Боярский холоп

Казаки к тому времени уже стали самыми большими врагами большей части магнатов и шляхты, которая все дальше расширяла свои владения на восток. Что творилось здесь, на переднем пути завоевания и приведения к покорности населения, не опишет, наверное, ни одна книга. Ведь народ спокойно не смотрел, как его приводят к покорности. Самая свободная часть населения, в особенности молодежь, сбегала все дальше на восток, оседая на Запорожье и на Дону. Исходя из их видения, лучше было пойти в неизвестность, пусть даже жить под угрозой непрестанных татарских набегов, чем быть под панской пятой. Поэтому на Сечи, хотя, говоря Сечь, я понимаю чаще всего под этим словом все Запорожье с окрестностями, население постоянно прибывало.

Десятки лагерей, о жизни которых никто не расскажет, обосновывались на огромных просторах, начиная от порогов, контролируя всю территорию Великого Луга (плавни в местах от Днепра до речки Конки) и Базавлуцких плавней (район Никополя). Здесь можно было привольно жить с середины весны до поздней осени, после чего большая часть населения перебиралась на зимовки вверх по Днепру, чтобы с весной вновь навестить и обживаться в этих краях.

Территория Запорожья в те времена была разбита на паланки (отдельные территории), каждая из паланок прикреплялась к тому или иному куреню. На паланках существовали свои хозяйства, свои поселения, чем-то схожие с хуторами и слободами, только подчиненные Запорожскому Войску. Здесь во всей своей красе процветал казацкий образ жизни, соблюдались права и свободы, ковалось оружие и происходило многое другое из того, о чем собираюсь рассказать. Так долго подвожу читателей к рассказу лишь потому, что не хочу, чтобы сложилось поверхностное впечатление о казацком крае, о казаках, как о каких-то бездарях, которые только и делают, что льют кровь.

Случалось, конечно, разное, но казацкое товарищество жило по рыцарским законам столетиями. Даже старшина не осмеливалась их нарушать. Казацкое братство в своем большинстве блюло законы чести выше всего. Во многом эта свобода, следование закону, возможность прославиться в битвах, привлекала в казаки не только селян и мещан, но и шляхту. Если ты был умен, сообразителен, удачлив, то мог сделать в казацкой среде головокружительную карьеру, став из рядового воина атаманом, полковником, кошевым или даже гетманом. И в данном случае не имело значение твое происхождение, как и чья-то протекция. Твои дела говорили сами за себя.

Конечно, не все было так однозначно, но все-таки казацкая среда во многом была наиболее вольной и свободной, предоставляющей наиболее равные возможности для реализации. И не беда, что во многом казацкий век был недолог. Все-таки погибших и раненых были десятки тысяч в череде непрестанных войн. Желающих стать казаками всегда хватало. По крайней мере, на своей памяти, а мне сейчас уже девяносто три года, я не помню, чтобы среди казаков был недобор. Что же говорить о времени моей зрелости, когда я только в 1621 году вернулся в Украину? Десятки тысяч воинов, вне зависимости того состояли они в реестре или нет, считали себя казаками и выполняли в своем большинстве неписаные казацкие правила и законы.

Тем не менее, казацкое житье-бытье не было легким. От казаков иной раз требовалось очень многое для того, чтобы отстоять свою жизнь и достойно заявить о себе миру. Походы походами, а все-таки повседневный труд, на чем я вынужденно заострю внимание, казацкий быт и служба Войску – были основными приоритетами. Может, я приоткрою потомкам некоторые секреты своим рассказом. Что-что, а секреты казаки хранить умели. По большей мере товарищество можно было сравнить с полузакрытым рыцарским орденом, хотя никто и никого в рыцари не посвящал. Тем не менее, на моей памяти официально зачислялись в курень только казаки, прошедшие суровый отбор, у которых были рекомендации от бывалых и видавших виды товарищей. Что же касается куреня казацкой разведки, о котором пойдет речь, то отбор туда был еще строже.

Вот такая короткая предыстория моего появления на Сечи как раз в то время, когда, как я уже говорил из жизни ушел Сагайдачный. Он очень многим стоял и в Московии, и в Речи Посполитой, и в Порте, говоря просторечным языком, поперек горла. Сечь при нем, как единый и сложный организм, стала еще более организованной единицей, силой, с которой нельзя было не считаться.

Смерть Сагайдачного после ранения однозначно открывала новый период существования Сечи. И период этот во многом стал периодом активных, но не на достаточном уровне организованных выступлений казаков и казацкого люда против поляков. Со времен разгрома казацкого лагеря под Солоницей, казни Наливайка и его ближайших сторонников начала крепнуть вражда между народами. Именно с того времени поляков стали называть ляхами, что было далеко не самым худшим прозвищем, которое мне доводилось слышать.

Я, вернувшись домой, ожидал увидеть что угодно, но только не встретиться с тем, что довелось. По некоторой наивности я думал, что самые отчаянные приключения и коллизии в моей жизни уже остались позади, но я ошибался. Как оказалось позже, все только лишь начиналось. Не зря Вернидуб при нашей последней с ним встрече говорил, слегка щурясь: «Ты видишь на небе только лишь облачко. Само небо пока что не попадает в поле твоего зрения. Путь к себе лежит через понимание и осознание того, кто ты такой, кем тебе нужно стать и становление в соответствии со своим видением и пониманием».

Я, не скрою, слова батьки считал больше назиданием и умностью, которая ко мне имеет не такое уже и большое отношение. В свои двадцать девять лет, когда состоялась моя последняя беседа с Вернидубом, я считал, что уже многое умею. Оставалось, разве что, «бога за бороду схватить». Вот только схватили меня…

Сечь, когда я вернулся, а не прошло и двадцати двух лет с момента, как я покинул Неньку, показалась мне другой, более зрелой, но в этой зрелости я про себя отметил нотки постепенного увядания. Основные казацкие победы были еще впереди, а уже непонятная печаль легла на сердце, когда я снова ступил на ее территорию. Что-то тогда оборвалось во мне. Я понял, что таким, как раньше, двадцать лет назад, я уже не буду.

Год мне понадобился для того, чтобы заняться привычным для себя делом – обучением молодежи. У меня уже тогда был более чем двадцатилетний стаж в этом нелегком и трудном деле, требующем от каждого усердия, внимания и прилежания, но, что главное, соответствующего отношения к делу. Мне уже тогда не составляло особого труда, взглянув на казака, сказать, каких успехов он может добиться и добьется, если будет делом заниматься.

Способных парубков было много. А тех, кто умел и хотел трудиться – в конечном итоге оставались единицы. Я, пройдя подходящую школу под руководством батек и обучая в разных странах бойцов, подтверждая собственные умения опытом в десятках схваток, хотел прислужиться Родине. Однако, о чем не могу не сказать, вынужден был за первый год пройти ряд суровых испытаний и проверок, чтобы доказать казацкому товариществу, что я достоин обучать казаков из куреня казацкой разведки, как до этого их обучали Вернидуб, Ярий, Дзига и еще много казаков, имена которых совсем не на слуху.

Деталей не описываю. Подробнее расскажу о них в записках о своей жизни. Отмечу лишь, что, так или иначе, мне пришлось померяться силами чуть ли не со всеми ведущими в то время характерниками. Ведь не только я один имел виды на преподавание, и не где-нибудь, а среди казаков куреня казацкой разведки. Во многом я был чуть ли не чужестранцем, после двадцатилетнего отсутствия свалившимся на головы тех, кто уже предвкушал, как он будет заниматься и чему обучать.

Пришлось, что делать я не любил, демонстрировать мастерство. Почему не любил, поскольку тот, кто оказывается на земле, уж точно в своем большинстве тебе это припомнит, причем в самый неподходящий момент. У меня и так врагов было немало, а тут еще привалило. Не все, конечно, были врагами. Побратимов и друзей хватало, но, сами знаете, нет худшего врага, чем тот, который маскируется под друга. К сожалению, скрывать не буду, казаки, как и характерники, были разными. Никто конкурентов не любит, особенно, когда они тебя обходят и умеют больше, чем ты. И где здесь справедливость? Ее нет.

Как бы то ни было, осенью 1622 года атаман куреня казацкой разведки в присутствии кошевого и старшин выразил мне доверие тем, что я стал, по сути, несмотря на самые разные происки врагов, батькой, тренирующим казаков куреня. Само собой, решение было тайным и не афишировалось в силу само собой разумеющихся причин. Свои секреты раскрывать – только врага радовать. Подготовка воинов была делом секретным и тайным даже от большинства казаков из других куреней. По сути, я тогда возглавил вместе с Славком Вереницей, Тимофеем Паливодой, Мекшой по кличке Сутима и их помощниками одну из казацких школ.

Весной 1623 года я по договоренности с куренным атаманом должен был явиться на Сечь, где в одном или в нескольких лагерях приступить к выполнению добровольно взятых на себя обязанностей. Как, что и в какой последовательности преподавать, было согласовано. Оставалось только лишь начать заниматься привычным для меня делом. Конечно, я подозревал, что столкнусь с сопротивлением своему делу, но я не думал, что невежество настолько успело укорениться в головах даже не у мещан и селян, а у части казаков. Меня не понимали даже те, кому нужны были обученные бойцы, каждый из которых мог бы в одиночку управиться с несколькими противниками.

Да, забегаю вперед, делясь наболевшим. Итак, все по порядку.

В лагере

Добрались с сыном мы до Сечи без приключений в казацкой компании. Чайки быстро бегут по волнам. Надо быть умелым лоцманом, чтобы сразу после ледохода отправиться в путь, рискуя найти смерть в речной пучине от столкновения с льдиной. Если упадешь в холодную воду, то без посторонней помощи вряд ли выберешься. Я хоть и отлично плавал, все равно понимал, что от переохлаждения тело быстро скует судорога, тем не менее, рискнул в числе первых прибыть водным путем на Сечь. Чувствовал, что ничего не случится.

Мой сын с интересом взирал окружающее, на спутников. Все ему было внове и интересно. Конечно, было нелегко, но это во многом лучше, чем сидеть где-нибудь в безопасном месте. Тем более пример отца вдохновлял Мишеля. Так мы с женой назвали сына во Франции. В здешних местах он стал Михой или Михасем, сыном характерника, прибывшего из Европы, что, впрочем, не помешало Михе в дальнейшем стать казаком. Правда, скажу, забегая вперед, что я пережил сына. А горше ничего не бывает, когда отец переживает наследников.

Куренной атаман, а им был в курене казацкой разведки в то время Станислав Копатько по прозвищу Буйма, встретил нас почти радостно. Нахмурившись, он посмотрел на меня, на сына и огласил с силой:

– Мне тут только детей не хватало.

– Так мы проездом и сразу в лагерь.

Станислав усмехнулся, глядя на меня.

– Говоришь слегка не по-нашему. Лопочешь, как мисью.

Выговаривал он месье на свой манер, несколько вальяжно, вкладывая в это слово все свое отношение как к человеку, который больше кланяется и привержен различным манерам, чем делу.

– Ничего, – продолжал атаман, – привыкнешь. Хлопцам ты нравишься. Говорят, что такого, как ты показывал, еще не видели. И кто тебя учил?

– Батьки, а к чему и сам дошел.

Куренной атаман вздохнул, обернулся по сторонам, придвинулся ко мне и как бы по секрету чуть ли не зашептал:

– Тут, сам понимаешь, дело тонкое…

– Это ты к чему? – сразу же насторожился я.

– Ты крещенный, в бога веруешь? А то под меня копают. Говорят, что я в курень подбираю, – атаман слегка остановился, чтобы лучше подобрать слово.

– …Язычников и нехристей, – продолжил я начатую атаманом фразу.

– Что-то вроде того, – усмехнулся Станислав.

– Не думал, что у нас на Сечи с этим так строго стало. А что, казаки, которые Риму и Византии не покланяются, хуже воюют?

– Нет, такого точно нет, – подумав, сказал Станислав и провел рукой по усам.

– Воду, кто мутит?

– На месте разберешься, – ушел от прямого ответа Станислав.

– Друзья наши объявились? – спросив, я в первую очередь имел в виду татар.

– Пока непонятно. На кордонах говорят, что пока все тихо, но сам понимаешь…

– Летний лагерь разбит?

– Хлопцы только отправились туда порядок наводить, но к вашему приезду уже можно будет спать. Там сотня под руководством Антипа Головка. Дело знают. Правда, если набег, то сил маловато для отражения, но знак, если что, успеем подать.

– До лета значимых набегов не будет, – изрек тогда я, чем удивил атамана.

– Точно знаешь? – Стас изучая смотрел на меня.

– Догадываюсь, – усмехнулся я. – Точно ничего нельзя утверждать.

– Твоя хара (сила) прибывает и светлая?

– Я черную хару не коплю. Тебе любой батька скажет, если, конечно, не захочет обмануть. А значение это, какое имеет? Тебе же главное – чтобы дело делалось.

– Оно-то так, да не совсем.

– Что еще за новости? – догадался я.

– Тут дело такое, старообрядцы объявились. Вроде бы как идола вкопали и служат ему. Перуном кличут идола. Ты, часом, не их поклонник?

Я усмехнулся. Непривычно было слышать от куренного атамана такие разговоры. Это во Франции могли, если что, и на костре поджарить за принадлежность к магам, да ведьмам. На самом же деле казнили невинных людей маги и представители темных сил, облаченные в рясы. Раньше я не слышал, чтобы на Сечи такие разговоры ходили. Мир менялся и не в лучшую сторону.

– Я не служу Перуну, треб не правлю, – успокоил я Станислава.

– Может, ты почитатель Прави или солнцепоклонник? – серьезно, но с еле заметным лукавством в голосе спросил Станислав. – Есть у нас тут такие.

– Я к ним не отношусь.

По мере расспросов Станислав добрел, уже не так строго и сурово смотрел на меня, оценивая, что же я из себя представляю.

– Вижу, ты наш, – в конечном итоге сделал вывод Станислав. – У нас тут кто во что горазд, поборников Христа единицы, но хлопцы дело знают. Если что, жизнь отдадут за Сечь-матушку. Считай, что к братьям вернулся. На чужбине каково? Сказывают, ты долгое время во Франции был…

– Чужбина, сам понимаешь, сердце не радует, хоть и солнце там светит вроде бы и также и дождичек идет. Неньку нельзя понять, ее можно услышать сердцем. Когда ты скачешь на коне галопом, а в ушах шум ветра – жизнь радует тебя. Кажется, что нет ничего больше и важнее, чем необъятная степь.

– О как заговорил, – остановил меня Станислав. – Может, ты не туда пришел? Сказать умеешь, злотые и червонцы, по тебе вижу, водятся. Чего тебе еще надо? Женщину, если захочешь, можешь здесь найти и молодую.

– Характерник я. Надо сделать то, что не успел, поскольку в плен попал. В этом мое призвание.

– Ладно, посмотрим, на что ты горазд. Дела у меня. С Рушайлом переговоришь. Он сейчас подойдет. Тима, ты где? – прикрикнул атаман.

На его зов откуда-то из ближайшего куреня, стоявших один возле другого, показался казак лет сорока. Он быстрыми шагами приблизился к нам, остановившись в двух шагах и широко улыбаясь, всем своим видом показывая, что доволен нашим появлением здесь.

– Сын, – сразу определил Тимофей. – Детям здесь не место.

Сказав фразу, Рушайло усмехнулся.

– Мы сейчас же уедем в лагерь, – пообещал я.

Станислав в это время уже ушел. Дождавшись, пока он удалится на значительное расстояние, Тимофей, с хитринкой взглянув на меня, спросил:

– Меня подучишь, а то я что-то засиделся?

Пришел мой черед усмехаться.

– Кое-что покажу, но для обретения прочных навыков нужна постоянная работа хотя бы на протяжении двух-трех лет.

– Так я кое-что умею. Могу показать.

Тимофей сразу же перешел к делу и, присев, положив руки одну на одну перед собой, начал лихо выплясывать гопак, выбрасывая ноги вперед. Он недолго продолжал это занятие. Слегка запыхавшись, спросил:

– Как получается?

– Лихо танцуешь, но силы в движениях нет, – честно ответил я.

– Почему? – искренне удивился Тимофей.

– Долгий разговор. Приедешь в лагерь, там кое-что расскажу. Ты мне лучше скажи, почему это Станислав говорит, что его хотят сместить? Он неплохо справляется с обязанностями атамана.

В ответ Тимофей вздохнул, упер руки в боки, нижними зубами пару раз провел по верхней губе, едва касаясь ее, потом прищурил правый глаз, слега почесал затылок, а потом признался:

– Дмитро Литовец метит на это место. Его поддерживают Кайда и Грицько Мамута. Из старшины некоторые тоже за его назначение. Ты же сам понимаешь, что сейчас творится. Куда не глянь, одни враги. Поляки реестр обещали, а теперь все забыто. Мы вообще кто для них, холопы панские. Так бы и порезал сабелькой, – признался Рушайло.

– Порезать-то можно, да ответ будет.

– Оно-то так, – вздохнув, согласился Тимофей и добавил: – Ругают за глаза Станислава, говорят, что он законов сечевых не выполняет, что сам по себе. Что многим в курене приют дает, а они того не стоят, не умеют делать того, что надобно разведке. Да чего только не болтают.

– И что же говорят?

– От тебя ничего не утаишь, – грустно усмехнулся Рушайло и сразу посерьезнел. – Вроде бы как хлопцы немного того…

– Яснее изъясняйся, а то я что-то не пойму тебя.

– Да чуть ли не забияками и разбойниками называют некоторых молодцов…

– Но не в этом главное, – догадался я.

– Строкатое (разношерстное) у нас воинство. Рыцарские (законы чести) законы соблюдают, да не туда смотрят, когда глаза на небо поднимают…

Я усмехнулся. Не понять осторожного Рушайло было несложно. Казаки из куреня явно не вписывались в привычные рамки и бога, как того хотели некоторые, не почитали. Из-за этого у Станислава и не только у него были проблемы. Никто никого, конечно, не упрекал, но упрямый казацкий характер явно мозолил глаза некоторым «пастырям». Впрочем, это было только начало, присказка. Сказка же началась сразу же после того, как я с сыном прибыл в казацкий лагерь, расположенный совсем рядом с Базавлуцкой Сечью. Располагался он на одном из многочисленных днепровских островов. Тут даже дубы росли, что было добрым знаком.

Встретили меня радостно. Атаманом среди двух десятков казаков был Николай Пластунець, широкоплечий и тямущий (сообразительный) казак роста чуть выше среднего. Его заместитель – Иван Кулеба, по-братски обнял меня, приговаривая:

– Пришел-таки к нам, как и обещал, не забыл хлопцев. Тут у нас не только шалаши, даже хатинки (домики) есть. Все, как ты говорил, сделали. И до берега недалеко. Что тут плыть?

Жестом Иван указал на привольно текущие воды Днепра, неторопливо несшего свои воды в Черное море.

– Татар замечали или кого-то из разведчиков?

– Вокруг нашего места точно за три последних дня никого не было, – поразмыслив, сообщил Иван. – Но, сам знаешь, ничего утверждать нельзя…

– И каково оно быть оркуном (предводитель казацких батек, который избирался в кругу характерников на два-три года)? – неожиданно спросил меня Николай.

Я слегка прищурился. Мне показался несколько странным такой вопрос, но не ответить я не мог.

– А что, я казаком перестал быть или власть какую-то особую получил?

– Оно-то так, но все-таки, говорят, что у оркунов особая сила, – возразил Николай, искоса поглядывая на меня, как бы ожидая моего подтверждения.

– Сила? Какая сила? Ничего особенного, тренируйся и у тебя все получится.

– Это ты, батька, загнул, – сразу же вклинился в беседу Иван. – Ты же каждый день не тренируешься, а нас убеждаешь в том, что не делаешь сам.

– Так я по-особому живу, а это и есть тренировка. Надо же знать, как тренироваться.

И тут Иван, желая проверить меня, совершил ошибку. Он хотел резко выхватить саблю из-за пояса, но сделать это не смог, так и замер, слегка открыв рот.

– Что, не пускает? – участливо поинтересовался я.

Ответить Иван не смог, зато все понял Николай и тихо засмеялся. За ним засмеялись казаки, находившиеся рядом. Уж очень комичен был вид Ивана.

– Оце (вот это) так проверил. На тебя что, трясця напала или ты закляк (замер), как будто тебя заворожили?

Иван между тем ответить не мог. Вместо него это сделал я:

– Сейчас попустит. Но ты сам виноват. Не надо было за саблю хвататься.

– Силен ты, – почти шепотом откликнулся Иван. – Не зря тебя оркуном избрали. Нас научишь?

– Вы сами научитесь. Тут думать нужно, сопоставлять, чувствовать момент. Жить нужно по-особому, тогда и на тренировки можно по-другому посмотреть.

– Ничего ты толком и конкретно не говоришь, – даже почти обиделся Иван.

– Это потому, что ты привык слышать «да» или «нет». А жизнь она многолика.

– На все ответ батька найдет, – усмехаясь, проговорил подходящий к нашей группе Степан Голпа. – Что вы к казаку пристали. Оглядеться ему дайте, место, где переночевать можно, укажите. Видите, с сыном приехал. Не боишься? У нас рядом татары шалят, турок проказничает. Мало ли шаек в поле бродят, да и к Великому Лугу забредают…

– Да, – сразу же озаботился Николай. – Вначале дело, а потом уже расспросы. У костерка посидим?

– А то как же. И посидим, и поговорим о жизни, глядя на пламя, может, что и вспомним, – полушутя ответил я.

– О жизни своей расскажешь? – сразу же поинтересовался Иван.

– Может, что и расскажу. А что о ней говорить? Воевал и обучал, а в перерывах, вот, – сделал я едва заметный жест, указывая на сына, – женился, да детей сделал.

– Славно, стало быть, пожил, – обобщил Иван, вздыхая.

– А ты не завидуй, – упрекнул его Николай. – Батька дело говорит. Он тебе ничего рассказывать не должен. Что в той Франции? Те же господа и подневольные люди.

– Если бы только они, – отреагировал я, вздыхая.

Вспомнились былые приключения. Их изложу в отдельной книге. Иезуиты, их тайная полиция, едва меня не приговорила, а то бы запытали, уличив в связях с дьяволом. И что самое пренеприятное, в священников вошли воплощения тьмы и темных энергий. Глянешь на них и видишь: рожки растут на голове, задевая чепчики. Вот они и их поверенные и лютуют. Когда пытают, да на кострах заживо жгут, энергии много выделяется. Ею самые разные существа и сущности питаются. Такая вот вера. И где тут откровение? Только в одном: сбежал – тебе повезло, а попался – не взыщи. Шкуру в пыточной заживо спустят.

– Батьку оставьте в покое, – заступился за меня Славко Вереница, вставая. – Что сочтет нужным, то расскажет, когда время придет. Я верно говорю?

Я слегка наклонил голову, соглашаясь.

– Все, расспросы закончены, – взял инициативу в свои руки Славко. – Николай, ты бы повлиял бы на хлопцев…

Пластунець, уперев руки в боки, слегка нахмурившись и сдвинув брови, сурово посмотрел на казаков, а потом пояснил:

– Батьку по пустякам не тревожить. Всем ясно?

Обведя взглядом особо ретивых, Николай сменил гнев на милость. Его лицо вскоре разгладилось. На нем появилось нечто похожее на усмешку.

– Степан, – позвал Вереница, – казаки пыльнуют (следят, несут службу)?

Голпа в ответ показал пять пальцев на одной руке и три на другой. Всего восемь казаков были в дозоре. Только двое из них на острове, остальные на берегу. Можно было не волноваться. Кто-кто, а Славко Вереница дело знал, спуску никому не давал. Если распекал, то по делу, только до этого редко доходило. Сорок восемь лет ему было. Только в силу начинал входить казак. Они вместе с Николаем, по сути, и были в лагере главными. Вскоре в лагерь должны были прибыть еще казаки как сверху (имеется в виду с верховьев Днепра), так и с дозоров. Лагерная казацкая жизнь только-только начиналась. Я чувствовал, что прибыл вовремя. Также я ощутил, что в моей жизни вскоре наступит время перемен. Что изменится, я не знал. Это было и неважно. Скорее всего, как я предполагал, с моих глаз вскоре должна была спасть повязка, мешающая мне увидеть мир таким, каким он есть. А это, потомки, всегда поначалу больно, если, конечно, к этому не готовиться.

Место мне и сыну сразу нашлось. Мы могли не волноваться за ночлег, безопасность, еду и питье. На следующий день я рассчитывал заняться осмотром местности и обустройством лагеря, а через день уже собирался заняться казацкой наукой, постепенно входя в нужный режим. Вот только с сердца, несмотря на приезд, не шла печаль. То ли много ее накопилось, то ли я только сейчас начал ощущать, что мне недостает жены и детей, оставшихся во Франции. Или было еще что-то такое, что пока я не мог в себе различить, воспринять и распознать, назвав его своим именем. Должно было пройти время. Это я точно знал. Торопиться было некуда. А вот осмыслить все то, что со мной произошло, что надо сделать в первую очередь, а чем заняться в будущем, – еще предстояло.

Я же тогда, вновь привыкая к знакомым с детства местам, размышлял о превратностях жизни и судьбы. Прошлое тогда стояло перед глазами. Не отпускало. Все-таки разлука с детьми, с женой, а прожили мы вместе почти шестнадцать лет, сказывалась. Я мог бы остаться, но это, как я вижу с высоты прожитых лет, было бы роковой ошибкой. На Сечи же я, вспоминая былое, постепенно приходил к пониманию того, что мне нужно сделать и к чему себя готовить. Мой возраст, а исполнилось мне тогда едва пятьдесят три года, означал всего лишь вступление в пору, когда не сила играет тобой, а ты управляешь ею. Многое довелось повидать и пережить. Приключений уже хватило бы на несколько жизней, но в те годы я даже не предполагал, что самые интересные моменты у меня впереди.