Вероника Спидвелл. Опасное предприятие

– А вы как узнали об этом напитке? – спросила я ее.

Себе она не взяла стакан и сидела, спокойно сложив руки на коленях, мраморно-белая кожа казалась еще бледнее на черном бомбазине платья.

– Мы с мужем часто путешествовали по тем краям из-за его интереса к древнегреческому искусству. Во время последней поездки купили там виллу, и я собираюсь уехать туда жить, когда… когда… – Она не смогла продолжить, чувства захлестнули ее.

Через минуту она собралась с силами.

– Простите меня. Мне сейчас очень тяжело.

– Невозможно и вообразить такое, – честно сказала я ей. – Но мы хотели бы вам помочь.

Она сжала руки.

– Да, так сказала принцесса. Простите меня, мисс Спидвелл, но мне кажется, это совершенно невозможно.

Ее голос звучал глухо, а весь ее облик говорил о волнении, о том, что она вот-вот сорвется. Я посмотрела на Стокера, и он еле заметно повел подбородком, показывая мне, что нужно применить другую тактику. Из нас двоих у Стокера было гораздо больше опыта в обращении с женщинами, поэтому я подчинилась.

– Действительно, очень великодушно со стороны сэра Фредерика пригласить вас пожить в этом доме, а какую доброту он проявляет, когда позволяет обитать здесь своим протеже!

От смены темы она заметно повеселела, и я заметила, что ее руки сразу расслабились.

– Он, несомненно, самый гостеприимный джентльмен из всех, кого только можно себе представить, – сказала она с твердостью, которую я прежде в ней не замечала.

– И именно здесь жила та несчастная молодая женщина, Артемизия, если не ошибаюсь?

– Да.

– Расскажите мне о ней, – попросила я.

Она немного помолчала, а потом медленно покачала головой.

– Даже не знаю, как ее описать. Я бы не сказала, что она была красивой. Но она была яркой. Очень высокая, статная, – добавила она. – Копна волос. Они были рыжими, говорят, это к несчастью, но она носила их распущенными, и ей очень шло. Жизнь всегда так и била из нее ключом, она ко многому проявляла живейший интерес.

Ее взгляд затуманился.

– Она была очень талантливым художником, мисс Спидвелл, очень талантливым. Особенно хорошо ей удавались фрески. Она как раз завершила одну для нас в Литтлдауне, когда ее… – ее голос сорвался, но вскоре она собралась с силами и заговорила решительнее: – У нее было множество талантов, и ее смерть шокировала всех.

– Наверное, сэр Фредерик особенно огорчился, – заметила я с подчеркнутой вежливостью.

Она поняла мой намек и строго на меня взглянула.

– Не думайте, что между ними было что-то дурное. Фредерик всегда питал слабость к молодым женщинам, но ограничивался простым флиртом с натурщицами. Он бы никогда не связался с художницей. Он считает, что сердечные дела могут помешать творчеству, прогнать музу, как он сам выражается.

– И ему никогда не хотелось немного отогнать музу Артемизии, эффектной молодой женщины, жившей с ним под одной крышей? – надавила я.

Она замотала головой так, что гагатовые шарики яростно зазвенели.

– Нет, не хотелось. К тому же здоровье не позволяет ему… как бы это сказать, – запнулась она и, покраснев, покосилась на Стокера: – Его натура теперь несколько ограничивает его желания. После смерти Артемизии он практически прикован к батскому креслу[7]. Иногда я думаю…

Ее голос дрогнул, и Стокер подался вперед, с сочувствием глядя на нее.

– Да? – спросил он гораздо более ласковым голосом, чем обычно обращался ко мне. – О чем вы думаете, миссис Рамсфорт?

– Артемизия была немного похожа на мою сестру Августу. Знаю, это звучит странно, но иногда я думаю, может быть, интерес к ней сэра Фредерика был связан с тем, что она напоминала ему любимую женщину.

– Когда умерла ваша сестра? – спросила я. Кажется, мой вопрос ее немного расстроил. Она потянулась к Стокеру, как цветок к солнцу, но от звука моего голоса снова вся будто сжалась.

– Десять лет назад. В родах, – ответила она, вновь заметно нервничая.

– А ребенок выжил?

– Нет. Никто из ее детей не выжил. И из моих – тоже, – коротко ответила она. – Нашей семье не была послана плодовитость, мисс Спидвелл.

Я взглянула на Стокера. Мои навязчивые вопросы ее раздражали. Я надеялась, что Стокер сможет ее немного смягчить.

Он героически принялся за дело.

– Расскажите мне о леди Хэвлок, – ласково попросил он. – Думаю, она была удивительной женщиной.

– Да, это правда, – сказала миссис Рамсфорт, и ее глаза вдруг загорелись преданностью. – Она была старше меня всего на одиннадцать месяцев, и нас растили почти как близнецов. Няня одевала нас одинаково. Гувернантки учили нас вместе. И не было такого развлечения, которое бы я не делила с Августой, – добавила она, улетая мыслями в воспоминания. – Она была моей лучшей подругой. Потерять ее – да даже думать об этом было страшно.

Она замолчала, почти конвульсивно сжав руки.

– Конечно, сэру Фредерику пришлось еще хуже. Она была его женой, и он нежно любил ее, несмотря на все ссоры.

– А они ссорились? – задал следующий вопрос Стокер.

Легкая улыбка коснулась ее губ.

– Постоянно. Они ругались из-за денег, из-за его любовниц. Но они были по-настоящему близки и невероятно преданы друг другу. Они подпитывались ссорами, понимаете. Оба были очень страстными людьми.

При последних словах она вновь покраснела, будто устыдившись мысли о том, в чем еще эта пара могла быть страстной.

– Не знаю, что бы я делала после ее смерти, если бы не мой муж, – продолжала она.

– Он стал вам утешением в скорби? – ласково предположил Стокер.

– Он не дал мне замкнуться, – объяснила она. – Не позволил сидеть и тосковать. Он отправился со мной путешествовать. Мы два года провели в Греции, карабкаясь по камням и развалинам, изучая язык и погружаясь в мифы. Все это очень мне помогло. Вот почему теперь, – она замолчала и глубоко вздохнула: – Вот почему теперь я собираюсь туда вернуться. Он очень этого хочет.

– Мистер Рамсфорт сам сказал вам об этом? – вмешалась я.

Она дернулась как испуганная лошадь.

– Я не виделась с мужем уже несколько недель, – призналась она. – Он больше не позволяет мне себя навещать. Он передал сообщение через своего солиситора о том, что я должна уехать из Англии, чтобы избежать скандала. Я сопротивлялась как только могла, но теперь, когда конец близок… – Она снова прервалась на полуслове и прижала руку ко рту. В ту же секунду Стокер опустился перед ней на колени и протянул ей один из своих огромных алых носовых платков. Она взяла его и прижала ко рту, а ее плечи тихо вздрагивали от сдерживаемых рыданий.

Через некоторое время она попыталась отдать платок, но Стокер вложил его обратно ей в руки и накрыл их сверху своими.

– Простите мне эту вольность, миссис Рамсфорт, – сказал он наконец, выпустив ее руки и садясь обратно на свое место. – Не могу спокойно смотреть на даму в расстроенных чувствах.

Я чуть не закатила глаза от такой выдумки. Но миссис Рамсфорт проглотила наживку и одарила Стокера обезоруживающе нежной улыбкой. Стокер сразу же воспользовался случаем.

– Миссис Рамсфорт, мы совсем не хотим вас расстраивать, но очень желаем добитьсяправды в этом деле.

– Правды? – переспросила она с такой неприкрытой болью, переводя взгляд с меня на Стокера, что мне стало трудно дышать. – А разве вы еще не знаете правды, мистер Темплтон-Вейн? Вы не можете расстроить меня еще сильнее, потому что я уже живу с самой страшной болью.

– С самой страшной болью? – эхом отозвался Стокер.

– Вы пришли сюда потому, что хотите доказать, что мой муж невиновен. Но это невозможно.

Я уставилась на нее.

– Миссис Рамсфорт, вы хотите сказать…

– Да, мисс Спидвелл, – прервала она меня гораздо более резко, чем можно было от нее ожидать. – Он убил Артемизию, и очень скоро его за это повесят.

Глава 7

После заявления Оттилии Рамсфорт в комнате повисло напряженное молчание. И мне пришлось его нарушить.

– Но принцесса Луиза… – начала я.

– Ее высочество – друг, и она хочет помочь мне и моему мужу, – спокойно сказала миссис Рамсфорт. – Она хочет верить, что он невиновен, потому что не готова согласиться с тем, что кто-то из дорогих ей людей может быть способен на такую жестокость.

– А вы думаете, что он виновен? – быстро спросил Стокер. Оттилия Рамсфорт кивнула.

– Мистер Теплтон-Вейн, я знаю своего мужа уже много лет, мы познакомились задолго до того, как поженились. Я знала его и мальчиком, и мужчиной и, да простит меня Бог, могу вам сказать, что видела в нем слабости. Вы не можете даже и представить себе, как больно мне говорить правду, но я не могу лгать. Я защищала его во время его прежних прегрешений, совершенно безобидных, – сказала она, махнув рукой, будто боясь, что я ее перебью. – Неосторожное поведение, которое может расстроить только жену. Он часто мне изменял, и я с радостью это ему прощала.

– С радостью?! – воскликнула я. Мне трудно было представить себе женщину, которая была бы рада тому, что человек, которого она любит, согревает ложе другой женщины.

Она улыбнулась усталой улыбкой – такая усталость возникает с годами.

– Вы не были замужем, мисс Спидвелл. И даже не знаете еще, что это значит – любить другого человека больше, чем себя. У меня совсем не осталось ни гордости, ни стеснения. Я не могу их себе позволить. А потому скажу вам правду. Больше всего на свете я желала, чтобы он был счастлив. К сожалению, не оправдавшиеся надежды на мое материнство означали, что я не могла вполне удовлетворить его на супружеском ложе, – добавила она, старательно избегая взгляда Стокера. – Но его отношения с другими женщинами всегда были лишь временным увлечением. Только я была для него важна, а женщина многое может простить, если знает, что она – королева сердца своего мужа. Я всегда правила там безраздельно.

– Даже когда его вниманием завладела Артемизия? – спросила я. Это был ужасный вопрос, но я знала, что обязана его задать, и, к ее чести, она не дрогнула, услышав его, а ответила спокойно и с полной уверенностью.

– Артемизия была милой девочкой, но просто последней в длинной череде ей подобных. Майлз восхищался ее талантом, к тому же его привлекло симпатичное личико. Однако он устал бы от нее рано или поздно, как уставал от всех остальных.

– Но там был ребенок, – тихо заметил Стокер.

– Да, был, – согласилась она. – И мы бы честно обошлись и с ней, и с ее малышом. О них бы позаботились, как и положено поступать при подобных ошибках джентльмена.

– Но в чем же тогда дело? – спросила я. – Зачем ему нужно было убивать Артемизию?

– Не знаю, – прошептала она и сжала губы. – Как бы я хотела знать. Было ли это временное помутнение или какая-то глупая игра пошла не так? Шутка, обернувшаяся трагедией? Ах, если бы он только все рассказал…

– Но он не расскажет, – напомнила я ей.

– Нет, не расскажет, – выпалила она, – вот почему мне приходится думать, что он, вполне вероятно, виновен. – Она глубоко и судорожно вздохнула. – Он всегда рассказывал мне о своих похождениях. Мы обычно над ними смеялись. Он был похож на провинившегося ребенка, ищущего прощения. И никогда не мог полностью успокоиться, пока не расскажет мне обо всем, что натворил. Но об этом он не расскажет, пойдет на смерть с этим поступком на совести, и этот грех я не смогу ему отпустить. Только Бог может.

– А если нечего отпускать? – спросила я.

Она еще раз глубоко вздохнула, и дрожавшая на ее губах улыбка сделалась приторно-ангельской. Она встала, и я поняла, что наша встреча окончена.

– Можем ли мы посетить Литтлдаун? – спросил Стокер. – Наверное, стоит посмотреть на место, где все это произошло.

– Конечно. Только это может занять несколько дней, – сказала она извиняющимся тоном. – Я уехала оттуда очень поспешно. Сначала мне ужасно досаждали газетчики, потом начали прибывать зеваки – и все эти люди толпились за оградой. Некоторые пробрались даже на территорию усадьбы и липли к окнам. Это страшно меня расстраивало.

– Представляю себе, – сказал Стокер сочувствующим тоном.

– Уезжая оттуда, я закрыла дом – велела запереть ставни и задвинуть все засовы и отдала ключ солиситорам мужа. Они приставили к имению сторожа, всего-навсего местного старика с собакой, но это все же лучше, чем оставлять поместье совсем без присмотра. Мне нужно будет позвонить солиситорам и попросить их вернуть ключ. Они могут не сразу обратить внимание на подобную просьбу, а у Майлза осталось всего несколько дней до того… – она не смогла продолжить, но вскоре снова взяла себя в руки: – Я очень постараюсь.

Она проводила нас к двери и пожала нам обоим руки.

– Все это так странно. Прошу вас, поймите меня. Я искренне желаю вам успеха в ваших поисках, но не верю, что вы сможете доказать его невиновность, и даже не смею думать о том, что это возможно. Понимаете, надеяться – слишком больно. Я должна думать о нем как об уже умершем, потому что именно таким он вскоре и станет, и, боюсь, тут даже вы ничем не сможете помочь.

– Мы постараемся, – пообещала я ей.

Ее глаза вдруг наполнились слезами.

– Да поможет вам Бог, мисс Спидвелл, да поможет вам Бог.

– Очень интересная дама, эта миссис Рамсфорт, – заметила я, пока мы со Стокером неспешно спускались вниз по лестнице. В ответ он только хмыкнул, и мы не сговариваясь оба свернули в сторону гостиной, где были накрыты столы с угощением. Чтобы оправдать свое бесцельное блуждание по дому, мы наполнили тарелки едой и, принявшись за пирожки с лобстерами и холодную индейку, медленно шли по периметру комнаты и любовались произведениями искусства. Сперва мое внимание привлекла статуя Ахилла-ребенка, но потом мой взгляд обратился к огромному полотну, растянувшемуся на всю дальнюю стену: в нем чувствовался немалый талант художника, а витиеватая подпись золотой краской гласила «Артемизия».

Сюжетом картины была смерть Олоферна от рук Юдифи, и выполнена она была совершенно завораживающе. Руки жертвы свободно раскинуты во сне, голова откинута назад, и видно, что длинная шея абсолютно беззащитна. Напротив, руки убийцы напряжены, на лице решительность – глаза прищурены, между зубами зажат кончик розового языка, и она уже наклонилась над жертвой. Артемизия Джентилески тоже писала эту сцену, но, в отличие от нее, наша Артемизия выбрала момент непосредственно перед убийством. Никаких потоков крови и переплетенных в предсмертной борьбе рук, ни замершего на губах жертвы крика боли, ни страха. Это был момент, когда ничего еще не произошло, последний миг перед тем, как будет перейден Рубикон. Артемизия выхватила момент, когда Юдифь могла еще передумать, она не была пока убийцей. Эта возможность выбора делала картину более сильной и живой. Казалось, что зритель, осознав, в чем дело, может выхватить нож из ее руки и вывести ее из шатра, к спокойной жизни, к невинности. Ее глаза еще не были глазами убийцы.

Я рассматривала полотно от одного края до другого, снова и снова: плотные складки шатра в правом углу картины, затем фигуры в центре, потом пальцы Олоферна в левом нижнем углу, расслабленные во сне, чуть согнутый указательный направлен как раз на имя художницы – золотые завитки на белых простынях. Это был очень хитрый прием, он заставлял зрителя обратить внимание на подпись, но при этом она оказывалась частью всей работы. Артемизия аккуратно напоминала всем, кто смотрел на картину, что она сама является такой же ее частью, как Юдифь и Олоферн, что именно она, а не кто-то другой, наколдовала эту сцену.

– Потрясающе, – выдохнул Стокер, и тут я поняла, что мы не одни. Позади меня стояла девушка, миниатюрная, как эльф, ниже меня на голову. У нее были решительный подбородок и четко очерченные брови, какие не часто встретишь. Все это придавало ей вид почти воинственной самоуверенности.

– Мы здесь не церемонимся, – сообщила она мне, протягивая руку. – Я Эмма Толбот.

– Вероника Спидвелл, – представилась я, отвечая на рукопожатие. – Вы здесь живете, мисс Толбот?

– Да. Я скульптор под покровительством сэра Фредерика.

Она повернулась, чтобы поздороваться со Стокером, и в этот момент мне показалось, что меня просто не существует. Она смотрела только на него, что совершенно меня не удивило. Он старательно работал над внешностью пирата, и отдавая дань тому времени, когда служил во флоте ее величества, и в качестве средства для отпугивания нежелательного женского внимания. Бедняга никак не мог понять, что это оказывало на женщин прямо противоположный эффект. Когда джентльмен с хорошим воспитанием и идеальным произношением надевает на себя личину головореза, женщинам трудно бывает удержаться от влюбленности. Я уже много раз наблюдала этот остекленевший, удивленный взгляд в глазах женщин, в которых, иногда даже против воли, зарождается подобный интерес. Сам Стокер никогда не замечал этого, до тех пор пока я ему на это не указывала, отчего он неизменно заливался таким прекрасным румянцем, который лишь подчеркивал его привлекательность. К его чести следует сказать, что он никогда не злоупотреблял этим дарованием. Он мог бы заманить в постель чуть не половину дам из высшего общества этим неповторимым сочетанием красивой внешности и ужасного характера, но вел при этом совершенно аскетическую жизнь.

Я вздохнула в ожидании неизбежного и познакомила их.

– Мистер Темплтон-Вейн, – сказала мисс Толбот, сжимая его пальцы своими и положив свою изящную руку поверх его. – Счастлива с вами познакомиться.

– Польщен знакомством с вами, – последовал галантный ответ. Я закатила глаза, но ни он, ни она не обратили на меня никакого внимания. Мне показалось, я услышала легкий смешок, донесшийся от плакальщицы, стоявшей у стены, с лицом, скрытым под вуалью, но когда я бросила на нее удивленный взгляд, ее фигура не выражала ничего, кроме скорби.

– Что привело вас сегодня в нашу маленькую семью? – спросила она. – Вы были другом Артемизии?

На его лице отразилось страдание.

– Увы, не имел этого удовольствия. Но я понимаю, что эта художница обладала немалым талантом. Как же мы осиротели от этой утраты, а небеса должны ликовать сейчас, оттого что получили столь светлого ангела.

– О господи, – пробормотала я. Я подумала, что он слишком перегнул палку, и, к моей радости, мисс Толбот прыснула.

– Артемизия была таким же самобытным художником, как мелкий торговец, малюющий открытки к Рождеству – по два пенни за дюжину, – язвительно заметила она. – У нее были таланты, но самый сильный из них – очаровывать влиятельных мужчин, которые могли бы что-то из нее сделать.

В этот момент я подумала, что мне нравится мисс Толбот, но не успела даже ни о чем ее спросить, как она начала ходить вокруг Стокера, осматривая его со всех сторон, как заводчик на конной ярмарке, выбирающий себе коня.

– Вы прекрасно подойдете, – сказала она наконец. – Мне нужно посмотреть на ваши бедра, прежде чем принять окончательное решение, но мне кажется, вы правда прекрасно подойдете.

– Бедра? Прошу прощения? – выдавил Стокер, уставившись на нее.

– Не глупи, Стокер, – вмешалась я. – Очевидно, мисс Толбот хочет, чтобы ты для нее позировал, предполагаю, в полуобнаженном виде.

– Полу-? Дорогая мисс Спидвелл, я хочу изобразить его Персеем, побеждающим Горгону. Он будет совершенно обнаженным, – поправила она меня с серьезным выражением лица.

– Совершенно обнаженным? – удивленно повторил Стокер.

– За исключением обуви, – уточнила мисс Толбот. – У Персея были очаровательные крылатые сандалии.

– Мне это известно, – напряженно ответил он. – Меня мучили классическим образованием.

– Мне кажется, это прекрасная идея, – быстро сказала я, многозначительно взглянув на Стокера поверх головы мисс Толбот. Если я когда и сожалела, что не владею даром телепатии, то именно в тот момент. Если нам нужно было рыскать по Хэвлок-хаусу, как хорошо было бы иметь для этого оправдание – работу с одним из художников. Нам никак было не выяснить, кто из них знал о наших истинных намерениях, но чем более безобидным казались бы наши визиты, тем лучше.

Но не успел Стокер ответить, как воздух наполнился воплем, которому позавидовала бы и сирена. Мы все разом повернулись и увидели, что в дверях стоит мужчина, а я почувствовала, как кровь прилила к моим щекам. На нем был пиджак переливчатого синего цвета – несомненно, чтобы привлекать внимание к его удивительным глазам, наполненным прозрачными слезами. Его волосы были не просто светлыми, а золотыми, будто написаны рукой художника эпохи Возрождения. Нежно очерченные скулы, будто у серафима, идеальный подбородок и губы, как розовые бутоны, просящие о поцелуе, а уши, слегка заостренные на концах, придавали ему облик юного сатира, в нетерпении ожидающего первой оргии. Он помахивал бутылкой, зажатой в руке (кажется, это был джин), и она была уже почти пуста. Под взглядом множества глаз прекрасные губы вновь раскрылись и издали вопль, еще более жалостный, чем первый.

Стокер больно ткнул меня под ребра.

– Господи, ты смотришь на него так, будто в стране уже года четыре голод, а в комнату зашла филейная часть теленка, – пробормотал он.

– Он такой… эффектный, – тихо ответила я.

– Чванливый петух, – мрачно заметила Эмма Толбот. – Он явно хочет устроить здесь представление.

Как и предположила мисс Толбот, стоны не затихали до тех пор, пока он не привлек внимание абсолютно всех присутствующих. По собравшейся толпе пробежал шепоток предвкушения. Оставшись доволен тем, что наконец на него смотрят все, он медленно пошел к столу, слегка покачиваясь.

– Снова пьян, – заметила мисс Толбот.

– А кто он такой? – спросила я.

– Джулиан Гилкрист, портретист и сволочь, – ответила она.

Недолго думая Джулиан Гилкрист прошел к обеденному столу и взобрался на него. Он пробрался на середину стола, наступая на посуду и подсвечники, влез в миску с пуншем и начал обозревать комнату. Его ботинки оставили грязные следы на белой узорчатой скатерти, будто отпечатки пальцев неряшливого великана.

– А вот и мы, – начал он, подняв над головой бутылку, как фонарь.

Стокер хмыкнул.

– Что, черт возьми, происходит? Ему нужна всего лишь славная женская грудь, а он изображает тут из себя «Свободу, ведущую народ»[8].

Эмма Толбот грубовато рассмеялась, этот смех напомнил мне лай лисы, но сама я прикусила губу.

– Ш-ш-ш… – тихо сказала я. – Если он это услышит, то ужасно оскорбится. Он явно думает, что ведет себя очень эффекто.

– От эффектных людей у меня уже зад болит, – парировал он.

Без дальнейших проволочек мистер Гилкрист принялся произносить хвалебную речь Артемизии. По крайней мере, так она начиналась, но уже спустя несколько предложений превратилась в обличение девушки. Он бранил ее способности, вкус, моральный облик и, несомненно, пошел бы в этом и дальше, но тут Эмма Толбот выступила вперед.

– Да замолчи наконец, Джулиан, – велела она. – Видит бог, я не была в числе ее обожателей, но таланта и человечности у нее было в два раза больше, чем у тебя.

– Гадюка! – взревел он, указывая на нее пальцем. – Ты гадюка, пробравшаяся в этот дом, лучше бы ты оказалась на ее месте! А может быть, еще и окажешься, – добавил он, наклонившись вперед, и чуть не свалился (но все-таки не свалился) со стола. Плакальщица у стены громко вскрикнула от ужаса и пошла в нашу сторону, но взгляд Эммы Толбот остановил ее на полпути.

Женщина послабее могла бы побледнеть после явной угрозы Джулиана Гилкриста, но мисс Толбот лишь насмешливо скривила губы.

– Ты злишься на меня только потому, что все это правда. Тебе никогда не стать и вполовину таким хорошим художником, как она, ты – мелкий прыщ!

Гилкрист собрался спускаться, но споткнулся о вазу в середине стола, и на пол полетел настоящий водопад из лилий.

– Проклятая стерва, – выкрикнул он, указывая пальцем на Эмму Толбот.

Я многозначительно посмотрела на Стокера, и он, вздохнув, одним движением сбросил сюртук, подошел к столу, схватился за скатерть и резко дернул. Миска для пунша, блюда, подсвечники – все полетело в воздух вместе с мистером Гилкристом. Он упал, звонко ударившись о стол своей красивой головой, и сразу же лишился чувств.

Стокер потянулся к нему и с легкостью забросил молодого человека себе на плечо. Затем он повернулся к мисс Толбот, которая смотрела на него, открыв рот от изумления.

– Куда его положить? – спросил Стокер обыденным тоном.

Она встряхнулась, приходя в себя.

– У него есть комнаты наверху. Я вам покажу.

Она поспешила из зала, Стокер последовал за ней, и последнее, что мы увидели, – это безвольно болтавшуюся голову Гилкриста у него на спине.

Тишину нарушила плакальщица.

– Что-то здесь становится слишком весело, – сказала она, откинув с лица вуаль, и я увидела широкую улыбку. Потом она мне подмигнула. – Я Черри, работаю здесь горничной. Идем со мной, мисс. Пора познакомиться с хозяином.