Священный Синай

Валерия Алфеева

Священный Синай

© Алфеева В.А., текст, 2022

© Издательский дом «Познание» оформление, 2022

© Калинин М.Г., предисловие, 2022

Таинство встречи

Книга, которую вы держите перед собой, принадлежит автору, возродившему в России жанр «паломнической повести». В русской литературе этот жанр насчитывает больше девяти веков – именно столько времени прошло после паломничества игумена Даниила (1 104–1 106), которое он увековечил в своём «Житии и хожении». Однако истоки этого жанра ещё глубже. Устремясь к этим истокам вверх по течению, мы остановимся в IV в. – времени торжества христианства, золотом веке святоотеческой письменности и, вместе с тем, периоде ожесточенных вероучительных споров. Однако наш путь приведёт не к церковному иерарху и не к дидаскалу богословской школы, а… к благочестивой и бесстрашной женщине, чья вера побудила её преодолеть тысячи километров по западной и восточной частям Римской империи.

Эта женщина – её имя дошло до нас в разных вариантах: Эгерия или Этерия – первая известная нам церковная писательница. Вероятно, она не рассчитывала на такую участь: она создавала не повесть, а письмо, предназначенное для круга близких людей. Судьба этого текста оказалась иной: «Паломничество» Эгерии – незаменимый источник, открывающий нам мир древней Церкви.

«Священный Синай», как и «Джвари» (первая повесть Валерии Алфеевой, написанная в этом жанре) в чем-то повторяют путь письма Эгерии, становясь явлением большим, нежели рассчитывал автор. Произведения Валерии Алфеевой открыли христианство тысячам наших соотечественников. Многие обретали Библию по этим повестям. Размышления автора, насыщенные словами пророков и апостолов, учили читателей обращаться со словом, которое само по себе казалось закрытым и пугающим.

Прошло время, и мир Библии перестал быть столь же закрытым, каким он был в 80-е и даже в 90-е годы. Найти тексты Священного Писания не составляет труда, широко доступны комментарии на них. Пришло время прочесть паломнические повести Валерии Алфеевой с новой стороны. Эти повести вводят читателя в ту область, где он учится созерцать.

У прп. Исаака Сирина в его рассуждении о молитве есть такие слова: «Чистая молитва… есть блуждание…». У христианина, воспитанного на наставлениях свт. Игнатия (Брянчанинова), возникнет вопрос: как молитва может быть «блужданием»? Дело в том, что оригинальное сирийское слово обозначает не только блуждание мыслей, и но и блуждание странника, дом которого – у Бога. Пока мысль не достигнет полного успокоения в Боге, говорит Исаак Сирин, её можно направить по пути Писания. Когда человек пытается понять замысел Божий, сокрытый за словами Библии, и тем самым обретает библейский взгляд на вещи, его молитва всё меньше страдает от обид и воспоминаний, которые пытаются в неё вторгнуться. Его мысль странствует по образам Писания: она всё время в движении, как и свойственно уму человека, но это движение не расточает её, а собирает ей вечное сокровище.

«Священный Синай» – это опыт человека, который стремился пройти путём странствования в обоих его смыслах, телесном и духовном. Преодолевая физические трудности и культурные преграды, соприкоснувшись с пустыней лицом к лицу, автор повести не только пережил опыт свободы (урок, которого многие искали у пустыни), но и обрёл библейский взгляд на пространство и время. Синай – это место двух величайших откровений Ветхого Завета: здесь Бог открыл Моисею Своё имя (Исх. 3:15), здесь Он дал народу заповеди (Исх. 20:1–17). Человек, побывавший здесь, уже не забудет встречу с библейской землёй. Но Валерия Алфеева вынесла отсюда нечто большее: острое переживание того, что в каждый момент жизни твоё сердце – это и есть библейская земля.

Шаг за шагом читатель учится заглядывать между строк Писания и находить библейские строки между повседневными образами. В настоящем издании повести этот её эффект, очевидный для внимательного читателя, усилен многочисленными библейскими подписями к иллюстрациям. Странствие от великолепных иллюстраций (многие из них впервые публикуются на бумаге) к библейским словам и обратно, сосредоточение над образами, которые раньше оставались незамеченными, – это сама по себе школа размышления над Библией. И результат этой школы не предрешён, здесь нет суммы знаний, как в школьном учебнике: каждый вынесет отсюда то сокровище, которое он найдёт на собственной тропинке.

Писательнице удаётся погрузить читателя в то состояние преодоления себя, которое было её постоянным спутником во время восхождения на Синай. И «изнутри» этого состояния читатель переживает вместе с автором богословское прозрение. Преодолевая собственную слабость, человек постигает божественный замысел о себе: не путём рационального умозаключения, а «изнутри» волевого усилия. Эта мысль, которую я впервые открыл для себя в текстах прп. Исаака Сирина, выражена в повести Валерии Алфеевой с особенной художественной убедительностью.

Валерия Алфеева устраивает встречу русского читателя с одним из столпов христианской аскетики – прп. Иоанном Лествичником. Святой Иоанн широко известен (во всяком случае, у всех на слуху его «Лествица»), но насколько суровым и неприступным он кажется на фоне отцов, писавших об опыте переживания Божественной любви и красоты (и преподобного Симеона Нового Богослова, и сирийских авторов)! В повести же приоткрыта его благородная, сдержанная красота, за которой таится столь же глубокий опыт радости. Опыт, сокрытый за отточенными словами, подобно тому как сам подвижник скрывался от собеседования с людьми за суровыми синайскими глыбами.

К концу путешествия автор подводит нас к главной богословской мысли повести: личность человека – это божественная тайна, и общение людей – это приобщение тайне. Эти слова могут показаться излишне торжественными, но стоит попробовать применить их как руководство к действию, чтобы убедиться в том, сколько открытий мы можем сделать в собственной повседневности. Серые, отстранённые лица прохожих; привычные лица близких; бытовые фразы, за которыми мы не ожидаем ничего нового. Выстраивая отношения с людьми, мы создаём внутри себя образ другого человека – и потом болезненно переживаем, что этот образ не соответствует действительности. Совсем другое переживаешь, когда относишься к неизвестным тебе сторонам личности как к божественной тайне. Сначала трудно поверить в то, что эта тайна действительно существует. Но постепенно усилие веры оказывается вознаграждено, когда божественная тайна начинает сама открывать себя.

Так происходит со многими героями повести. Так происходит с Еленой – «захожанкой» с кольцом в носу, которая не поставить свечку «зашла», а ни много ни мало попала на Синай. Так происходит со старцем Адрианом, который даже на пустынном и неприступном Синае искал ещё большего уединения и поселился в скиту, – но которому Бог поручил наставить эту самую девушку с кольцом в носу и читать ей Книгу пророка Исаии. Когда-то Бог послал апостола Филиппа объяснить эфиопскому евнуху на пустынной дороге смысл пророчества Исаии (Деян. 8:26–39), – и это, возможно, был первый язычник, принявший Крещение; а теперь синайский старец в пустыне наставляет девушку, не знающую о Христе, но усиленно ищущую того, что ей неведомо, – и кто знает, к чему это приведёт?

В последней главе книги Валерия Алфеева доводит эту мысль до логического предела: не только личность – это божественная тайна, но и каждое событие – это тайна, которая никогда не повторяется. Любое событие – это чудо, ибо для Бога нет разницы, творить ли что-то из ничего, менять естественный ход вещей или устраивать обстоятельства так, чтобы привести человека в изумление. И если это изумление пережито, то как хочется его удержать и как трудно это сделать! «Священный Синай» – это как раз опыт «схватывания» чуда. Повесть становится иконой неповторимого события, помогающей тем, кому трудно разглядеть божественные отсветы в событиях собственной жизни, и радующей тех, кто пережил нечто подобное.

Максим Калинин

Боже! Ты Бог мой!

Тебя от ранней зари ищу я.

Тебя жаждет душа моя,

по Тебе томится плоть моя

в земле пустой, иссохшей

и безводной…

Псалом 62

Посвящаю сыну – митрополиту Илариону

Боже! Ты Бог мой!

Тебя от ранней зари ищу я.

Тебя жаждет душа моя,

по Тебе томится плоть моя

в земле пустой, иссохшей

и безводной…

Псалом 62

Эйлат – Залив Акаба – Санта-Катарина

Господи, благослови меня донести свет Твой с Синая.

Просвети изнутри слова мои, как пронизывает солнце зеленую веточку Неопалимой Купины, когда я вижу на просвет резную ткань листа в золотых прожилках, и световая кайма обводит его края. Тонкий ствол в шипах, резной трилистник на черешке слева, трилистник справа, кверху они все мельче… Веточка неброско увенчана тремя листами, и средний из них поднят, как лепесток огня на подсвечнике.

На корне этого Тернового Куста утвержден престол часовни. Над этим корнем – неповторимый в литургической жизни случай – совершается Божественная литургия. И когда монахи поют: «Осанна в вышних!», за окном алтаря виден зеленый куст, горящий и не сгорающий в евхаристическом огне уже семнадцать веков.

Так вот она, неведомая Каменистая Аравия – третья Палестина…

Справа от дороги поднимается багровая гряда гор и вершинами разрезает небо. Слева разлита глубокая синева Красного моря, неподвижная и матовая. Торжественная, безмолвная монотонность есть в пустынном пространстве, окрашенном в два ровных цвета багровый и синий – под чистой небесной голубизной.

С непривычной скоростью поглощает дорогу автобус, огибая длинную дугу залива. Безжизненные обрывы отступают один за другим, открывая новые безжизненные обрывы. Они напоминают разломы пирамид, выстроенных в ряд и расколотых от вершины до основания с такой силой, что передняя половина провалилась под землю.

В доисторические времена два гигантских разлома – с северо-востока и северо-запада – пересеклись в Красном море, вырезав между Азией и Африкой треугольник Синайского полуострова. Воды затопили оба разлома, создав на востоке залив Акаба, на западе – Суэцкий залив. Северная часть полуострова, находившаяся под водой, поднялась высоким плато Эт-Тих, обрывающимся к обоим заливам. Новые разломы избороздили твердь во всех направлениях, оставив глубокие скалистые ущелья – вади, и лавины схлынувших вод пронеслись по ним к берегам.

Автобус пришел с большим опозданием, зато, наверстывая упущенное, мчался с запретной скоростью. Я ехала стоя, отодвинув верхнее стекло. От резкого встречного ветра слезились глаза, но Красное море обрело прежнюю чистую синеву.

Влетели в узкое ущелье, надвинувшееся с обеих сторон темно-коричневым извилистым туннелем. Мелькали вдоль дороги щиты с крупными буквами: «Very dangerous curve» – «Очень опасный поворот», и, как наглядные пособия к тексту, валялись перевернутые машины, обгоревшие до сквозного проржавевшего остова.

Вырвавшись из теснины, долго ехали по бескрайней песчаной долине, покрытой лишь ветровой рябью и редкими кустиками тусклой полыни. Иногда над равниной вырастали одинокие деревца с распластанной, будто срезанной кроной, и взгляд провожал их, как нечаянную радость.

Ты переходишь некую границу – Израиля и Египта, земли и моря, – и вся твоя жизнь отодвигается, остается по ту сторону. По ту сторону границы осталось наше общее бытие, преддверие апокалипсиса, и вся неразрешенность, неутоленность и неисполненность твоей единственной судьбы перед Богом. И вот ничего больше нет – ты одна в мире, ты свободна, душа вырвалась из плена, как птица из сети, и парит в необозримом пространстве. Что ей в этом свечении моря? Что ей эта желтая песчаная река, протекающая в глубоком ущелье между обрывами, дымная зелень сухой полыни и синева небес? Почему не насытится око зрением, и все отзывается глубинным покоем, утолением давней жажды? Как будто полоса отчуждения между тобою и миром исчезла, душа собралась в одно напряженное созерцание, забыла себя перед великой монотонностью и великим многообразием пустыни. И наедине с простором творения она прозревает, насколько мир Божий больше всякого одного страдания, одной жизни, – и в этом есть утешение и надежда. Ты касаешься края ризы Господней, созерцание становится молитвой…

Проплывают мимо песчаниковые или известняковые плато, срезанные сверху по одной горизонтали и так причудливо изрезанные ливневыми потоками и выветренные, что издали они похожи на заброшенные города с кривыми улицами, домами за каменными оградами. И долго тянутся фантасмагорические покинутые кварталы, вдруг вырастая в два, три уровня, и над опустошенными городами словно поднимаются руины крепостей и замков, – это похоже на оставленную памятью прошедшую жизнь.

И на всем пути – из Иерусалима в Эйлат, потом Нувейбу, Дахаб, по пустыне – нарастает и нарастает напряжение, соединяет все звучащие струны в один звук имени – Санта-Катарина…

От последней остановки мои попутчики – европейцы и японцы с рюкзаками – повернули к муниципальному туристическому городку. А я двинулась к монастырю мимо каменной ограды, над которой поднимались тополя в зелени с ноябрьской желтизной.

Перед моим отъездом из Иерусалима русский иеромонах, бывавший на Синае, говорил, что прежде всего я должна взять благословение у архиепископа Дамиана. «Почему не у игумена?» – спросила я. Оказалось, что архиепископ Синая является и игуменом монастыря и, по пустынности окрестностей, в нем постоянно проживает.

Дорога шла снизу, и высокие стены монастыря в окружении еще более высоких гор выросли сразу.

Я остановилась осмотреться, когда меня догнал монах и спросил по-французски, может ли он мне помочь и откуда я. Лицо его показалось мне странно знакомым. Легко вскинув на плечо мою багажную сумку, он прошел в ограду и, прежде чем я успела спросить что-нибудь, взбежал по лестнице. Я поднялась к раскрытой двери, он жестом пригласил войти.

В небольшой зале с книжными стеллажами до потолка и зашторенными от солнца окнами горела люстра. Из боковой двери вышел невысокий седой монах в очках и простом черном подряснике. «Это Его Блаженство Дамиан, архиепископ Синайский, Фаранский и Раифский», – сказал мой проводник и, взяв благословение, покинул нас.

Архиепископ Дамиан

Я подошла под благословение. Владыка указал на обитое вишневым бархатом кресло за столиком и сел напротив.

– Вы из России? – мирно спросил он. – Что там теперь происходит?

Так неожиданно попав с дороги на высокий прием, я снова оказалась перед непосильным вопросом. Два последних месяца я провела на Кипре, потом в Горненском и Гефсиманском монастырях на Святой Земле, и там меня спрашивали о том же.

И мы заговорили о Церкви, оставшейся, как Ноев ковчег в потопе.

– А вы уехали оттуда… совсем?

– Нет, я через месяц туда вернусь.

– И что будете делать?

– Говорить о Боге.

– Да поможет Он вам… – сказал Владыка со спокойным вниманием. – У вас виза на две недели? Если не хватит, можно продлить… Зайдите завтра, составим вашу программу.

Высокий, сильно сутулящийся келейник лет двадцати принял мой багаж на плечо и ждал, глядя с доверчивой благожелательностью.

– Иоанн проводит вас… Предполагаете ли вы бывать на литургии?

– Это прежде всего.

– О’key, в половине шестого утра вам будут открывать ворота…

Гостиница для православных женщин, родственниц монахов, размещалась возле монастыря; сейчас в ней жили четыре гречанки. Небольшой холл с мягкой мебелью, зеркала, светильники, выстеленные кафелем душевые, – для пустыни это казалось роскошью. Раньше здесь был пресс для олив; дом перестроили, и потолок первого этажа разрезал окна: на мою комнату приходились их нижние половины, на второй этаж – верхние. Столик с лампой; кровать под длинношерстным верблюжьим одеялом…

Я поставила на стол образок Спасителя из афонского Хиландарского монастыря и с великой радостью поблагодарила Господа, устроившего все так чудесно.

В дверь постучали: египтянин Иосиф, посредник между монастырем и гостиницей, приглашал на трапезу.

Во храме Его все возвещает о Его славе.

(Псалом 28:9)

Базилика Преображения

Вначале четвертого по монастырскому двору проходит монах с колотушкой: ритмизированный деревянный стук бодро созывает к вечерне.

Древняя, времен императора Юстиниана базилика Преображения, выстроенная из тесаных светлых гранитных блоков, через четырнадцать веков оказалась углубленной по отношению ко внешнему двору, и это скрывает ее истинные гигантские размеры.

Ко входу вниз ведут крутые ступени. А с площадки над ними удобно рассматривать западный фасад, фронтон под треугольным срезом крыши и сквозную прорезь креста на фронтоне, обведенную крестообразным рельефом. Две маленькие пальмы под поперечной перекладиной креста напоминают детский рисунок: шесть ветвей плоско развернуты, две нижние поникли от тяжести фиников.

Под фронтоном золотисто-коричневая плоскость стены оживляется двумя арочными окнами, разделенными столбиком с капителью. И крест, и деревца с райскими плодами, проросшими под его сенью, и свободные размеры шероховатых камней – все напоминает архитектуру так любимых мною древних грузинских храмов со строгостью внешнего убранства и сокровенной внутренней красотой. В этой праздничной простоте запечатлелись ясность и сила веры раннего христианства. Монах раскрыл дверь, деревянную, тяжелую, с резьбой в форме крестов, столь же древнюю, как стены, и я вступила в высокое пространство, подсвеченное разноцветными огоньками. Огромные узорные паникадила и множество серебряных, медных и хрустальных лампад спускаются с потолка на цепях – прежние паломники насчитывали их более пятидесяти. Позолоченные шары в середине каждого паникадила и с размахом вынесенные вокруг этих шаров подсвечники на изогнутых ветках, лампады – все светится бликами и отражениями огней, создавая мерцающий сквозящий свод. А потолок из ливанского кедра выкрашен в синий цвет и расцвечен звездами, среди которых с наивной доверчивостью сияют круглые лики солнца и луны.

Монолитные гранитные колонны, по семь с обеих сторон, увенчаны резными коринфскими капителями и соединены арками; над ними сдвоенные окна, роняющие в храм косые столпы света. Многие путешественники вырезали на колоннах свои имена и гербы, теперь эта хроника минувших веков погребена под белой краской. Но по-прежнему на каждой колонне – икона с празднуемыми святыми месяца и внутри каждой колонны сокрыты мощи мучеников – на этих столпах и стоит церковь.

Премудрость построила себе дом,

вытесала семь столбов его,

заколола жертву, растворила вино свое

и приготовила у себя трапезу; послала слуг своих

провозгласить с возвышенностей городских…

…Идите, ешьте хлеб мой,

и пейте вино, мною растворенное; оставьте

неразумие, и живите, и ходите

путем разума.

Сколько раз слышала я это ликующее проповедание в паремиях праздников! Но слышит его только тот, кто уже вошел в храм. А кто провозглашает сейчас эту вечную мудрость с возвышенностей городских?

Горе пастырям Израилевым,

которые пасли себя самих!

Не стадо ли должны пасти пастыри?

…И рассеялись овцы без пастыря и,

рассеявшись, сделались пищею

всякому зверю полевому.

Блуждают овцы Мои по всем горам

и по всякому высокому холму, и по всему лицу земли

рассеялись овцы Мои, и никто не разведывает

о них, и никто не ищет их.

На вселенских панихидах плачет Церковь об убиенных чадах своих, но кто оплачет всех расхищенных, потерянных, потерявших бессмертную душу? Восстави, Господи, пастырей овец Твоих из страха и унижения безгласностью, изведи их из храмов на высокие площади и стены обесчещенных городов, чтобы слышали голос Твой погибающие блудные сыны и пришли в себя, и вспомнили, что есть дом, куда они могут вернуться. Там, в смертоносной зоне отречения – ненависть и безумие, дешевый балаган с раскрашенными масками пороков, дешевое короткое забытье и тяжелое пожизненное похмелье. А в храме Твоем, являющем образ преображенного мира, – жертвенная любовь нисходит в образах, словах, огне и духе Таинств:

Приимите, ядите, сие есть Тело Мое,

еже за вы ломимое во оставление грехов…

Пийте от нея вcи, сия есть Кровь Моя

Новаго Завета, яже за вы и за многие

изливаемая во оставление грехов.

Это нас, уставших, изверившихся, больных, злых и добрых, забывших о своем царственном достоинстве, созывает Господь на царский пир. Базилика – царский дом; и в этом доме Твоем, в храме Твоем все говорит о Твоей славе…

Главный неф отделяют от боковых два ряда стасидий, поставленных вдоль колонн. Хорошо стоять внутри этого высокого кресла с откидным сидением, опираясь на спинку с точеными столбиками и отполированными временем подлокотниками с шариками на концах. И как всегда, сразу же обретя равновесие, почувствовав себя защищенной, отъединенной для молитвы, будто в тесной и в то же время открытой храму келлейке, я с сожалением думаю о том, почему нет стасидий в русских храмах?

Может быть, афонские старцы потому и выдерживают уставные действительно всенощные бдения, что есть десятки способов обрести равновесие внутри стасидии и – стоя, сидя или полусидя, опершись спиной, облокотившись – отдохнуть. Ибо «лучше сидя думать о Боге, чем стоя – о ногах», как говорил святитель Филарет Московский. Или мне возразят, что это особый, национальный вид подвижничества? Или у русских измученных бытом женщин больше сил, чем у православных греков? Нет этому оправдания, кроме, разве, той же всеобщей нашей неустроенности, привычной и потому возведенной в традицию. Даже теперь, когда уцелевшие после долгого нашествия неверных храмы возвращают народу, их мало, и мало в них места не только для стасидий, но и для стойких прихожан. И доживем ли мы до времени, когда в России места у Бога всем хватит?

Монах зажигает свечи на высоких подсвечниках перед царскими вратами: каждый подсвечник приподнят и утвержден на спинах трех медных львов, обративших головы кверху, к венцам из свечей. Их огни оживляют позолоту резного кипарисового иконостаса критского письма с небольшим рядом праздников верхнего яруса и огромным распятием над ним.

Справа у колонн возвышается трон архиепископа Синая, с великолепной резьбой по ореховому дереву и коленопреклоненными ангелами, поднимающими балдахин с куполком. Орел с раскрытыми крыльями поддерживает аналой, инкрустированный в восточном стиле…

Два монаха в рясах, склонив головы, стоят в стасидиях напротив меня. Третий у аналоя начал вечерню на недоступном мне греческом языке. Остальные стасидии, как и место игумена под навесом, пустуют. Но огромный храм заполнен этим негромким чтением, мерцающими огнями и отражениями, светлым сумраком, запахом росного ладана. Как разлитый вечереющий свет здесь явно Твое таинственное присутствие, и благодатная сень покрывает иконы и аналои, огни, отражения, тени и все сливает в глубоком покое.

После вечерни мне хотелось обойти храм, рассмотреть иконы и, может быть, увидеть мозаику под сводом алтаря. Но уже закрывали двери, монах прошел с длинной палкой, и медным колпачком, поднятым на ее конце, потушил лампады. Погасли свечи, один за другим ушли монахи, а ощущение благодатной наполненности храма осталось…