[Не]глиняные

Артём Петров

[Не]глиняные

«Мир, этот мир…»

Мир, этот мир, без жертвы твоей жил миллионы лет.

Не выходи из комнаты, не выпадай из гнезда.

Ешь кровь и печень ложками, гни в вечность с порога след.

Может, кто, сохнущий бинт увидав, скажет, а вот звезда.

Может, кто соберет волхвов и – прямиком до тебя.

Золото, ладан, смирна, спирт – чтоб пережить карантин.

Крикни в форточку: эй, вы, кто ищет Царя, ребят!

Здесь я, доевший нутро до кости, не доживший до седин!

Не выходи из комнаты, найдут и доставят к двери

Золото, ладан, смирну, спирт, что ты там заказал,

Робкое ли дыхание, шёпот, клочок зари,

Генисаретский прибой, кафе, заброшенный морвокзал…

Тихо ползёт из-за дома гюрза, режет глаза гроза,

Ранняя, с кровью мешанная, праведная слеза…

Из цикла «Булгаковские мотивы»

«Кот вверяет мечты и думы окну…»

Кот вверяет мечты и думы окну;

Видит в вольво и фордах дымы костров;

Видит в красных пальто колоннады и кровь;

Глушит старой геранью чужую вину.

Сонная бабка сметает кота с окна;

Пьет корвалол, и мажет, и мажет спину;

Видит в людях первоначальную глину;

Перебирает обрывки серого сна;

Машет дворнику. Дворник сегодня суров:

Пьет из горла, материт про себя листву;

Мысленно – пишет стихи, уезжает в Москву;

Видит в вольво и фордах дымы костров;

Видит в красных пальто колоннады и кровь.

Сонная бабка сметает кота с окна;

Пишет стихи для соседки, и вечности тоже;

Думает, будь она помоложе…

Впрочем, она была молода сполна.

Кот объедает герань за листком листок,

Едет в Москву с иностранцем в чёрном берете.

Сонная бабка – у зеркала, не одета.

Дворник седлает метлу, поэтичен и строг.

Старый камин гудит и чадит едва.

Дворнику – штраф за езду на метле без прав.

Кот ухмыляется, лезет за спиртом в шкаф.

Там же – шахматы, примус и голова.

(вариант)

Мраморная ласточка дворца,

Склёвывающая с сада пену;

Вкус у фруктов и вина отменный,

Словно пена крови на арене;

Гордый зверь, спускаешься с крыльца.

Золото и ладан – на поклон;

Суета рабов в неверном свете

Масляных светильников, и этот

Шаг закованных в броню атлетов…

Помнишь ли ты это, игемон?

Помнишь крики «Аве!» с площадей,

Воскурения, любовь наложниц? –

Если в дозах быть неосторожным,

Проступают нимфы; грани – ложны;

Зримо расцветает асфодель.

Боль была расплатой. Ну и что ж?

Боль, как тело, никуда не делась.

Ты обрел лишь нищету и серость.

Этого тебе всю жизнь хотелось?

Посмотри, на что ты стал похож!

Посмотри (возьмет тебя тоска,

Прежнего властителя?) – ты стёрся,

Как ковёр с густым когда-то ворсом:

Волосы слежались, ноги босы,

Треснул посох в высохших руках.

На плечах – отрепья тех времён,

Что, должно быть, помнят гибель Трои;

Тусклый взгляд, и память – на второе;

Ветер рвы меж старых рёбер роет.

Как ты изменился, игемон!

Кто тебе поклонится теперь?

Разве раб или ребёнок – в шутку.

Разве кто лишившийся рассудка,

Как и ты. Тебе ещё не жутко?

Игемон, ты червь теперь, поверь.

Кто теперь подаст тебе вина?

Разве украдёшь, – вдвойне дороже

Изрубцованной заплатишь кожей.

Да и ты, как старый пёс, не сможешь –

Здесь сноровка, молодость нужна.

Кто к тебе проявит интерес?

Разве что «волчица» – по работе;

Если вообще проявит что-то –

Не найдёшь и унции в своей суме…

– Зато тот

Проповедник не пошел на крест.

– Елене Штефан

Свет фонарей, дробящий пространство:

жёлтые листья, лужи, редкие пары –

словно с абстрактной картины,

словно художник рассыпал

все по холсту

в беспорядке/порядке,

ведомом лишь посвящённым.

Пары глядят друг на друга/в зеркало.

все очень мирно, как будто

завтра – последний день

или что-нибудь вроде –

праздник песах,

гости на Патриарших.

Думаю: кровь – это важно,

может, вопросы крови

сложнее вопросов мытаря к миру,

вопросов тождества волн в океане,

рисунка ветки в пространстве

за бурный век.

Думаю, что твою прапрапрапра-

Генрих Четвертый Наваррский

в энном далёком году нашей эры –

назвал своею женой.

Смотрю на тебя, понимаю, – это

более чем возможно.

Ты говоришь, я обязан,

просто обязан,

может быть, прямо сейчас

сесть написать роман о Пилате.

Ты даже знаешь, как я начну:

«В белом плаще с кровавым подбоем…»

Мир обретает сходство с ночной Иудеей;

тень привычным движением

льёт из чаши во фрукты

первый глоток – богам.

*

Я не выигрывал денег

и не снимал в цоколе комнат

с печкой и окнами в уровень туфель,

дивных туфель с накладками в виде бантов,

не был историком,

просто писал стихи.

Встретились мы с тобою вовсе не в переулке,

ты не несла мимозы в руках и не бросала их в грязь,

и всё же…

*

Были осенние парки,

были жёлтые листья, лужи, свет фонарей,

дробящий время

на прошлое и настоящее,

на то, что было, и то, что есть,

словно художник поверх одной

писал совершенно другую картину.

Мне иногда казалось:

ты замужем за инженером,

мы встречаемся тайно,

едим печёный картофель,

пока под дождём бушует сирень.

Я задавался вопросом,

видишь ли это ты?

Ты улыбалась лукаво,

видела наше общее завтра

в интеллигентных парах

где-нибудь в библиотеке.

Здесь – седовласый мужчина

(вовсе не в римском панцире,

без портсигара и свиты)

спутнице тихо шептал

тонкости интернета;

там, где я был, – я видел только тебя,

может, ещё печеный картофель,

гроздья теряющий куст сирени,

тень с чашей в руке;

думал, что кровь – это важно,

как полнолуние в мае,

может, как стук калитки,

если сидишь и ждёшь.

Ты говорила, что я обязан,

просто обязан,

может быть, прямо сейчас

сесть написать роман о Пилате.

Я – глядел на тебя,

я – молчал.

Свет фонарей уходил в перспективу,

жёлтыми нитями связывая реальность

с чем-то большим.

*

После того была тьма –

древняя, грозная, – цвета чернил,

цвета вины, которая –

только на мне.

Сильно горела щека,

я – стоял и курил и думал.

Думал: вопросы крови сложнее –

сложнее вопросов жизни и смерти,

поступка и воздаяния,

сложнее боли, когда не спасают

вино и прохлада.

Свет фонарей исчез,

отдробил пространство и время,

оставив лишь чёрный холст,

может, пустую раму.

Тьма накрыла Ершалаим, –

башню, сады, переулки, базары,

гордых богов гипподрома, дворец, –

весь великий город;

тьма залезла в форточку спрутом,

я стоял и курил и думал,

я – жёг тот роман, который

писал урывками втайне, и –

когда почернела последняя из страниц, –

разбил ботинком бледное

«В белом плаще с кровавым подбоем…»,

мысленно поцеловал тебя,

как – твою прапрапрапра- – Генрих Четвертый,

выкинул сигарету,

вновь закурил,

сломал,

достал телефон из кармана…

*

Вижу: беззвучный режим,

от тебя шесть звонков и одна смс: «Как ты? «

Я не знаю, что можно сказать,

все слова обернулись плясками пламени,

и не загнать, не поймать, словно

это – последний день,

или что-нибудь вроде –

праздник песах,

гости на Патриарших,

майское полнолуние,

дымный картофель,

рваные гроздья сирени,

тень с нетронутой чашей вина,

тень у Лысой горы.

Я думаю, что вопросы крови сложнее…

Я – звоню.

«Бог, вероятно, в далёких испанских реях…»

Бог, вероятно, в далёких испанских реях.

Время, Фернан, позабыть про его чудеса.

Тряпка бордовая, курево на батарее,

Травит сосед на площадке бойцовского пса.

Шлёпанье ног по паркету, шумит смеситель,

Дым сигаретный не хочет идти в мороз.

Ты превратишься, Фернан, в этот вечер в сито.

Где-то на грани твоих мальчишеских грёз

Был этот вечер: шипели копья туземцев,

Шлем с золотою насечкой глотал прибой.

Не было только странного серого Энска,

Не было той, что была в этот вечер с тобой.

Время, Фернан, неуютное время нерва.

Время припомнить, с чего начиналась игра.

Пел сумасшедший севильский: «Не быть тебе первым! «

Выл сумасшедший севильский: «Не быть тебе первым! «

Ты понимаешь его, капитан-генерал.

Энск. На секунду она обернулась в проёме,

Ты разобрал: «не сегодня…», «ошибка…», «прости…»

Пёс захлебнулся от воя, ни до, ни кроме

Ты не сжимал столько горечи дымной в горсти.

Куришь и пьёшь и хватаешь лёгкими море.

Золото рыб горит на святом Петре.

Время, Фернан, за кем-то идти до дверей.

Куришь и пьёшь и хватаешь лёгкими море.

Пёс за окном сумасшедшему воем вторит.

Куришь и пьёшь и хватаешь лёгкими море.

Тряпка бордовая крови с волною спорит.

Спорит тряпка и –

Обрывает бред.

«Воскресай…»

Воскресай под тягучую тему «Твин Пикс».

Этот кадр уплывёт (с золотой лесопилкой).

Уплывут, в зарешёченных окнах, бутылки.

Уплывут, так едино обриты, затылки.

Уплывёт полстраны, выпуская закрылки.

Убирая шасси, уплывёт царь Борис.

(Что там было ещё – не припомнишь, так вылги.)

Воскресай в безнадёжно потерянный лес,

В ненащупанный путь (без пути и дороги),

В письмена, где едва и пропущены слоги,

Где костры в обветшавшей хоккейной коробке,

Где картошка в золе, и костры до небес –

Оплетают нездешнего мира пороги.

Воскресай, чтобы вспомнить с грехом пополам,

Распознать сквозь закрытые намертво веки,

Сквозь кромешные тропы, рубежные реки,

Бесфонарные улицы, ночи, аптеки, –

Воскресай, чтобы вспомнить с грехом пополам,

Как стремился ты в белый, как сажа, вигвам,

Как стремишься ты в белый, как сажа, вигвам,

Чтобы выйти другим (не скажу – человеком).

«Шершавит ветер склады…»

Шершавит ветер склады с сахарным тростником

В далях далёких, там, где мамонты и тюлени.

Тучи разводит Фидель, да как-то легко-легко,

Словно всё за него – добрый дедушка Ленин.

Мимо него летят что-то опять бомбить,

Нефть выбивать и газ на всяких разных наречиях.

Хочет Фидель уйти, спокойно себе курить,

Уходит, и навсегда, в тихий вчерашний вечер.

Дедушка Ленин ткёт розовый, в искру, закат.

(Капитализму смерть, да здравствует новая эра!)

Дедушка Ленин там, где кончаются облака,

Смотрит из своего незакатного СССРа.

Там – золотятся хлеба, лампочка в десять ватт,

Дети сыты, умны, и пятилетка в две смены,

Русский эстонцу брат, не хочет никто воевать…

Помилуй нас и спаси, добрый дедушка Ленин.

«Слепые черти жарили своих…»

Слепые черти жарили своих.

Шекспир кропал, что в Дании неплохо,

Горел, в шелках и позолоте, стих,

(Как будто) кто-то подменил эпоху.

Беспечный Гамлет не видал теней,

Не истерил высоко на подмостках.

Косяк (дверной?) мусолили подростки.

Милицанер – чем дальше, тем сильней –

Предвидел в школьниках Дали и Босхов.

Горел весёлыми огнями Эльсинор,

Как прочие кремли и бундестаги.

Горели по округе с давних пор

Склады, бумаги, денежные знаки.

В народе возрождался свальный грех,

И заповедь «не сотвори кумира»

Выплескивалась в праздник за квартиры.

Беспечный Клавдий не стеснялся пира…

И лишь Офелия – провидица за всех, –

Офелия плыла меж тёмных вех,

Сжимая в кулачках весь ужас мира.

«Дозволял огню полыхать…»

Дозволял огню полыхать и жрать, и

Сам песок ссыпал из часов в мешки.

Кто писал про вечность с пустой кровати,

Тому светит станция Петушки, –

Заливать про быль, быль залить бальзамом,

Отбиваться от сладколюбых ос.

Заходи, вечор (ты ведь верным самым).

Будем пить зелёный как купорос.

Будем пить бордовое как гранаты.

Будь.

Кастрюля с пеплом ещё горяча.

Задымляет дым, как буран когда-то.

И как будто за снегом горит свеча.

Эх, вечор, мы забыли, забыли напрочь

Это самое (сладкая же пора!):

Тихо капал воск на глухую на ночь.

Капал воск цвета пьяного янтаря,

Капал воск, как нездешнее что-то капал.

Под присмотром партии Ильича

Башмачки со стуком спадали на пол.

Капал воск, на столе горела свеча.

Story

Espionage is a serious business…

«Moonlight and Vodka»

Крис де Бург

«That dancing girl is making eyes at me,

I'm sure she's working for the K.G.B.»

(Говорит она человеческим голосом: «Не губи.

Я тебе ещё пригожусь, Джеймс, т.е. Крис.

В радости, в горе, в похмелье».)

А в небе диск

Ко всему приученный напоминает опять,

Как Алексан-Александрычу Блоку подали ложных опят.

«Я тебе ещё пригожусь, Джеймс (т.е. Крис)», –

И блеск неестественно-мягкий контактных линз…

Послушай сценарий, Джеймс: ты соблазняешь её,

С Веничкой вместе – коктейли одеколонно-портвейнные пьёшь,

Спасаешь попутно от катастрофы западный мир,

Девушка погибает влюбленной, как завещал Шекспир,

Где-нибудь ближе к финалу (постельную сцену туда),

А с неба сыплет и сыплет советская псевдо-вода.

Вот это – «Moonlight and vodka takes me away», –

Пой для своих, заграничных, стальных и хрустальных фей.

А Веничка с Блоком встретят совсем не ту, –

Таинственную, как высадка на Луну, шёлковую красоту –

В тамбуре поезда, идущего через года.

Пой, Крис, «Midnight in Moscow», мы все не туда.

Мы будем в городе Че, в распивочной «Русский квас».

К полуночи, может и раньше, перевербуют вас.

И никаких K.G.B., лишь пиво да пирожки,

Да дальнобойщики, да бывшие балерины, да литкружки,

Да та, из тамбура, вся в шелках, да кривящийся диск…

Пой, пой: «Here is my native town», Джеймс.

Подпевай ему, Крис.

«Оппортьюнити»

Толком не разобрать –

То ли жуки шалят,

Папорот ли цветёт

Или приборы устали.

Вышвырнул счётчик миль,

Снёс батарею в утиль –

Здесь без того кисель

И молоко местами.

Но Хьюстон (без Хью – никуды)

Просит и просит воды

Или хотя бы льда.

(Лёд здесь – по вёдрам с виски.)

Лет через много найдут

Залежи чудо-руд,

Плюнут на воду и

Поприлетают быстро.

Ну ты-то увидишь вряд,

Потому что металлы горят,

Структуры тонкие тож,

Грубые – чуть подольше.

Отбой, хватит лакать

Пенки из молока,

Время оставить тлен

NASAвской плоти/мощи.

И только – глядеть закат,

Слушать Хьюстона мат,

Передавать одну,

Пе-ре-да-вать од-ну,

Всё ту же одну картинку.

Все ту же одну картинку.

все ту же одну картинку:

все ту же одну картинку

моря пустынный вид

яхта, на яхте вы

с богом и элвисом и

гагариным юрой в обнимку

«Когда пьёшь и спишь…»

Когда пьёшь и спишь про зелёные снеги…

Когда говоришь про последние бреги…

В провалах деревьев скитается взгляд. Лишь

Когда утомленные легкие г(л)адишь

Затяжкой, сужается поле на камне.

Он канет, по логике каменной, канем

И мы в это нечто за гранью балкона.

Привет, моя Хэри! Солярис бездонен,

И шепчет и шепчет, вселенную выев,

Каких не бывает, такие кривые,

Каких не бывает, такие осколки

Галактик с последней, затерянной полки

Меж болью, любовью и Альфой Омеги.

Мы канем, чтоб выплавить ся в обереги

Для новой вселенной на вечные веки –

В деревьев провалы – зелёные снеги.

«Мир – лежащий меж строк…»

Мир – лежащий меж строк полуистины парк.

Где-то около ловит форель папа Хэм.

Как и ныне ещё, не дочитан Ремарк,

И киоск по пути – зарешёчен и нем.

Синий сумрак веранды детсада внутри.

Синий ветер в заброшенном городе Че.

Потерявший Париж, Нотр-Дам де Пари –

Засыпает всем многоязычьем свечей.

Засыпают совдемоны, самоконтроль,

Засыпают трамваи в холодных депо.

Ночь светла – достаёт из-за пазухи роль,

По которой всё по… и реально всё по…

Собираю один полувнятный сюжет,

А киоск по пути – зарешёчен и нем.

Где-то возле заснеженных спин гаражей

Догоняется водкой палёною Хэм.

Где-то возле – помянутых до – гаражей

Копошится над битой «копейкой» Ремарк.

Ночь светла, и божественна мысль неглиже,

Ночь светла запалённым костром Жанны Д'Арк.

Ночь светла, в круге равных мерцает ноль пять.

Убывает ноль пять, как осколок луны.

Элизейская пустынь. Походная кладь –

Чуть на дне, унесёт из горчащей страны.

Собираю в один полувнятный сюжет,

Как всё было задумано явно не мной.

Мир – непаханным полем, а я – по меже,

Многокосноязычный, иду стороной.

Ни огня и ни хаты чернеющей – вдоль,

Ни разметки, ни знаков дорожных на ней.

Ни отсель не пройти, не сказать ниотколь,

Что мерещится, тускло мерцает на дне.

Остаётся глядеться в межзвёздную гать,

В многокосноязычье не сомкнутых клемм…

Здесь бы штилем высоким высоко солгать…

Но киоск по пути – зарешёчен и нем.

Камни

Камни имеют форму объединяться.

Камни имеют твёрдость объединяться.

Камни имеют волю объединяться.

Камни имеют храмы объединяться,

Тюрьмы, бордели, больницы, апостола в святцах,

В нишах с ключами, в сети вплетавшего наверняка

Грузилом – несортовые из братии.

Лучшие – становились белою кожей.

Лучшие выбирали лучшие в боги.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.