебе, что ты идёшь прямо вперёд, а умом знаешь, что прямо, если через Прорву, рукой подать и в другую сторону.

– Это да.

– И тут так же – мозгами надо.

– Ну и как это – мозгами?

– А вот это уже на лопухе не объяснишь, только на стакане…

– А что, кончилось?

Выпивали.

– В принципе, Сергей Иванович, для того, что проколоть листик, сделать вот тут, – опять складывал расправившийся было лопушок, – лазейку, прокол, то есть прорвать материю пространства-времени, достаточно сильного гравитационного поля чёрной дыры, – градус работал, и Николаича несло и несло, – только чёрная дыра – штука опа-асная, нестабильная, вот мы и хотим создать свою нору. А для того, чтобы стабилизировать чёрную дыру, нужен огро-омный заряд хитрой такой энергии, отрицательной, её даже теоретически не все ещё признают, а мы – мы! – готовы получить её в рабола… лабораторных условиях.

– Значит, с помощью железяк? Так-так-так…

– Без железяк пока никак.

– Ну, уж и никак… а мозгами-то, как сам говорил, не пробовали?

Николаич дедовой подначки не заметил.

– Зато если два протона, – он с хрустом столкнул два кулака, – вот так… то миниатюрную чёрную дырочку заполучить можно, тогда уж мы…

– Такую хиросиму с нагасакой устроите, ух…

– Что – Хиросима, Сергей ты мой Иванович, что Хиросима! Только у нас пока такой мощи нет…

– Слава богу… – и смягчал: – что, дорого стоит?

– У-у-у… Мы, физики, дядь Серёж, самые дорогие учёные в мире. Математикам что? Пачки бумаги и одной чернильницы на всю жизнь может хватить, философам – и тех не надо, а нам, чтоб, скажем, вот такухонькую пиздюльку найти целый завод построить надо, что завод – город!

– Да, – вздохнул дядя Серёжа и глаза его заблестели, – чтоб такухонькую найти, я в своё время два совхоза в ряд строил и ещё соседний колхоз Ленина…

– Так вот когда, – Николаич ещё раз стучал кость о кость, – бахнем, то эта такухонькая, в полнейтринки чёрная дырочка, может сожрать всё, – и он обхватывал руками небо.

– Такухонькая чёрненькая сожрёт, не подавится, это да, – соглашался старик и менял тему. – А как, скажем, планетки по небу бегают, знаешь?

– Любопытный ты какой дед! Как… – Николаич немного задумался, – как… кубы больших полуосей орбит, ну, это средних расстояний планет от Солнца, относятся между собой, как квадраты времен их обращений вокруг Солнца.

– Кубы, квадраты… Нет там никаких кубов, сам-то посмотри! – упрощал лукавый старик, – за какую верёвку они привязаны? Луна-то вон не отрывается.

– Верёвка эта называется гравитацией. Свойство материи такое – притягиваться, – поднял с земли камешек и отпустил его.

– Материи? Не много для неё чести? Друг к дружке тянуться это дело души, и не материи.

Николаич расхохотался и начал было объяснять ему разницу между духом и материей, веществом, но тот его быстро перебил:

– Ты по-русски мне ответь: что живое – вещество или существо?

– Ясно же: вещество – неживое, существо – живое, – разводил руками Николаич на очевидное.

– Оно так, так, да не так, а ровно наоборот.

– Ты, дед, запутался: так или, по-твоему, наоборот?

– Наоборот: потому, что существа-то ты и не знаешь. Вот что из чего: существо из вещества или вещество из существа?

– Каждое существо состоит из вещества, то есть всё живое в конце концов сконструировано из неживого…

– Потому-то и бедлам, – оборвал его дед.

– Где?

– А везде. Наоборот: в каждом веществе есть существо, у всякой вещи есть сущесть, она им, вещам, присуща, и вещество взялось из своего существа, больше ему взяться неоткуда, и ещё не всякое-то существо обрастает веществом.

– Почему же?

– А без надоби. Сущи в мире несметно, видимо-невидимо, а вещей всего-то только те, что есть.

– И какие же, по-твоему, сущи могут облечься в вещи?

– Какие сподобятся.

– А что нужно, чтоб они сподобились?

– Увидеть. Когда сущь увидишь, она тут же превратится в вещь, тогда и другие на неё посмотреть могут, и сама она враз заговорит, за-вещает. Слышали, небось, присказку – «видимо-невидимо»? Как раз об этом. Было невидимо, стало видимо.

– То есть сущь можно только видеть, а на вещь лишь смотреть?

– Если смотреть, то вещь и будет только вещь, как вы вот про неё думаете, и то, пока ты на её не смотришь, а если вещь видеть, то можно узреть и её сущь, то, из чего эта вещь взялась и оживела. Потому-то у вас от вещи остался только вес, а нет главного, что от сущи…

– Если от вещи – вес, то что от сущи? Сус?

– Сус… раньше так и звали: сус. Вес и сус… И-сус, сущий на небесах. Или забыли?

– Значит – Иисус?.. – тут же встрял давно прислушивающийся к разговору Африка.

– Только по-правильному, по-русски – Исус.

Великий физик хотел было рассмеяться, но вдруг как бы оторопел: как бы помимо его воли главная картинка мироздания так переворачивалась в его голове, что на некоторое время он выпал из разговора.

– Это как посмотреть… по-русски. Иисус тоже по-русски, – держался за привычное православный неофит.

– Эх, Женька! Говорю же: видеть надо, а не токмо смотреть. Можно ведь посмотреть, а ничего не увидеть.

– Как же видеть, если не смотреть?

– Соображай… мозгами-то, – шамковато улыбнулся Сергей Иванович. – От смотрения цветы вянут, а от видения камни цветут.

– Разве это не одно и то же – смотреть, видеть…

– Да ты послушай слово-то, чай, русский. Вникни!

– У тебя, дед, третье горло не открылось? – огрызнулся Африка. – Мимо кайфа, мимо радости сразу в мудрость?

– Какая там мудрость, это всё радость.

– А как же сказали: «во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь»?.. – не преминул вставить начитанный Семён.

– Дураки сказали, или враги для дураков, или они просто радоваться не умеют, или очень уж не хотят, чтобы другие радовались… всяко может быть. Сами-то они, небось, мудрые…

– Правильно, Сергей Иванович: знание – сила, а мудрость – радость, – Аркадий был всегда на стороне старика.

– Погодите, – перебил всех вышедший из своего ступорка Николаич, – а как же увидеть то, что ещё не явлено, то, что ещё невидимо? Как же новые вещи из твоей сущи вытягивать?

Дед вздохнул.

– Непросто… Дети могут, или во сне бывает, или вот… – постучал корявым пальцем по кружке. – А так только особые люди, взор у них чистый, вострый, за явленные уже вещи не цепляется, мирское, как нам, этим видунам не помеха.

– Есть сейчас такие?

– Как не быть, творилы… – вздохнул, – Да, словом ещё можно: правильное слово родится, а за ним и вещь объявляется, это самый прямой ход.

– Вначале было слово? – воскликнул, услышав знакомое Африка.

– Не глазами видели, а словами? – многозначительно хмыкнул Семён.

– Так. Иное слово поглазастей любого бинокля будет… затем они и появились, слова, ими прежние силачи из сущи вещи изымали… не лясы точили.

– Вот ведь: есть же русское слово – сущь, и по смыслу, и по… сути, – сокрушался Николаич, – а у нас «вакуум», и будь хоть он трижды творящий, сути-то не выражает.

– Что это такое ваш вакум? Пустота?

– Ну, не совсем пустота. Это как бы сыр из одних дыр, но в обёртке и с ценником.

– Еще ничего, то есть сырная сущность. Правильный вакум, а слово всё одно – пустое… Ино дело – сущь.

О чём-то шептались они и с Поручиком, и Африке загадывал загадки, а уж у Капитана с дедом была отдельная песня.

Вровень с рекой дед ценил только дерево, в реке – стреж, в дереве – ствол. Из листков-цветков челна не выстругать…

Лещ

Когда теперь мы видим рыб, плавающих в воде, то эти рыбы, – конечно, в выродившейся форме – являются остатком того человека.

Р. Штайнер

«Сбрендила, – сообразил Винч и просмотрел этикетки у дальних рядов: ряд «агдама», ряд «777», ряд «солнцедара», три безымянные «бомбы», две «столичные» и два последних ряда по четыре бутылки из «розового крепкого». Можно было восстановить график завоза в магазинчик, а также размер учительской пенсии. – Съехала наша бабушка Яга с катушек от «розового крепкого».

– А что он – обещал? – Чтоб как-то сгладить, спросил Африка.

– Приплывёт, сказал, через год… вот, приплыл.

Мешок ещё раз подпрыгнул, из него выпростался чёрный сопливый хвост и мазнул по очкам ровнёхонько свалившегося к мешку Николаича, тот с трудом встал на четвереньки, задрал голову и, ничего не увидев, начал тереть очки пальцами.

– Ч-что тут у вас за туман? – и упал снова. Воистину, ему, одноимённому, было тяжелее всех – все удары в него, неприкрытого вторым именем, попадали без промаха. Сколько раз думал Капитан спрятать Николаича за какой-нибудь кликухой, но вот ни одно прозвище к нему не прилипало. Мучился. Его крутило и корёжило, но, правда, всё равно без ожидаемых чертями последствий, потому что большую часть времени проводили всё-таки на косе, под защитой.