Странная история доктора Джекила и мистера Хайда

Какое-то время они живо обменивались интересными новостями, а потом нотариус плавно переключился на тему, столь встревожившую и взволновавшую его.

– Слушай, Ланьон, – обратился он к другу, – Пожалуй, ближе друзей, чем мы, у Генри Джекила, и нет! Мы – его самые старые партнёры!

– Лучше бы остались молодыми! – засмеялся Ланьон, – но, не буду спорить, скорее всего вашими устами глаголет истина. Но к чему вы его упомянули? Я уже забыл, когда последний раз мы с ним виделись!

– Неужто? Как всё запущено! Мне казалось, что вас связывают общие интересы!

– Так раньше и было! Но лет десять назад Генри Джекил стал вести себя очень странно! Его поглотили какие-то нелепые фантазии. В конце концов, само собой разумеется, выбор есть у каждого! Он, по-моему мнению, свернул с верного пути, скажу точнее – путей, и с тех пор наши встречи можно пересчитать по пальцам, в общем, виделись мы с ним дьявольски мало! Все эти антинаучные взбрыки могли бы даже Дамона заставить отрешиться от Финтия! – закончил доктор, багровея и всё больше хмурясь.

Этот всплеск отчасти развеял неуверенность мистера Аттертона, – «Размолвка явно случилась на почве научных несогласий, – мелькнула в его голове мысль, а ввиду того, что его никогда не увлекали научные интересы (за исмключением теоретических воззрений на основы передачи право собственности от одного владельца другому), он с облегчением вздохнул и прибавил, втайне успокаиваясь, – Чепуха какая-то!

Замолкнув не несколько мгновений и дав приятелю успокоиться, мисер Аттерсон почуял моент, когда удобнее всего задать вопрос, ради которого, собственно говоря, и затевался этот визит:

– Слушай! Тебе известен его протеже, некий мистер… Хайд?

– Хайд? – повернул голову Лайвон, – Нет! Никогда о таком не слышал! Может, он послужил заменой мне?

Это было всё, что нотариус Аттерсон смог выудить из своего визита к доктору Лайону, и теперь у Аттерсона было скольк угодно возможностей, испытывая бессонницу, ворочаться на кровати, со всех сторон обсмаковывая полученные им сведения и пытаясь уложить их хоть в какую-то стройную систему, что у него никак не получалось. В таких тягостных раздумьях его застало встающее из-за гор Солнце. Эти полуночные бдения, может быть, потому, что не приводили ни к какому результату, может быть из-за болезненной горячности его мыслей, всё сильнее увязали в какой-то тёмной, непроходимой материи, уводили его в бесконечный запутанный лабиринт, из которого не было никакого выхода.

Колокол церкви, располагавшейся в удобной близости от домовладения Аттерсона, пробил шесть часов, а мистер Аттерсон так и оставался ни в одном глазу, всё сильнее ломая голову над выпавшей ему шарадой, и хотя она сначала зацепила его только своей интеллектуальной стороной, теперь он залипал в ней так, как будто были затронуты его личные мотивы. Эти липкие размышления всё более увлекали, а вернее сказать, порабощали его воображение. Не находя себе места от нервного возбуждения, Аттерсон всё стремительнее вращался на кровати своей закрытой от мира, тщательно зашторенной тяжёлыми коричневыми шторами спальни, не имея сил прогнать от себя полыхающие огненные картины, последовательно пролетавшие перед его мысленным взором и бывшие иллюстрациями удивительного рассказа мистера Энфилда. Его фантазия стремилась разыграться всё более, превращая реальные и очень простые события в непредставимую огненную феерию. Гигантское поле бесконечных Лондонских фонарей загоралось пред ним, и на это поле вступала тёмная фигура, с другого конца от врача бежала маленькая девочка, Вот они сталкиваются и Джаггернаут в человеческом обличье наступает на её лежащее тело и спокойно продолжает движение под фонарями, как будто даже не заметив стоны ребёнка. Эта картина гасла, и вместо неё вспыхивала другая, не менее чёткая и живописная -.он, как птица застывал перед окном роскошного особняка, и заглядывал в спальню, и смотрел через стёкла на лежащего на кровати своего доброго друга доктора Джекила – тот сладко улыбался во сне, так хороши, так сладки были его полночные грёзы. Вдруг дверь его спальни приоткрывалась, и сразу занавеска кровати взмывала вверх, спящий пробуждался и слышал повелительный оклик того, чья грозная, таинственная фигура взрастала пред ним из ночного морока. Ради чего спящий был вынужден вскакивать с постели в такой поздний час и словно слуга, исполнять все желания этого типа? Эта фигура без лица в своих двух ипостасях не оставляла нотариуса всю ночь, и если ему удавалось на короткое время забыться тревожным сном, каждый раз фигура снова и снова тёмной кляксой возникала пред ним. Беззвучно она кралась по тёмным улицам, всё время убыстряя ход, с тем, чтобы в конце концов с нечеловеческой стремительностью нырнуть в бездонные, запутанные лабиринты слабо освещённых фонарями улица, и выворачиваясь на перекрёстках на смежную улицу, всякий раз опрокидывала ребёнка и с осознанной злобой наступала на него, чтобы даже не заметив его, и не слушая стонов, тут же ускользнуть и раствориться в пространстве. У фигуры не было лица, и сколько бы нотариус не пытался взглянуть тёмному контуру в лицо, чтобы опознать и запомнить. Его удивляло, что даже во время сна лицо этого типа было либо скрыто непроницаемой мглой, либо расплывалось перед глазами в бесформенное, клубящееся, расплывающееся пятно прежде чем он успевал рассмотреть ускользающие черты. И в душе нотариуса с каждым явлением этого страшного образа крепло жлание увидеть настоящее лицо этого странного мистера Хайда, желание сильное, притягивающее, практически непреодолимое. Мистер Аттерсон был почему-то уверен, что если ему это удасться, то тайна будет сразу раскрыта, и вся эта загадочная история станет понятной, так всё загадочное, тёмное и не понятное, когда оно предстаёт в ясном свете и детали картины можно хорошо разглядеть. Возможно, тогда наконец проясниться причина такой странной близости, если не зависимости (не всё ли равно, что есть на самом деле) его друга от этого Хайда, а может быть и разъяснит то, что он обязан знать, как нотариус – смысл такой странной оговорки, сделанной завещателем в своём тестаменте. К тому же ему, много пожившему и много видевшему человеку просто интересно взглянуть в глаза человеку, который не знает даже слова «милосердие», один взгляд на которое так ощерился флегматичный и всепрощающий мистер Энсфилд, преисполнившись к нему мгновенной неприязни, переходящей в лютую, неизбывную ненависть.

С этого мгновения мистер Аттерсон не покидал своего наблюдательного поста на торговой улице. Утром ли, до того, как начиналась работа в конторе, в обед ли, когда, казалось, дел невпроворот, а времени в обрез, вечером, под меланхолическим ликом восходящего месяца, при дотошном Солнце и таинственном сумраке фонарей, в часы затишья и час пик нотариус всякий раз оказывался на своём посту.

«Прячься – не прячься, а от меня не скроешься! – с фанатическим упорством твердил он, закусывая губу. Через довольно долгий срок его упорство наконец было вознаграждено. Ясным, ранним вечером, когда холод надвигающейся зимы уже начинал кусать щёки, а улицы благодаря своей необычной чистоте казались бальными залами, в которых яркие фонари рисовали на мостовой и домах свой прихотливый узор из узорчатых пятен света и теней. В десять часов, час закрытия всех магазинов, улочка сразу стала пустой, и вокруг воцарилась могильная тишь, хотя вдали ещё слышался глухое мерное рычание Лондона. Сейчас даже малейшим шум разносился на довольно большие расстояния, пустые тротуары с двух сторон улицы прислушивались к едва слышным отголоскам звуков, которые вырывались на улицу из домов и рассказывали о ночной жизни обыватетелей лучше любых свидетельств, а шарк подошв далёкого пешехода возвещал о его визите задолго до его явления воочию. В этот день мистер Аттерсон провёл на своём посту всего пару минут, как вдруг услышал вдали лёгкий звук каких-то странных своим ритмом приближающихся шагов. Множество раз обходя дозором эту улочку, мистер Аттерсон уже прекрасно знал её аккустические особенности, и не раз уже испытал странное впечатление оттого, когда далёкие шаги человека, сливашиеся до того в невнятный гул, вдруг резонировали и начинали резко выделяться из всех остальных звуков улицы, становились громче и внятнее мощных звуков вибрирующего города. Но никогда ещё этот эффект не звучал столь поразительно резко в его ушах, никогда ещё ничьи шаги так не завораживали его слух, никогда звуки не приковывали вк себе внимание так властно, и ощутив в одно мгновение такую гамму чувств, мистер Аттерсон мигом сообразил скрыться в проёме арки, ощущая суеверное предчувствие абсолютного успеха.

Шаги звучали всё громче, и Аттерсон услышал, как кто-то свернул в улочку. Нотариус высунул голову из ворот и вдруг увидел того, кого, по всей видимости, он столь долго караулил. Это был невысокий мужчина, в простой почти рабочей одежде, но даже находясь на довольно приличном расстоянии, нотариус вдруг поймал себя на том, сколь ему чем-то очень отвратителен этот человек. Да, в этом типе, может быть, в манере его поведения было что-то омерзительное. Такое чувство тошноты он ощутил однажды в детстове, когда в мастерской напротив раздались звуки, как будто пилили пилой по стеклу. Пересекая мостовую наискось, неизвестный направлялся прямо к двери очень торопливо, вероятно, он очень спешил, на ходу вытаскивая из кармана длинный ключ, точно так, как вытаскивает хозяин, возвращающийся в свой дом. Когда он проходил мимо ворот, мистер Аттерсон выступил вперёд и ткнув его пальцем в плечо, сказал:

– Мистер Хайд? Не так ли?

Нотариус Аттерсон почуял, как целая волна ненависти прошла через него, а мистера Хайда перекосило, он стал пятиться и втянул в себя голову от испуга. Однако этот испуг длился только какое-то мгновение, и даже не оглянувшись на нотариуса, он ответил в олимпийским спокойствием:

– Да, вы угадали! Меня зовут именно так! Чем обязан?

– Я полагаю, вы хотите войти внутрь? – ответил нотариус, – Я старинный друг доктора Джекила! Я мистер Аттерсон с Гонт-Стрит! Я полагаю, вы уже слышали моё имя и, коль нам повезло столь удачно столкнуться, позволите войти вместе с вами!

– Заходить вам не стоит, ведь доктора Джекила сейчас нет дома! – спокойно ответил Хайд, подув в ключ, а потом, так и не соизволив поднять голову, добавил, – простите, а меня вы откуда знаете?

– Прежде чем я удовлетворю ваше любопытство, – сказал мистер Аттерсон, – не соизволите ли вы оказать мне одну любезность?

– Любезность? Какую же, если не секрет?

– Позвольте мне взглянуть на ваше лицо?

Мистер Хайд, помолчал несколько мгновений и, словно испытывая сильные колебания, наконец решился на что-то, и с дерзким, вызывающим видом поднял голову. Какое-то время они пристально смотрели друг другу в лицо.

– Мне теперь будет легко узнать вас! – сказал мистер Аттерсон, – Это может очень пригодиться в будущем!

– Да, – миролюбиво ответил мистер Хайд, – пожалуй, вы правы! Неплохо, что мы так удачно столкнулись! Вообще, а propos, надо на всякий случай дать вам мой адрес…

Не дожидаясь согласия, он быстро назвал улицу в Сохо и номер дома.

– Всемогущий боже! – мелькнула в голове мистера Аттерсона ужаснувшая его мысль, – Неужто и ему пришла в голову мысль о завещании? – но он нашёл в себе силы сдержать своои эмоции, и только выразил скомканую благодарность за любезное предоставление адреса.

Мистер Хайд же уткнулся своими буравящими глазками в лицо Аттерсона и потребовал:

– А теперь доложите мне, как вы меня узнали?

– Есть описание!

– И кто же этот описатель, позвольте узнать?

– Общие друзья есть у многих!

– Общие? Друзья? – с унитазным сипом сказал Хайд, – И кто это, позвольте осведомиться?

– Ну, Джекил, к примеру! – пробормотал нотариус.

– Не лгите! Он вам не сказал ни слова! – налившись кровью, как клоп, воскликнул мистер Хайд, – Мне, что, и вас во лжи прикажете подозревать?

– Я очень попрошу вас фильтровать… подбирать выражения, – прикинулся дурачком мистер Аттерсон.

Мистер Хайд выплюнул в лицо мистеру Аттерсону совершенно омерзительный смешок и с какой-то космической скоростью отперев дверь, мигом скрылся за ней. Не ожидавший такого финала разговора нотариус ещё долго стоял перед дверью, как будто не веря, что мистер Хайд испарился, и на лице его переливались чувства досады и недоумения. Он как будто не осознавал, что произошло, потом медленно повернулся и побрёл по улице, то и дело останавливаясь и хлопая руками, как человек, затрудняющийся решить, что ему делать. Не была ли задача, которую ему предстояло решить, вообще разрешимой? Вид мистера Хайда вызывал слишком сильные, слишком отвратительные ощущения. Его лицо, как какой-то зеленоватой патиной, было налито нездоровой бледностью, он был слишком коренаст, это, может быть, и было одной из причин того, что он производил впечатление урода, хотя, сколько ни пыжился нотариус, пытаясь припомнить в нём признаки явного уродства, этого ему не удалось. Он улыбался какой-то деланной, механической, противной улыбкой, поведение его при разговоре с нотариусом было не то, чтобы просто натянутым – противоестественным, особенно бросалось в глаза странное сочетание его забитости, робости и в то же время нагловатого хамства, говорил он едва слышным голосом, прерывисто, иногда заглатывая слова – не было ничего, что могло бы вызвать симпатию и уважение. Понятно, почему мистерук Аттерсону и в голову не могло прийти завести дружбу с таким типом, и он после этого разговора был преисполнен только отвращения, брезгливости и гадливого страха, как будто столкнулся на лесной тропинке с греющейся на Солнце гадюкой или гигантской сколопендрой на стене своего дома.

– Вот где бы собаке порыться! – почесал он голову, – Вот где! Нет, здесь что-то совсем другое! – растерянно бормотал нотариус, то останавливаясь в нерешительности, то пробегая вперёд, – Непонятно! Нет, здесь не то, здесь совсем что-то иное, чего я пока совсем не могу понять! Но, бог ты мой, в этой твари нет ни одной человеческой черты! Он только старается придать себе человеческий облик, а на деле это не человек! Троглодит какой-то! Натуральный троглодит! Но, хотя, возможно, что мы просто противоположные по характерам человеческие особи и поэтому испытываем такую агрессивную антипатию друг к другу! Возможно, здесь его чёрная, преступная душа, несмотря на его попытки завуалировать впечатление, как иголка из мешка, вылезает наружу, вылезла наружу, прорвав его телесный облик, и столь диким, ужасным образом трансформировала, преобразила его облик. Да, с этим трудно спорить, скорее всего было именно так, и ты, мой бедный Гарри Джекил, как жаль, что именно мне перидётся открыть тебе, что под оболочкой твоего друга явственно вытупает лик самого Сатаны.

Он уже подходил туда, куда намерен был попасть. Он свернул за угол дома и пред его глазами предстала площадь, застроенная старинными, прекрасной архитектуры особняками, впрочем, похоже отжившими свой век и превратившимися в обреталище разных вселившихся сюда людей – резчиков, архитекторов, нотариусов, давно коррумпированных адвокатов и всяких тёмных, непонятных личностей. Лишь одному из этих домов, второму от угла удалось в полной мере сохранить своё прежнее благородство и остаться аристократической персоной в окружении опустившихся, облупленных ублюдков. Особняк оставался в идеальном состоянии и дышал богатством и благоустроенностью. Вот перед одним из входом в него и остановился внезапно мистер Аттерсон. Хотя весь дом уже и был погружён в абсолютную тьму, полукруглое окно над входом светилиось неярким медовым светом. Мистер Аттерсон постучал в дверь, и пожилой, прекрасно одетый слуга тут же отворил ему.

– Пул! Дома мистер Джекил? – быстро спросил нотариус.

– Сейчас осведомлюсь, мистер Аттерсон! – ответствовал ему Пул, запуская нотариуса в очень уютную, с каменными полами, низким потолком, и как это бывает в сельских помещичьих усадьбах, прихожую, где жарко пылали дрова в чудовищного размера камине. Здесь явно обретался отнюдь не бедняк. Вдоль стен стояли роскошные резные дубовые шкафы и дорогие горки.

– Вы дождётесь здесь, у камелька, сэр, или вам поставить лампу в столовой?

– Не стоит беспокоиться, Пул! Я побуду здесь, если позволите! – ответил нотариус, и застыл, опираясь на высоченную каминную решётку. То место, где теперь ожидал приёма нотариус, была гордостью его друга, доктора Джекила, да и самому Аттерсону она представлялась самым приятным помещением во всей Англии. Но сегодня она не казалась Аттерсону таковой, холод царил в его душе, и куда бы он ни бросал взгляд, изо всех углов выглядывала мерзкая физиономия Хайда, и к его удивлению, теперь он не испытывал никаких иных чувств, кроме тошнотворного отвращения к жизни, и чем дольше продолжалось его ожидание в совершенно мёртвом доме, тем всё более угрожающим казалось ему его окружение – даже в языках огня, весело метавшихся в очаге, ему мерещилась какая-то угроза, как и в отблесках огня на стенах и в трепете теней на потолке. Только когда послышалось шарканье подмёток Пула, и он сам появился в дверном проёме, мистер Аттерсон вдруг с тайным стыдом ощутил чувство сильного облегчения. Пул поставил его в звестность, что доктор Джекил куда-то ушёл.

– Пул… – неуверенно сказал нотариус, – Мне пришлось увидеть, что мистер Хайд вошёл в дверь секционной… Там всё нормально? Ну, раз уж доктора Джекила дома нет…

– Ничего страшного, сэр! У мистера Хайда есть свой ключ!

– Доктор Джекил, как я вижу, очень доверяет этому юноше… Пул…

– Да, сэр, это так! – ответил дворецкий, – Мы должны беспрекословно выполнять его указания!

– Если мне изменяет память, мне так и не пришлось встречаться здесь с мистером Хайдом? – осведомился Аттерсон.

– Нет! Ничего странного, сэр! Он никогда здесь не обедал! – преувеличенно напыщенно сказал дворецкий, – Он, по своему обыкновению, практически никогда не бывает у нас дома, он всегда приходит и уходит через лабораторию!

– Хорошо, Пул! Всего доброго!

– Спокойной ночи, мистер Аттерсон!

Аттерсон вышел на улицу озадаченным, и с отягощённой душой отправился домой.

«О, мой бедный, бедный доктор Джекил, – билась в мозгу мысль, – Похоже над ним сбирается страшная беда! Молодость его прошла в бурных приключениях, вроде бы это было уже страшно давно, но счёт Провидения не знает срока давности. Несомненно, тут вот что: пятно какого-то древнего проклятия, вражий сглаз, тайная язва давнишнего греха, неминуемая кара, которая настигла его спустя много лет после того, как он обо всём забыл, тогда как тщеславное любование позволило ему простить себя…»

Нотариус уже не мог отрешиться от своих мыслей, и они всё больше пугали его. Испуганный этой мыслью, нотариус замер и стал копаться в чердаке своего прошлого, боясь на что-то наткнуться в тёмных углах, уже почти ужасаясь того, что как чёрт из табакерки, оттуда выпрыгнет какая-нибудь отвратительная штуковина. И это при том, что он наверняка знал, что мало у кого есть такой безупречный послужной жизненный список. И хотя он знал о том, что ничего крамольного там нет, всё равно, в этой обстановке воспоминания о малейших упущениях и дурных поступках много раз погружали его в ад самобичевания. Сейчас единственным самооправданием ему служили постоянные напоминания совести о том, от скольких пучин, скольких острых углов и скольких проступков он смог в своё время удержать себя. Затем пред ним снова возникла тень Хайда, и вдруг луч надежды осветил потёмки его души.

«Это не просто так! Этим штукарём Хайдом следует заинтересоваться, как ни крути, глядя на него, совершенно отчётливо видно, что он не так прост, у него есть какие-то преступные секреты, без сомнений, это чёрные секреты, рядом с которыми прегрешения Джекила предстанут солнечным нимбом. Оставить всё так, как есть, невозможно! Как страшно даже представить, что эта мразь крадётся к изголовью Гарри! Что тогда будет? Гарри! Мой Гарри! Бедный Гарри! Проснётся ли он как-нибудь после такого? Ему грозит немыслимая опасность, ведь узнай этот фрукт про его завещание, не захочется ли ему ускорить получение этого наследства? О, да, без моего вмешательства тут не обойтись! – решительно добавил он, – Позволь он… Только бы он послушал меня! Только бы!

И перед умственных взором мистера Аттерсона снова, как строки на огненном гигантском плакате, взмыли пылающие в небесах условия странного завещания друга.

Спокойствие доктора Джекила

Недели через две череда счастливых обстоятельств позволила доктору Джекилу дать один из самых запоминающихся приёмов, в каких мне только приходилось участвовать. На обед было приглашено шесть старинных друзей хозяина, все как на подбор люди самые почитаемые в обществе, умницы и к тому же великие ценители хороших вин. Когда гости стали расходиться по домам, мистер Аттерсон, воспользовавшись каким-то смешным предлогом, остался и уходил последним. Так получалось, что это не вызвало никакого удивления, он традиционно задерживался у хозяина и всегда покидал его дом последним. Там, где тебя любят, тебя любят вместе со всеми твоими странностями и причудами. Именно так любили все мистера Аттерсона, хотя, казалось бы, сухой нрав какого-то нудного нотариуса вряд ли мог привлекать многих. Но меж тем хозяин дома почти всегда просил суховатого в обращении нотариуса задержаться, и тот всегда стоял позади, когда хозяин выпроваживал и раскланивался с покидающими его гостями. Как ни странно, многим нравился этот контраст, контраст между весёлым времяпровождением и мгновенно наступавшим в его обществе лёгким одиночеством, подобный контрасту между горячей парилкой и охлаждением в проруби. В обществе с нотариусом было так тихо, так покойно, и здесь по другому оценивалось безудержное веселье былых минут, по другому ценилось его оплодотворяющее буйство молчание. Доктор Джекил вполне был подчинён господстующему в этом обществе правилу, и теперь с удовольствием располагался с другой стороны камина. Доктор Джекил был довольно крупным, ладно скроенным, вполне ещё моложаво выглядящим мужчиной лет около пятидесяти, обладателем лица скорее не открытого, что было бы странно в этой среде, но умным и доброжелательным, и когда он рассаживался в своё кресло, мало кто бы мог сомневаться, что он испытывает к мистеру Аттерсону какие-то иные чувства, кроме самый глубокой искренней и тёплой привязанности.

Мистер Аттерсон сразу взял быка за рога и приступил к разговору.

– Джекил! – сказал он, глядя прямо в глаза друга, – Мне очень давно уже надо было переговорить с вами! Речь идёт о вашем завешании, как вы поняли!

Будь у камина сторонние наблюдатели, от них бы не ускользнуло, как дорктора кольнула эта тирада, и он напрягся, может быть оттого, что тема беседы была ему чем-то очень неприятна, однако он старался не показать своих истинных чувств и отвечал Аттерсону с шутливой непринуждённостью.

– О-у! Бедняга Аттерсон! – в сердцах откликнулся он, – Что делать, дружба дружбой, но уж простите меня, на сей раз вам, похоже, с клиентом крупно не везёт! Могу только представить, как вы расстроились, едва раскрыв конверт с моим завещанием! К несчастью, мне порой приходиться быть причиной беспокойств для моих друзей, и это огорчало меня. Это касается не только вас, мой милый друг, но и к примеру доброго Лэньона, которого просто перкорёжило от моей учёной ереси, как он выразился. Если бы вы знали, каким чудесным человеком я его почитаю! О, не надо хмуриться, прошу вас! Он чудесный, да, не спорьте со мной, в моих словах нет ни йоты иронии, и стоит только огорчаться, что нам надо видеться в последнее время столь редко, это надо делать много чаще, но по здравому размышлению, он всё равно остаётся мерзким педантом, и его несравненные достоинства – только напыщенность, раздутое невесть чем самомнение и глупость! Мне ни в ком не приходилось так разочаровываться, как в нём!

– Вы же прекрасно в курсе, что эта бумага не могла не произвести на меня самое странное впечатление, не так ли? – мистер Аттерсон упрямо направлял разговор в прежнее русло, не считаясь с намереньем собеседника улизнуть от темы.

– Завещание? Моё? – округлил глаза доктор, и его голос окреп и стал почти металлическим, – Да… Разумеется, в курсе! Если мне не изменяет память, вы уже как-то говорили мне об этом!

– Я завёл этот разговор, чтобы ещё раз сказать вам об этом! – холодно сказал Аттерсон, – Я не говорил вам другое – мне стало кое-что известно о мистере Хайде!

Большое, ладное лицо доктора Джекила как будто сморщилось и стало бледно. Его глаза вдруг замерли, стали серьёзны и потемнели.

– Я больше не хочу ничего знать об этом! – сказал он, Если мне память не изменяет, мы сразу договорились избегать этого вопроса!

– Однако то, что мне привелось узнать, мерзко!

– Что это может изменить? Вы ведь не знаете, в каком щекотливом положении я уже давно нахожусь! – вдруг сбился он, поперхнувшись и заговорив каким-то незнакомым дискантом, – В крайне неприятном и щекотливом! Поверьте, в ужасно щекотливом и странном! Но дело обстоит так, что тут слезами делу не поможешь!