Хазарянка

Не возбраняется предположить: подвернись Молчану возможность, мотором команды своей он назначил бы Шуя, колесами – Нечая, подушкой безопасности – Доброгневу, эгоистично отведя себе функции руля и навигатора, равно и чин водителя.

А с кем отправлялся он на ловитву за Жихорем? С Борзятой, Базулой и Искром, вспоминая о коих хочется смачно сплюнуть!

Да и Доброгнева, пущай и оставалась дома, вызывала по преимуществу негативные эмоции. Ведь едва задувала фитиль каганца и укладывалась, натруженная, на лежанку, сразу же отворачивалась от понапрасну изготовившегося супруга, демонстративно изображая отказ от некоего немаловажного ночного обряда, будто от постылой повинности.

А продолжалось сие с того дня, егда Молчан – по простительному для мужей с изрядным стажем брачных уз неразумию, коему вельми способствует долгая привычка супружества, искренне удивился, что на любезную его запал – с ее слов, мухортый плюгавец Искр. И сочтя то горчайшей обидой и непереносимым оскорблением, взбеленилась Доброгнева, вяще всяких пределов! Взбурлила гордыня в ней, и обуяло ея окаянство! Ведь должен был Молчан возревновать, аки подобает порядочному мужу, одновременно зело проникнувшись, сколь хороша она, вызывающая чувства и у иных. А он… Недостоин он своей жены, самой пригожей и ладной во всем городище, согласно самооценке!

Вслед Молчан узнал о себе, что он: «пень!»; «лапоть!»; «не удалой», и в тот же день был определен на добровольно-принудительные полевые работы по вектору корчевания осьмьнадесяти пней в шестидесяти шагах от порога их избы, аще глянуть в направлении дальнего леса. Понеже, являясь завзятой огородницей, Доброгнева давно уж нацелилась возделать ту пустошь под зело перспективный участок для новых изрядных посадок, однако супруг, равнодушный к романтике корчевок, копок и каждодневных поливов, допрежь упорно уклонялся от сей каторги. А пришлось ему смириться, ибо повинен был! И елико ни вкалывал впредь до тридесять седьмого пота, по завершение каждого очередного наряда всегда выслушивал, что мало радел и скверно!

С той злосчастной оплошки прошло уж немало, а разговение и не начиналось! Доброгнева продолжала уклоняться от взаимности, выдерживая гонор свой. И опостылело Молчану затянувшееся постничество. Заколебало оно его! Ведь даже бочонок лучшего меда с ярмарки, вкупе с отменными бусами и отрезом дорогой ткани оттуда же, не расположили жену его к ласкам!

Яснее ясного: рассчитывал он разыскать в Булгарии свою давнюю пассию Гульфию, коя не столь давно сладостно приснилась ему, и оттянуться с ней от души, заочно поквитавшись с той, что злостно уклоняется от священных обетов брачевания, намеренно саботируя их. Однако осознавал, что окажется там отнюдь не завтра. А чем укротить желания днесь?

И вечор – пополудни, присоветовал ему внутренний глас:

– А ты бы подкатил к домовому, проживающему у вас в шуююем дальнем углу, дабы вразумил Доброгневу телепатическим образом, вроде мя. Ведомы мне любимые лакомства сего человекообразного с паранормальными способностями, свободно перемещающегося в пространстве, однако недалече, и давно уже без взлета. Из дарений от разумных хозяев предпочитает присоленный черный хлеб – достаточно ему кусочка, кашку из гречи – хватит двух ложек, да теплое молочко або сметанку в плошку. Ежели соберешься с угощением, подскажу заговорные слова пред обращением за помощью. Нажимай на скорбь – сей любит, аще ему жалятся, да нахваливай, сколь пригож он и премудр – непременно размякнет! Обращаясь, называй его Дедушкой либо Доброхотом, а всего вернее – Кормильцем. И не скупись на лесть!

Обозначу и доподлинную примету, расположил ли его своими дарами и просьбами. В таковом разе может и объявиться воочию, став видимым. А на пригляд невелик он росточком – навряд ли достанет тебе до пояса. Весь в рыжеватой шерсти, и даже длани его заросли ей. Большущая супротив тулова башка и длиннющие руце…

«А и обращусь к домовому! На кого еще надеяться?! – мысленно солидаризовался Молчан с советом внутреннего гласа. – Изо всех духов Земли нашей токмо он и добрый!».

И верно! Вятичи по справедливости полагали домовых своими одушевленными оберегами, родоначальник коих, по их поверьям некогда упал с неба в печную трубу, и показалось ему столь уютным там, что решил переменить образ жизни и прозываться домовым, дале переманил из вышних пределов знакомую из того же племени, ставшую первой домовихой, а вслед и домовята пошли…

Все остальные духи Земли вятичей считались либо недобрыми, либо злющими и злокозненными.

Живя в непосредственном общении с природой, язычники-вятичи твердо веровали, что там промышляет нечистая сила! И дифференцировали ее по статусу и среде обитания. Самыми именитыми считались лешие и водяные.

Первых Молчан научился задабривать вареными яйцами и сыром, укладывая те на пенек в начале леса. А вторых откровенно опасался, не ведая, каковым способом улещивать их. Меж тем, любой водяной – крепкий старик с окладистой зеленой бородой (по ночам его зенки загорались, словно изнутри, красным цветом, словно у разъяренного сиамского кота), хозяин вод, болот и повелитель русалок, не токмо препятствовал спасению утопающих, а не ленился и сам топить. Чаще перемещался на огромном соме, однако мог оборотиться неимоверной щукой: ежели рыбак ненароком задевал ее лодкой, хана ему, без вариантов!

Пребывая вблизи от водных поверхностей, надлежало всегда остерегаться назойливых и до чрезвычайности коварных русалок. Местами встречались и болотницы – болотные русалки. В отличие от лесных они завершались не рыбьими хвостами, а гусиными ногами с черными перепонками. Завлекали неосторожных в топь.

Вельми остерегались вятичи и кикимор (шишимор), коих подразделяли на три вида. Болотная жила глубоко в топях, имела зеленый окрас, любила наряжаться в меха из мхов, вплетала в волосы лесные и болотные растения, обожала завлекать путников в свою трясину. Лесная – безобразная старушенция, покрытая травами и мхом, пугала людей, сбивая их с дороги, и похищая детей, забредших в лес. Считалась доверенным лицом лешего. Домашняя же относилась к нечисти, хулиганившей в жилищах и хозяйственных постройках. Днем она сидела невидимой за печью, а ночью начинала куролесить: ломала прялки, путала пряжу, бросала и била посуду. Обожала по ночам выдергивать волосы у мужчин и выщипывать перья у птиц. Словесный портрет: тощая карлица в годах с крохотной головкой размером в наперсток и длинным вострым носом, аки у Старухи Шапокляк. Особая примета: откровенная враждебность к домашним животным и курам, но боле всего к мужчинам – вот она, воинствующая феминистка Древней Руси!

В армии нечистой силы, обитавшей в Земле вятичей, хватало не токмо командного состава, а и рядового. Небесполезно уведомить и о некоторых из сих нижних чинов, злобных.

Лихо одноглазое – высоченное человекообразное существо, кое бывало обоих полов. Егда находилось рядом с людьми, их всегда преследовали несчастья. Отсюда и поговорка: «Не буди лихо, пока тихо».

Бабай – ночной дух в виде кособокого старика с дубинкой. Им пугали детей, когда те не хотели ложиться спать.

Анчутка – мелкий дух с лысой головой и черной шерстью по всему телу.

Овинник – дух-пакостник помещений, где сушили хлеб. Мог, остервенев, спалить гумно с хлебными запасами.

Банник – миниатюрный и вельми гадкий старикашка, обитавший в бане за печкой-каменкой. Ярый женоненавистник: обожал пугать моющихся женщин, особенно беременных. Впрочем, взъярившись, не миловал и мужиков. Жена сего лиходея прозывалась Шишигой, оная могла и запарить до смерти.

К срединному составу – промежуточному меж командирами и рядовыми, относились волкодлаки – полулюди, полуволки, воины-оборотни из свиты Ярилы и Велеса. Были приметны растущей на голове волчьей шерстью (длакой), заметной уже при рождении. Нападали на людей и животных.

В качестве предохранения от нечисти наиболее эффективными считались у вятичей лук и чеснок, чьих запахов она на дух не переносила, полынь, крапива, чертополох, мята, а также плакун-трава, коя заставляла прослезиться даже матерых бесов. У лесных русалок имелась идиосинкразия на полынь. Отвадить домашнюю кикимору можно было «куриным богом» – камнем с естественной проточиной, а лесная шарахалась от можжевельника.

Впрочем, имелось и еще одно радикальное средство прямого действия, в силе коего Молчан удостоверился запрошлым летом. Возвращался он с охоты средней добычливости, дело было под вечер. И уже близился выход на опушку, а вдруг что-то мелькнуло в кустах в направлении следования, и ощутил он, что ноги его в лапотках свежего плетения, толком еще на растоптанных, сами выворачивают в сторону! И мигом воспрянул внутренний глас, а не докучал он Молчану аж с весны, высказав с явным озлоблением:

– На кого «тянешь», мелкая дрянь! Подопечного мово тщишься сбить с пути к его великому подвигу?! Не бывать сему!

Подопечный не успел и осмыслить, кому адресована та угроза, а словно просвистело нечто мимо уха его, разметав скопление мошкары, и в кустах, что впереди, будто пискнуло и прервалось…

– Се кикимора дерзнула задурить тя, – объяснил внутренний глас. – Пришлось, бая нашим языком, астральным, телепортировать ея далече, дабы не шутковала впредь, беря не по чину, супротив мя, попечителя.

– И где ж то далече? – справился Молчан, ошарашенный.

– Примерно промеж Новгородом и свеями, – пояснил внутренний глас…

Тыща лет прошла от того диалога. И зело поубавилось нечистой силы и в лесах, и в водоемах, и в жилищах.

Ведь что оказалось? Многие из дальних потомков тогдашних вятичей столь напитались энергетикой зла, несопоставимой по мощности с безвольной энергетикой слезливого добра, битого, пасующего и всепрощающего, что даже и нелюди оказалась в сравнении с ними милейшими сущностями. И не выдержав конкуренции, пришлось им высвободить обжитую нишу агрессивного злобствования, кою занимали веками – до победоносного наступления цивилизации и прогресса, перемежаемых мировыми и гражданскими войнами, не считая резни в «локальных конфликтах» массового кровопролития.

Что до скрытного подношения домовому – при недолгой отлучке Доброгневы пред сном, не явился к нему воочию тот малорослый, весь в рыжине, несмотря и на заговорные слова, подсказанные внутренним гласом. Ведь ничего и не поимел он от хозяина! Ибо, по возвращении жены, приспела очередь ненадолго отлучиться и Молчану. И по устоявшейся привычке, скрытно отправилась она налить молочка домовому. А плошка уж была по края!

Не усомнившись, кем заполнена сия – с явной целью подольститься к Дедушке, Доброгнева, коварно вылила ее содержимое в угол, а вслед, переменив намерение, поспешила за жирными сливками, до коих, точно ведала, домовой был охоч наособицу! И проникся он за яство то отнюдь не к Молчану…

IX

Неимоверно число уловок, позволяющих расположить, заинтриговать и выведать! Скажем, за кассой магазина – явно недружелюбная продавщица, у коей любой покупатель изначально вызывает идиосинкразию из-за непереносимости изнурительного общения с человекообразными покупателями. А подойдет ваша очередь, предварите оплату, расцветая улыбкой неподдельного радушия во весь свой рот мужского рода (понятно, с комплектом зубов – без разницы, своих либо искусственных, абы были) и проникновенным обращением: «Хозяюшка!».

Вслед возможны варианты. К примеру: «Хозяюшка! А у меня только тыща – никак не получится под расчет. Вы уж не посетуйте! – с каждым бывает…». И не посетует она, вначале оторопев от подобной учтивости и не сразу поверив в ее искренность, зато не позднее, чем через пять-шесть секунд, точно проникнется и расположится…

При наличии самой средней изобретательности было легче легкого познакомиться с девушкой даже в относительно пуританское советское время. Скажем, обратиться в трамвае (при непременном отсутствии дискомфортной давки и напрочь исключая июль-август, ведь в Ростове завершающей трети прошлого века неимоверное палево донимало в те месяцы даже и на свежем воздухе), предварительно озарившись улыбкой явной личной симпатии: «Девушка, вы не обидитесь, если спрошу вас?». И соизволит она, как бы нехотя и чисто из вежливости, втайне уже заинтригованная. «…Как вы относитесь к теории относительности Эйнштейна?».

Неоднократно было проверено, что девушка, зримо оторопев и заподозрив подколку, ведь при всех неоспоримых чисто женских достоинствах тогдашних младых ростовчанок, глубинные познания в теоретической физике точно не являлись их «коньком», буркнет: «Никак!». И враз наступала пора расковывать железа на ее недоверчивости: «Вот и я ничего не понимаю в ней! Видите, сколько у нас общего! Родственные души мы! Грех не познакомиться нам, просто грех! Я – Владислав, можно и Слава…».

На первый взгляд, равно на второй и третий, в прежние времена представлялось зело затруднительным определить точный возраст своей потенциальной пассии уже при стартовой встрече с ней. Однако, сообразив прибегнуть к астрологии, а ее тогда вовсю хаяли в СМИ как лженауку, отчего и вызывала повышенный интерес, ведь запретный плод заведомо сладок, сия задача решалась, при самоконтроле – во избежание психологических ляпов, чисто шутя. Причем, отнюдь не прибегая к гороскопам, зато с опосредованной помощью самой кандидатки в пассии, что покажется кому-то не вполне правдоподобным, ибо у прекрасных дам – на ранней стадии знакомства с ними, проще было выведать государственную тайну, нежели год рождения.

«А ларчик просто открывался!». Вначале, в ходе диалога – допустим, в целомудренном кафе-мороженое, удостоверявшем отсутствие охальных намерений, ибо невозможно подпоить безалкогольным пломбиром из креманки с недостойной целью облегчить возможность последующего прямого доступа к телу, надлежало, будто невзначай, укорить самого себя: «Разговорился не в меру. Уж не серчайте! Все Близнецы болтливы!». А вслед за информацией и об иных недостатках, присущих сему двойному знаку, удостоверявшей искренность и простодушие, исподволь справиться о зодиакальном знаке визави. Узнав, перейти к главному, молвив: «Одно лишь уравновешивает мои, Близнеца, минусы: восточная астрология. Ведь по ней являюсь Тигром, а нет в нем легкомыслия!».

Яснее ясного, что чрез пару минут собеседница, увлеченная небезынтересной темой и не сообразив, что к чему и почему, огласит свой восточный знак: доверие должно быть взаимным! А памятуя, на какие годы – с 12-летним интервалом, приходится сей, остальное: «Элементарно, Ватсон!».

Однако тот, кто окликнул Агафона в спину, верно обозначив свою учтивость обращением: «Почтенный!» и просьбой: «Будь любезен», демаскировал свою заинтересованность преждевременным посулом: «Предложить хочу…».

И Агафон, еще и не обернувшись, мигом рассудил, что обозначит «цену вопроса» в два раза выше, чем собирался…

Время было поздним, а сразу и не ответишь, каковым в точности. В наши дни его назвали бы полночью, у вятичей – «до первых петухов», ибо петухи начинают голосить часом позже, однако по среднеромейскому отсчету – повечерие. Ведь сутки у ромеев начинались не в полночь, а утром. И посему первым часом называлось у них время восхода солнца, третьим часом – середина утра, шестым – полдень, девятым – середина дня. Затем следовали: вечерня – час перед заходом солнца и повечерие – после захода (ночь шла вне зачета).

По расставании с игорным подвалом, процветавшим де-факто, не существуя де-юре, Агафон не опасался осквернить подошвы сандалий, несмотря на изрядную загаженность снаружи, ибо, напрягая взор, зорко выглядывал предстоящие шаги.

Да и освещение было относительно приемлемым: у входа в каждый третий-четвертый дом на маршруте будущего предателя горели – для удобства посетителей из числа подверженных игровому азарту либо плотским утехам, включая и нетрадиционные, по два светильника, заправленных оливковым маслом. Понеже весь оный гитон (квартал) представлял главное злачное место Авидоса с типичным для любого портового города прискорбно низким уровнем добродетели, вельми опасном – в плане искушений и соблазнов, для всякого праведника, мечтающего о вечных загробных радостях в обмен на ограниченное пределами жизни земное воздержание, зело далекое от блаженства. И по преимуществу предназначался для первичного опустошения кошелей и заначек моряков, ибо полностью опустошались те уже в Константинополе.

Не опасался он и гопников, ибо улица под ночным небом пребывала в движухе, наполненная искателями удовлетворений разного свойства. И не дали бы в обиду охранники на упомянутых входах – мордовороты, точно на подбор. Впрочем, отнюдь не субтильным оказался и кратковременный преследователь, представившийся, едва Агафон обернулся:

– Сиррос я, аппаритор…

«Кривит! – мысленно рассудил Агафон. – В том подвале не ставят меньше шести милиарисиев, а никак не потянуть сего убогим! И откуда взяться большим доходам у аппаритора – низшего служащего в любом аффикии? Ему и мзды не предложат!».

Однако обозначивший себя Сирросом тут же добавил:

– А еще получаю от таможни…

«Совсем заврался! – мигом вывел контролер графика судовых перевозок на седьмьнадесять островов, включая и шесть из них, где пребывают войсковые гарнизоны. – Будь сей из того ведомства, оказался бы в ином игралище – для особливо вороватых, где ставки намного выше. И не примечал я его на таможне, побывав там не единожды».

… – за починку вулотов, ведь рукаст я от природы и горазд не токмо в кости. А жена моя держит молочную лавку, – завершил подозрительный Сиррос, по имени явно не грек.

И все одно не поверил Агафон в озвученную искренность! Поелику немного выручишь от починки вулотов – крупных клещей для оттиска моливдулов – свинцовых печатей, кои таможенники крепили к досмотренным мешкам и тюкам. Ибо не каждый день ломаются таковые – чай, железные!

Не озолотишься и с молочной лавки! А наблюдая за сим пять игровых вечеров кряду, ни разу не увидел, что крупно выиграл тот.

Однако приспела пора переходить к сути. И приступил бывалый отставник:

– Не услышал я, человек дела, дельного предложения, возможный Сиррос. А мог бы и внять! При том, что от самого аристона не вкушал даже виноградины, и торопился на дипнон. А из-за тя лишь усугубилось нетерпение чрева! Впредь не поддамся! Прощай навсегда! Впрочем, согласен выслушать…

X

Твердило, достойный лишь изредка, да и то не вполне, согласно компетентному мнению вздорной своей супруги, прибыл на службу с опозданием, что случалось c ним не часто. Понеже любил он свое розыскное и пыточное дело, да и самого себя во главе его, а благоверную, напротив, ненавидел. Посему нередко заступал на криминальную вахту до срока, убывая из терема, пока не пробудилась та, а возвращался чуть ли не за полночь, когда оная уж точно храпела: с присвистом, раскатисто, и препротивно.

В недавние времена о схожих энтузиастах говорили с явной похвалой вслух и потаенной ухмылкой: «Горит на работе!»; а самых заслуженных из перегоревших хоронили за бюджетный счет, стартуя по главной улице с духовым оркестром «живого звука», и удостаивали газетных некрологов за подписями теоретически скорбящих соратников, шаблоннее коих были лишь передовые статьи в главной газете страны, правдивой по самоназванию.

Однако Твердило отнюдь не собирался сгорать в три грядущих десятилетия, а еще гоже – и в четыре. Он строил вдохновенные планы! И намеревался баллотироваться – всего чрез два лета, в нижнюю палату Высшего совета, а еще чрез седьмьнадесять годков – и в верхнюю. Ибо сущим нонсенсом было бы величание старейшиной первого благочестия, ране, чем в осьмьдесять! Оттого и был установлен сей возрастной барьер от прытких, а еще несмышленых.

К тому же, законодатель пожизненного пребывания в строю не должен быть юнцом, подверженным чреватым соблазнам! А они необратимо исчезают к означенному сроку вкупе с тотальным опустошением в некогда хватких челюстях. И наступает подлинная премудрость, не отягощенная излишествами и пороками…

Однако задолго до баллотировки надлежало наперед озаботиться об обретении потенциальных союзников и воздержаться от приобретения потенциальных ворогов. Аще ж придется выбирать из двух противоположностей, то оказаться с прибылью, а не в убытке. А попробуй, наверняка угадать, где ловчее! Волею судеб, именно таковая альтернатива негаданно обозначилась пред ним из-за некоего Молчана – знатного мастера ловитвы с вельми скрытным прошлым, а вдобавок – удальца из самых ушлых, коих не возьмешь на испуг. И определяться, с кем и супротив кого, пришлось не вовремя.

Грузно усевшись на стул, сработанный из могутного дуба, начальствующий внутренним сыском Земли вятичей приказал подать ему заправленный добрым медом травяной настой, да погорячей, дабы укрепиться в своих помыслах пред встречей, назначенной днесь тому лихому ловчиле.

И для начала он восстановил в памяти ход предшествующих событий.

По запросу Вершилы, высокого чина во внешнем сыске, Твердиле было предложено – в обмен на неясные посулы и под глупейшим предлогом (а на правдоподобный у того явно не хватило соображения), повязать силами молодцов из внутреннего сыска оного Молчана, а вслед тайно передать его будто бы дворне вершилиной жонки, что являлось заведомой лжой, ведь дале, вне сумления, разбирались бы с тем не дворовые, а служивые.

Должно заметить, что запрашивающему вельми не повезло. Ведь в загашнике вспоминаний Твердилы, и без того оскорбившегося, что Вершило держит его за тупицу, оказалась давнее дело облыжно обвиненного Первуши, служившего в ту пору в отряде скорого задержания по ведомству внешнего сыска, а в нем и тот Молчан промелькнул рядышком, да и запомнился.

Первушу зацапали по приказу тогдашнего начальствующего Твердилы. Поводом послужил донос, выглядевший столь очевидным изветом, что Твердило, коему было наказано подвести дело к скорому приговору, сразу засомневался и насторожился! Ибо совсем не улыбалось ему стать крайним в разборках со внешним сыском. Тем паче, начальствующий тот являлся редкостным мерзавцем, высказывавшим вслух гнусное подозрение, что Твердило ладится подсидеть его (а сия гипотеза полностью отвечала истине), и вовсе не исключалось тайное намерение подставить избыточно резвого подчиненного.

Посему Твердило приступил интенсивно рыть вглубь и окрест, аки крот! И пособлял ему в оном человечек на скудном жаловании из самых нижних чинов внешнего сыска – столь ничтожный, что никто даже из аналогичных ему служивых на посылках не замечал его в упор. А вот Твердило, долго изыскивая подходящего в рядах должностной мелочи того ведомства, нашел-таки его, нужного, и приблизил – понятно, за разовые вознаграждения.

Два базовых принципа мировой криминалистики он, не ведавший иноземных наречий, сформулировал по-свойски: «Кому сие к выгоде?» и «Ищите бабу!». Надлежит уточнить, исторической правды ради, что Твердило вовсе не являлся ментальным женофобом, а лишь грубоватым был – в прямое отличие от высококультурных и галантных французов, подаривших остальному миру пример истинного женолюбия, заключенный в хрестоматийной пословице: «За неимением лучшего спят с женой». Впрочем, и ведай он о ней, не последовал бы сему вдохновляющему наставлению, давно уж испытывая непреходящую идиосинкразию от одной лишь мысли о супружеской опочивальне…

Завершив свои многотрудные интенсивные изыскания – с привлечением своего личного осведомителя из канцелярии внутреннего сыска, коему доверялось высшим руководством даже самое скрытное, Твердило вновь удостоверился в объективности указанных формулировок.

Ибо точно выяснил: инспирировал тот донос упомянутый начальствующий мерзавец. И целил он отнюдь не в заурядного Первушу, а бери много выше! Понеже Петруша состоял в доверии, аки безукоризненный исполнитель приказов, включая и заведомо недозволенные, у одного из самых ярких чинов внешнего сыска, именем Путята, почитавшегося в кругу собратьев по скрытности живой легендой, ведь ни разу не откинулся, побывав не в одном десятке передряг, каждая из коих грозила неминучей кончиной. На торжественных приемах в Высшем совете старейшин земли вятичей Твердиле не раз доводилось наблюдать за оным, пущай и издали. И всегда круг него кучковались, являя уважение, а то и подобострастие! Ведь был Путята мудр, могутен, удачлив и отважен. Не страшился никого из чуждых, и во всем преуспевал!

Лишь один изъян имел – да и то простительный на чисто женский пригляд. Быв лихим и неисправимым блудником, хронически посягал он на освященные волхвами брачные узы. И переходя к прямым действиям без промедления, никогда не откладывая на потом, без устали отдавался любострастию, не щадя себя! За что и воздавали ему – со всей взаимностью, и те, что были не вполне устойчивы по природе своей, и непоколебимые до сближения с ним.

К чести его, таился он столь успешно, исключая токмо свою жену, давно уж притерпевшуюся к шалостям мужа на стороне, что попадался лишь изредка, неподдельно огорчая пострадавших глав семейств. Ведь никто из них не осмеливался рискнуть на открытое возмездие, кое подобало бы, ради соблюдения приличий, понеже давно уж усохли в них, аще и были когда-то, высокие чувства ко своим некогда любезным. Ибо осознавали: супротив сего героя себе же дороже станет, и не стоит оно того! А неловко им было пред благоверными за проявленное безразличие. Да и общественное мнение, обожающее юшку, истекающую из разбитых чужих носов, укоряло их за малодушие…