Последний человек

Александр Титов

Последний человек

– Процедура очистки окончена. – прозвучал женский голос искусственного интеллекта, и дверь в жилую капсулу разгерметизировалась.

– Спасибо. – тяжело выдохнув, поблагодарил я программу. Поднял свёрток и вошёл внутрь.

Тёплый, чуть приглушённый свет зажегся с открытием двери, а на панели напротив тут же появилась карта галактики с мигающими точками-колониями. Рядом, на соседнем экране, вокруг своей оси крутилась Земля с иссиня-чёрными морями и океанами, и с песочного цвета пустынными материками.

Пусть мне и стукнуло три дня назад семьдесят восемь лет, я не мог вспомнить Землю иной. Той зелёной, цветущей планетой, что осталась на старинных фото и в тысячах фильмов. Похожую красоту теперь можно было встретить в колониях, во многих световых годах отсюда. А Земля… Похоже, её конец я наблюдал своими глазами.

К концу 24 века мусор и токсичные отходы заполнили всё, загрязнив природу до предела и уничтожив добрую половину живых организмов. Затем, будто этого было мало, озоновый слой начал стремительно истощаться и делом времени стала минута, когда космическая радиация прорвётся в атмосферу. Ситуация выходила из-под контроля, надежда исправить что-либо своими силами таяла на глазах, и назревало самое тяжёлое решение в истории человечества.

В 2394 году, двадцать лет назад Звёздная Федерация его приняла. Было приказано покинуть столичную планету до тех пор, пока природа не восстановится сама. Либо навсегда. А всё командование перебралось на Терра Нову, самую развитую из полутора тысяч колоний.

Вместо миллиарда последних землян командование оставило на Земле тысячу сторожей. Добровольных наблюдателей процесса восстановления природы. Можно было обойтись автономными станциями: андроиды собрали бы сведения гораздо точнее и оперативнее, но уважение к колыбели человечества не позволило так прагматично отнестись к этому вопросу.

Им соорудили капсулы в крупнейших городах мира, обеспечили таблетированными питательными веществами и субстратом на ближайшие полторы сотни лет, а также снабдили искусственными деликатесами вроде кофе и шоколада для повышения морали. Медицинскими станциями для поддержания здоровья и молодости на клеточном уровне была оборудована каждая капсула, так что при лучшем исходе сторож мог прожить на Земле сто лет, а то и больше.

Одним из сторожей был я, пятидесятивосьмилетний мужчина, только-только закончивший разработку новой фабрики на Плутоне. Даже приблизительно я не представлял, как будет сложна эта работа. И не потому, что чрезмерные физические нагрузки отнимали последние силы, нет. Тяжёлым, а порой невыносимым, было наблюдать мёртвую, безжизненную Землю.

Я часто бродил по улицам Москвы и не понимал, как возможно такое. Ни единой живности, ни тончайшей зелёной травинки. За тридцать лет до этого я оставил родной город шумным, суетливым, пусть не без проблем, но живым. А когда вернулся уже не мог пройти без скафандра по тем местам, что поселились в моём сердце на полочке с названием «Детство. Отрочество. Юность».

Сложно было не только мне. За десять лет мы потеряли половину сторожей, ещё через пять лет нас осталась лишь сотня. А сегодня… сегодня нас было только десять человек. Кто-то погибал по неосторожности, забыв об опасности привычных вещей, несколько человек умудрились заболеть и не воспользоваться медицинской станцией вовремя. Но большинство сходили с ума. Они твердили, будто слышат голоса родных и видят лица друзей в иллюминаторах. Это было самым страшным испытанием, когда беспрерывно их взывали милые сердцу люди, и сдавались все без исключения. Кто раньше, кто позже, но все, рассказывающие о галлюцинациях, вскоре покидали капсулу без скафандра.

Поначалу большие потери возмущали командование. Они, сидя в тепле и уюте Терра Новы, окружив себя помощниками и секретарями, криком кричали от негодования. Считали нас ни на что не способными и называли неадекватными. Но жаренный петух заглянул к ним в гости раньше, чем к нам на замену были отправлены «адекватные люди». Одна за другой стали вымирать колонии. То неизвестная болезнь выкосит всё население в считанные недели, то колонисты принимались воевать на уничтожение между собой. Одним словом неприятности появились куда более важные, и на нас просто не осталось времени.

Впрочем и с этими важными делами справиться у командования не получалось. Постепенно из полуторы тысяч колоний осталась всего сотня крупнейших, а разорванные производственные цепочки обернулись серьёзным экономическим кризисом. Что уж там говорить о каких-то сторожах? Нам перестали отвечать три года назад, оставив один на один со своими проблемами.

Каждый день с тех пор я следил за картой галактики и со странным щемящим чувством ждал, когда потухнет очередной эфир. Колонии редко успевали даже сигнал бедствия отправить. Просто трансляция заканчивалась и точка гасла. Сегодня таких было сразу две планеты, что оставило безлюдным восточный рукав галактики.

– Андрей, – раздался голос искусственного интеллекта, оторвав меня от раздумий. – есть входящий звонок из Лос-Анджелеса. Будете разговаривать?

– Да, включай громкую связь.

– Привет, сосед! – тут же на экране с планетой развернулось новое окно, и показалось лицо Майкла. Смуглый парень с другого конца света, единственный из всех, кто до сих пор умел улыбаться. Привычка сильнее депрессии, что ли? – Чё как?

– Не плохо. Сходил прогулялся, в Большой Театр заглянул.

– О, круто. У нас тоже много больших театров. А как ваш называется? А за кулисы лазил?

Я не понял, шутил ли он, но на первый вопрос решил не отвечать.

– Нет, что мне за кулисами делать? Я же не актёр какой, да и на балерину не очень-то смахиваю.

– Зря, очень зря. Я бы полазил. Знаешь, как у нас в Голливуде.

– Да, я помню. В первый же день…

– В первый же день туда отправился, и знаешь, что?

– Знаю, ты в восторге.

– Вот именно, старик, я в восторге. Они там столько всего наснимали, что куда не наступишь, по-любому это место в фильме было. И это круто, старина, серьёзно, невероятное впечатление. Помнишь тот фильм, где они сначала поцеловались, а потом забыли об этом? Ну вот я на той скамейке посидел, представляешь?

Майкл говорил так быстро, что не будь нейросети, я бы ни слова не понял. Да и так не особо успевал за потоком его мыслей.

– Видимо, это была лучшая скамейка в твоей жизни?

– Ну, вроде того. Но вид там уже совсем не тот. Знаешь, когда видишь чёрный океан и высохшие деревья, сложно поверить, будто это то же, что и в фильме.

– Наверное потому я старые фильмы и не люблю.

– Да-да, я эти слова через раз слышу. Ты, кстати, нашёл ту пластинку? Магомаева, кажется.

– Как раз сегодня в одной антикварной лавке отрыл.

– А вот это я никак не понимаю. Зачем тебе это старьё? В фонде культуры есть всё и притом в отличном качестве, а ты бегаешь и ищешь то, чему на свалке уже лет двести, как быть пора.

– Ну ты же искал скамейку из фильма… Какого? Сорок третьего года?

– Две тысячи сорок второго.

– Тем более.

– Ладно, уел. Твоя взяла. В любом случае это лучше, чем уйти в себя и окончательно спятить. Ты ведь не собираешься?.. – Майкл быстро погрустнел, отвёл взгляд от камеры, а речь его растеряла прыть, став тяжеловесной и неповоротливой.

Он хотел об этом поговорить, но не знал, как начать. Вчера одиннадцатый сторож, Самир, не вышел на связь. Он уже две недели слышал, как зовёт его отец и младший брат, а во время последнего звонка и вовсе разговаривал больше с ними, чем со мной. Было ясно, что надолго его не хватит, но оттого не менее оглушительным стало молчание на следующий день. Я послал дрон и нашёл тело Самира перед входом в его капсулу.

– Иногда ночью я просыпаюсь от того, что слышу чей-то голос. – признался я. – Тогда бывает очень страшно. Но вскоре приходит понимание, что это всего лишь кошмар, и мой рассудок пока здоров. Уж не знаю, насколько меня хватит, но галлюцинаций пока нет.

– Это радует… Хотя слово какое-то глупое для нашей ситуации.

– И не говори.

– Старик, ты помни главное: чтобы не случилось, я готов тебя выслушать. Что угодно, в любое время. Главное, не слушай все эти голоса, их не существует.

– Майк, всё в порядке. Пока я могу это сказать абсолютно точно. Но ты и сам, если что… ну, ты знаешь.

– Знаю, старина, ты всегда на связи. Просто… нас так мало осталось, и когда уходит ещё один, это как нож в сердце.

– Это точно…

– Ладно, иди слушать свою пластинку, а я пока с данными разберусь.

– Как у тебя там? Без изменений?

– Только к худшему. Даже не представляю, сколько ещё мы будем следить за разрядкой атмосферы. Надоело, честное слово.

– И мне, Майк. И мне.

Лицо Майкла исчезло с экрана, но я долго ещё смотрел в ту же точку. На земной шар, совершающий очередной оборот вокруг своей оси.

Такие разговоры были лучшей поддержкой, на которую я мог рассчитывать, но после них на душе становилось неимоверно тяжело. Словно камень, висевший на шее, увеличивался вдруг в разы. Или это облегчение подступало не в том виде, которого я ждал? В любом случае я до сих пор был жив, и это куда важнее, чем минутная тоска.

А музыку слушать мне сегодня расхотелось совершенно. Я положил свёрток возле проигрывателя, но пластинку так и не достал. Вместо этого отправился есть таблетки с питательными веществами и запивать их субстратом. Не настоящая еда, но хватит её ещё лет на сто. Что будет дальше, пока и думать не хотелось – до следующего года бы дожить.

***

Через два месяца нас осталось пятеро и началось лето. Я больше не видел улыбки Майкла в наших ежедневных разговорах, а пластинка так и лежала возле проигрывателя, завёрнутая в старые газеты.

После пробуждения, я подолгу лежал в кровати и уже даже не пытался собирать данные о состоянии природы. Все мои обязанности окончательно потеряли смысл, когда я посмотрел ток-шоу из эфира Терра Новы.

В студии собралось два десятка лучших умов и самых громких голосов Федерации, все спорили до хрипоты и разве что не пускались в рукопашную. А темой был всё тот же, чересчур затянувшийся кризис.

– У нас осталось всего сорок планет! СОРОК! Мы никогда не восстановим экономику хотя бы до того уровня, что был ещё пять лет назад! – выпучив глаза, кричал какой-то академик. Из себя его вывело заявление коллеги, будто хуже уже не будет.

– Промышленность восстановить до приемлемого уровня будет не так трудно, если мы сохраним хотя бы базу космического флота. – парировал ему генерал с роскошными усами.

– По-моему на это нам надеяться как раз и не приходится. Парнас за месяц превратился в выжженную пустыню когда три корабля, полностью заправленные антиматерией, решили на него рухнуть. Вы уверены, что Олимп и Валгаллу не постигнет та же участь? – ядовито усмехнулся известный на всю Федерацию журналист.

Так они рассуждали не один час. Пытались друг друга поддеть, упражнялись в остроумии и красноречии, но ничего стоящего предложить не смогли. Всё, что они говорили, было и раньше хорошо известно, а сам спор только вгонял в тоску.

Постепенно все мнения свелись к тому, что даже с одной планетой человечество сможет возродиться как космическая цивилизации. Присутствующие успокаивали и себя, и зрителей тем, что когда-то всё начиналось именно с одной единственной Земли. Теперь же известны технологии настолько продвинутые, что землянам четыреста лет назад, на заре космической эры, могли только сниться.

За три часа ток-шоу лишь один специалист, философ, так и не проронил ни слова. Он слушал всех, иногда делал пометки в своих бумагах, но когда приходил его черёд говорить, рукой показывал, что пропускает ход. Только когда ведущий объявил об окончании эфирного времени, философ попросил слова.

– Вы сказали многое, но ничего из этого не было главной причиной кризиса и единственным вердиктом всем нам. – на этих словах он сделал паузу и обвёл присутствующих внимательным взглядом, а затем медленно и отчётливо продолжил: – Вы все рассуждаете о том, как выбраться из кризиса, приводите в пример Землю и это, в общем-то было бы правильно, если бы не одно но. Тогда мы, люди, обитали на Земле, на той планете, что нас породила. Понимаете, что я имею ввиду? Без Земли человек не может существовать просто потому, что это наш дом. Это фундамент, на котором мы стояли посреди пустоты всю свою историю. Теперь Земля умерла и мы погибнем следом, как бы упорно не пытались подсовывать под ноги чужие планеты.

Зал в ту минуту окаменел, как окаменел и я. Слова философа казались настолько правильными, что не оставалось больше места для надежды. Я… все мы вдруг стали не наблюдателями восстановления Земли, а зрителями заката человечества.

Тогда я и понял, насколько бессмысленно моё пребывание здесь. Всё уже предрешено, и ничто не исправит наших ошибок. Я бы хотел услышать голос своей мамы, чтобы она позвала к себе, пообещала бы, что всё будет хорошо. Или жены, моей единственной и неповторимой, моей любимой Лары. Я бы тогда не медлил. Даже прощаться бы ни с кем не стал. Вышел бы на улицу в одном нижнем белье и с счастьем принял бы смерть. Но голоса выбирали не меня.

– Андрей, есть звонок из Тель-Авива. Будете разговаривать? – спросил искусственный интеллект настолько неожиданно, что я вздрогнул.

Слишком увлёкся размышлениями и так удалился по их кривым тропинкам, что вернуться сразу было тяжело.

– Не хочу. – машинально отозвался я, но тут же передумал: – Подожди, сейчас к монитору подойду, потом включишь.

– Хорошо.

Поговорить с живым человеком мне было действительно необходимо, иначе я и голосов-то не дождусь.

Рудольф выглядел не лучше меня, если не сказать хуже. Уставшие, впалые глаза и грузные мешки под ними, грязные взъерошенные волосы. Он постоянно морщился, будто ему на ухо говорили неприятные вещи, на которые он не мог ответить.

– Неважно выглядишь. – сказал Рудольф вместо приветствия.

– Кто бы говорил. – усмехнувшись, парировал я.

– Мне-то в любом случае недолго осталось.

– В каком смысле?

– Они зовут меня, Андрей. Три дня не замолкают и просят выйти. А я устал сопротивляться.

– Значит, ты уже всё решил?

– Да.

Ком подступил к горлу, и я глотком попытался продавить его обратно. Обидно мне было не оттого, что ещё одного из нас скоро не станет. Меня задело именно то, что я принял это известие как само собой разумеющийся ход вещей. Как статистик, добавляющий палочку в столбик «убыло».

– Мне будет тебя не хватать.

– Андрей, может это прозвучит грубо, ты извини, но тебе и самому осталось недолго. Не останется времени скучать.

– Ты считаешь, я следующий?

– Я не знаю этого, но ты послушай, о чём говорят колонии. Они пытаются состроить из себя крутых, бесстрашных ребят, но на деле их поджилки трясутся сильнее нашего.

– Было бы странно, если бы они не боялись.

– Вот именно, они боятся. И в первую очередь боятся сгинуть в десятках и сотнях световых лет от родины.

– И нам по-твоему легче должно быть?

– А ты бы что предпочёл? Погибнуть в перестрелке из-за безделушки или с пониманием, что идёшь к родным, выйти на улицу?

– Я бы предпочел ещё немного пожить.

– А такого варианта нет. Либо там, либо здесь. Всё просто.

– Знаешь, я всегда думал, что когда человек выходит… ну, ты понимаешь, то он уже ничего не соображает. А ты совсем нормальным кажешься. Это как-то странно.

– Всё просто. Я действительно не спятил. Я совершенно в здравом уме и трезвой памяти, а решение это принял только потому, что понял его суть.

– Звучит громко.

– Ну, как есть. Ладно, счастливо тебе оставаться, сейчас ещё с Ширил попрощаюсь и всё. Если рай или ад существует, то буду ждать тебя там. Каждый день с восьми до девяти у самого центрального кафе.

– Ты думаешь, там будут кафе?

– А вдруг? Заодно и проверим.

Он отключился прежде, чем я успел сказать ещё хоть слово. Не хотел, чтобы прощание затянулось.

Всего парой фраз Рудольф заставил меня взбодриться. Он смог убедить меня в том, что о нашей участи мечтали бы многие колонисты, если бы поняли её преимущество. Мелочь, но приятно.

***

Прошёл месяц. На карте осталось только двадцать три точки, а нас – всего трое.

Ширил не смогла пережить уход Рудольфа. Всего через неделю её разум пошатнулся. Без всяких голосов она выбежала на улицу в чём мать родила и через несколько шагов упала замертво.

А мы поставили ещё одну палочку в графе «убыло»…

Побродив по капсуле, я наконец решил заварить себе искусственного кофе, а потом сел к экрану в поисках занятия, которое ещё не вызывало отвращение.

– Набери Пхеньян. – подумав, попросил я программу.

– Конечно. Желаете включить громкую связь?

– Включай.

Джунсо долго не отвечал, позволив мне сделать несколько глотков.

– Андрей? Ты сегодня как-то рано. – он появился сонным, потёр глаза, но даже теперь казалось, что держал их закрытыми.

Обычно мы созванивались, когда в Москве уже был поздний вечер. Как раз тогда Джунсо только просыпался, а я собирался ложиться спать. Сегодня же я превратился в бунтаря и нарушил все правила.

– Да-да, прости. Просто хотелось увидеть твоё заспанное лицо.

– Только заснул ведь. Ну да ладно. Как ты? Депрессия отступила, как я посмотрю?

– Нет, но у нас временное перемирие.

– Интересно, как вы договаривались?

– Знаешь это чувство, когда просыпаешься и понимаешь, что всё не так уж и плохо? Так вот сегодня я выглянул в иллюминатор и увидел, как солнце играет в окнах дома Пашкова. По-моему Москва это самый красивый город галактики.

– Ну конечно, Москва, да. Про Пхеньян забыл?

– Вот именно так мы и договаривались.

– Когда ты вспомнил, что есть Пхеньян? Я рад, что ты наконец это понял.

– Ну всё, заладил. Ты же знаешь, что мне деревни не нравятся? На всякий случай напоминаю.

– То есть ты любишь, чтобы город был по размерам как небольшая арабская страна?

– Всё лучше, чем кучка небоскрёбов среди гор.

– Зато воздух чистый… когда-то был.

– Да уж, чего точно не хватает, так это воздуха.

– И неба голубого.

– И неба голубого… – задумчиво повторил я. – Уже днём видны звёзды.

– Ну, пока есть солнце, день с ночью ты точно не перепутаешь. – сказал Джунсо и грустно засмеялся.

– Я рад, что ты в норме.

– Так и будешь это повторять каждый раз?

– А ты против?

– Честно говоря кажется, что тебе наоборот хочется, чтобы это поскорее закончилось.

– Может ты и прав. Я сам до конца не понимаю, чего хочу.

– Бросай лучше эти глупости. Что будет, то будет, а мы пока всё равно живём.

– Знаешь, это забавно. Мне тут вспомнился один случай из детства. Как-то оторвало мне ногу и попал я в травматологию. Даже не спрашивай, как так получилось, это слишком стыдно рассказывать. В общем ногу приделали новую и положили в четырёхместную палату. Туда в тот же день попали ещё трое пацанов и уже через неделю только о том и были разговоры, кого первым выпишут.

– Ну и как ты думаешь? Кто из нас первый будет?

– Не знаю, как теперь, но тогда я ушёл предпоследним, а парень, который остался, расплакался. Понимаешь, он остался последним и ему уже не с кем было поговорить по душам.

– И к чему ты мне всё это рассказал?

– Я не хочу быть последним.

– Не волнуйся, не будешь. А я плакать не стану.

Мы тепло попрощались и выключили камеры. Я потянулся, допил остывший кофе. Не зная, чем заняться, долго осматривал капсулу. Маленькую, эргономичную, но за годы моего присутствия превратившуюся в склад старых вещей.

Я насобирал сотни две настоящих книг, не меньше дисков и кассет, какие-то смартфоны, планшеты и тысячи сувениров. В коллекции были матрёшки с правителями двадцать второго века, плюшевый медведь, подстаканники с вождями и царями, несколько бронзовых и гипсовых бюстов. Когда место стало заканчиваться, и встал вопрос, чем можно пожертвовать, я решил ничего не выкидывать, но и нового не приносить. Единственным исключением стала пластинка Магомаева, которую я до сих пор не послушал. Может теперь время пришло?

Я встал и подошёл к проигрывателю, скинул газеты с пластинки и рукой провёл по выцветшей фотографии певца на обложке. Тот антиквар, в чьей лавке я нашёл этот раритет, пришёл бы в ужас, узнай он, что собирался я сделать. Вот только теперь уже никому это не надо.

Я вытащил пластинку из обложки, установил на диске проигрывателя и с волнительным предчувствием перевёл тонарм на крайнюю дорожку.

Заиграла светлая, быстрая музыка и чистый, как горный хрусталь, голос подтвердил мои слова. Москва – лучший город земли. Жаль, что Джунсо не слышал этой песни, иначе не стал бы спорить. Вот только танцующих девчат на голубых площадях увидеть ему уже не суждено.

Следом шла песнь надежды. Столько я в ней слышал веры в светлое будущее, что настанет с рассветом, что слёзы проступали на глазах.

«Ночь пройдёт, настанет утро ясное,

Знаю счастье нас с тобой ждёт…»

И так хотелось, чтобы правым оказался Муслим Магометович, но веры во мне не осталось ни на грош.

Я уже хотел выключить проигрыватель, уж слишком сильно он бередил раны, но третья песня заиграла раньше, и рука не поднялась её оборвать.

Всеобъемлющий голос особой нежностью заполнил комнату, раскачивая на волнах прибоя, и дальние дали предстали перед моими глазами синей вечностью. Вдруг буря взбеленила воды, вспенила волны и обрушила непостижимую мощь на скалы, и вновь, ненадолго, подарило им море покой.

Я слушал, задержав дыхание, и видел далёкое прошлое, когда с родителями я отдыхал на берегу Чёрного моря. Купаться тогда уже было нельзя, но мы гуляли по набережной и слушали, как шелестит вода по песку. Мне, маленькому мальчишке с взъерошенными волосами, нравилось кормить чаек. Наглых, отъевшихся и возмутительно крикливых. Они целыми стаями зависали над пирсом и на лету хватали куски хлеба. А я заливисто смеялся и кидал ещё.

Уже тогда, при виде рыб, я изо всех сил пытался уговорить маму хотя бы войти в воду. Я не понимал, как это может быть, что море грязное, если там живут такие красивые, перламутровые существа с длинными змеевидными хвостами и плавниками, похожими на гусиные лапки. Только спустя годы, в больнице, я увидел что происходит, когда морская вода касается кожи. Химический ожог появляется всего через пару минут, а дальше – кожу разъедает до самого мяса.

Море, море…

***

Джунсо сдался через десять дней, когда на карте осталось всего восемнадцать точек. Он ушёл тихо, не попрощавшись. Может не хотел, чтобы мы с Майклом пытались его отговорить, а может стыдно было признать, что вся его бравада осталась лишь на словах. В любом случае мы поставили очередную палочку и заставили себя ждать своего конца.

В тот день мне стало тесно в капсуле и после долгого перерыва я отправился на прогулку. Захотелось уйти далеко-далеко, чтобы на обратном пути была возможность устать и сдаться.

По Моховой, мимо Манежа и Александровского сада я дошёл до Тверской, взглянул на Кремль и подумал, что Купольный Дворец на том месте, где когда-то находился подземный торговый центр, не очень-то к месту здесь построен. Я заколебался на минуту, гадая, куда двигаться дальше, и решение оказалось принять совсем непросто.

Я вернулся к капсуле и направился в другую сторону, к Боровицкой площади. Оттуда через Большой Каменный Мост, где камень остался лишь в названии, уступив место полимерному пластику повышенной прочности. Вдоль по Большой Якиманке, разглядывая старые здания позапрошлого века. Эко-Тек, как он есть. Множествами изгибов и тонких линий превращали всю улицу в единый ансамбль, плавно перетекая из одной постройки в другую. Искусственные зелёные шапки на крышах, продолженные вьющимися гирляндами с пёстрыми цветами до первых этажей, создавали иллюзию города-сада, а сами дома отдалённо походили на мощные, многовековые деревья.

Сколько раз эта красота путала меня и заставляла хоть на секунду, но усомниться, будто нет больше того воздуха, что можно вдохнуть полной грудью. Первые годы я с трудом борол в себе желание снять шлем скафандра и проверить. Не сделай это десяток сторожей вместо меня, я бы точно совершил нечто подобное, но теперь слишком много чужих граблей лежало вокруг и наступать на них самому не хотелось.

Первую остановку я сделал, пройдя ещё немного по Крымскому Валу, возле информационного стенда парка культуры и отдыха. Он до сих пор работал, получая энергию от солнечных батарей. Уж чего-чего, а ультрафиолета нынче было более чем достаточно.

Рядом с картой парка находился диск голографического гида и я, не удержавшись, нажал на кнопку краткой справки. Тут же проявилась миловидная девушка с пышной копной светлых волос и стройным телом, затянутым в штатный костюм министерства культуры.