Дом на Баумановской

– Давай не будем тратить твое время, товарищ спортсмен, – начала она. – Тебя отсюда никто не услышит. Я позаботилась, чтобы все отверстия были хорошо заделаны, а на люках для подачи угля висели хорошие замки. Стены в этом доме метровые, строили немцы, а они все, за что берутся, делают на славу. Даже если ты будешь бить кувалдой, которой у тебя нет, – ничего не выйдет.

– Я ухандакаю вас обоих, вот выберусь, – перебил ее тот. – Из-под земли достану. В рогалик скручу. Вы от меня так просто не уйдете.

– Можно, я продолжу? Я подошла к главному. Человек без воды может прожить неделю, но это в лучшем случае, в худшем через три дня он впадает в бессознательное состояние и остальные четыре медленно и мучительно умирает. Сегодня среда, работы по ремонту продолжить собираются в понедельник, я узнавала у здешнего управдома. До понедельника… раз, два… – Майка демонстративно загибала пальцы, – пять дней. Ты будешь уже не жилец, и врачам тебя спасти не удастся, а если повезет выжить, останешься дураком.

Коля слушал ее с недоумением.

– Вообще-то ты сильно сгущаешь краски, – шепотом заметил он.

– Он тупой, – одними губами ответила Майка.

– Убью, – упрямо рявкнул Кисель. – Упокойники вы, оба.

– Про то, что ты заставил Колю Бейлинсона ударить Цингера, в милиции уже знают, и про то, что пьешь, не просыхая, хоть и комсомолец. К тебе давеча приходил тайный агент, ты сам его впустил. Про тебя теперь все в милиции известно.

Майка замолкла, ожидая реакции здоровяка. Но ее не последовало.

– Что за агент? – прошептал Коля, подползая к дыре и с осторожностью, будто боялся извержения гейзера, заглядывая к Киселю. Тот по-прежнему стоял, широко расставив ноги, руки стиснуты в кулаки, голову низко опустил, так что был виден только рыжий затылок. Он молча переваривал сказанное Майкой и уже не кричал, что убьет их.

– Ася ходила к нему как представитель ИСПЭ, – шепотом ответила она, а потом повернулась опять к Киселю и прокричала:

– Я предлагаю тебе сделку. Ты пишешь заявление на имя следователя Мосгубсуда Фролова Алексея, сознаешься, что силой заставил Колю ударить Мишку, что Мишка не выкрикивал никаких контрреволюционных слов, которые ему вешают, что он вообще просто мимо проходил, а мы тебе стремянку спускаем. Идет?

Кисель не отвечал, и в его молчании Коля чувствовал опасность. Невольно задрожали пальцы, которыми он потирал саднящее горло.

– Идем, – громко обратилась к Коле Майка и поднялась. – Вернемся завтра после школы, тогда он поразговорчивей будет.

И накрыла дыру половичком.

– Эй, эй, эй! – послышалось глухое.

Майка отогнула край половичка.

– Покажите мне стремянку, – тон пленника смягчился, и в нем зазвучали трусливые и жалобные нотки.

Легко перепрыгнув через дыру, девочка пошла в соседнюю комнату, оттуда раздался скрежет массивного деревянного предмета, царапающего пол. Через минуту она выволокла грубо сколоченную лестницу, довольно тяжелую. Коля бросился помогать, превозмогая боль в ребрах, неловко прыгнул через порог, подогнулись колени, едва не провалился.

Вместе они дотащили стремянку и встали по обе стороны от отверстия, придерживая ее так, чтобы хорошо было видно пленнику снизу.

– Ее длины не хватит, – критически заметил тот.

Майка оценивающе оглядела лестницу.

– Если прислонить к ближайшей стене, забраться на самую верхнюю перекладину, то с нее можно спокойно дотянуться до краев перекрытия. Ты же спортсмен! Каким видом спорта ты занимаешься?

– Тяжелой атлетикой.

– Очень хорошо, значит, сможешь себя подтянуть. Ну что, напишешь признание?

Кисель отошел в темноту. Майка пожала плечами и опять нарочито громко сообщила Коле, что они лучше придут завтра.

Лестницу приставили к стене.

– Ладно, – послышалось снизу. – Давайте бумагу.

С улыбкой Майка вынула из кармашка пальто сложенные вчетверо три тетрадных листа в клетку, а из другого – химический карандаш и кусок бечевки и сбросила все это пленнику. Потом взяла выпавшую из стены половинку кирпича и со словами: «Осторожно!» – тоже сбросила вниз.

– Напишешь, обернешь бумагой кирпич, перевяжешь бечевкой и закинешь нам. Не забудь указать все имена и даты. И пиши Мишкино полное имя: Ми-хэ-ли. А то не зачтут в суде.

Коля с восхищением глянул на эту худенькую востроглазую девочку в мальчишечьем пальто, которое было ей чуть великовато. Она все продумала до мелочей!

Минут через десять из отверстия вылетела половинка кирпича, перевязанная крест-накрест, и шмякнулась прямо перед ними.

Поспешно развернув лист и удерживая его с обеих сторон, словно боясь потерять дорогое сокровище, они бросились к высоким окнам эркера. Под светом фонаря, громко в один голос бормоча, прочли:

«Заявление на имя ст. след. Фролова А. Московского губсуда. Сознаюс в следующим деянии: 17 сентября 1928 года в 20:00 силой принудил Бейлинсона Н.Н. ударить камним Цингера М. А., выкрикивал ни пристойные аскарбления в сторону камунистов и жидов, создал беспорядок у дома № 13.

Кисель Никанор. 26 сентября 1928 года».

Недовольная сухостью изложения Майка вопросительно посмотрела на Колю.

– Этого же достаточно? – спросил он с надеждой, не желая требовать у пленника переписывать документ. – Ничего же, что с орфографическими ошибками?

– Ошибки могут и принять, следователь ведь не учительница по русскому языку. Тут дело в другом… Как-то… суховато, что ли… – девочка почесала за ухом, брезгливо скривившись. – А ты как считаешь?

В эту минуту Кисель подал голос:

– Эй, опускайте давайте лестницу.

Майка посмотрела на Колю, сощурив глаза.

– Сойдет, Майка! Давай уже уйдем отсюда, – взмолился он шепотом.

– Нам нужно быстро от него смыться. Кажется, он так легко согласился, потому что рассчитывает быстро выбраться, догнать нас и отнять эту бумагу, – заговорила девочка, тоже шепотом и низко наклоняясь к Колиному лицу, так что он лбом почувствовал прикосновение ее волос. – На углу со Спартаковской останавливается 21-й трамвай, он ходит каждые пять минут. Я выйду из подъезда и стану смотреть. От нас Спартаковская метрах в ста. Как только трамвай прибудет, мы спустим ему лестницу и дернем на остановку. Пяти минут до следующего трамвая, на все с лихвой.

Из дома № 23 они неслись быстрее ветра. Коля не чувствовал своего тела, ушибов, у него носом шла кровь от волнения и ударов, хлопали полы распахнутого пальто, обдувало мокрую от крови грудь, за спиной билась тяжелая виолончель. Майка бежала впереди него, перепрыгивая через лужи и ловко маневрируя между прохожими, которые в удивлении оглядывались на эту странную парочку: двое мальчишек, один, видно, музыкант, другой – шпана в шлеме-буденовке.

На 21-м трамвае они промчали метров двести, стоя на подножке, к ним уже приближалась грозная кондукторша в черной куртке и с сумкой, повешенной через грудь. Майка увидела, что к углу Аптекарского как раз подкатил 24-й, – показала пальцем, и едва не одним прыжком они перескочили из одного вагона в другой. 24-й доставит их до Охотного ряда, а до Столешникова, где располагалась следственная часть губсуда, дойдут пешком. Теперь Кисель их не догонит. Можно присесть и отдохнуть. В кармане Майки лежало спасение Мишки Цингера от несправедливого обвинения. Хватаясь за поручни и тяжело переступая по полу раскачивающегося из стороны в сторону вагона, Коля направился к пустой скамье и, сев, почувствовал себя героем. От прилива чувств перехватило дыхание. С благодарностью он посмотрел на Майку – если бы не эта выдумщица, он бы никогда не решился дать отпор своему обидчику. Он вызвал его на дуэль, на настоящую дуэль, о которых с самозабвением рассказывал ему отец в детстве… Может быть, теперь он останется доволен сыном!

Глава 5

Слушание по делу Мишки Цингера

Константин Федорович Грених дописал очередное заключение о вскрытии и поспешно вложил листы в папку, завтра нужно перенести текст в журнал и отправить в губздравотдел целую тонну накопившихся актов. Время было позднее – пол-одиннадцатого вечера. Еще днем он предупредил Асю, чтобы не ждали к ужину, и спокойно завершил все дела по судебно-медицинской отчетности. На его плечах лежало заполнение в каждом случае экспертизы личного журнала, самих актов, а еще несметной тьмы статистических карточек о вскрытии, о вещественных доказательствах и освидетельствовании живых лиц, отдельно по самоубийствам, убийствам, женщинам и мужчинам, а также годовые статистические сводки. Вся эта бумажная волокита отнимала у жизни целую прорву времени. Приходилось урывать часы у сна и приемов пищи, иначе голодный и злой зверь, именуемый Наркомздравом, разбушуется и станет извергать недовольство лавинами выговоров и штрафов.

Окна кабинета застыли черными прямоугольниками, свет, идущий от единственной лампочки под потолком, чуть подрагивал, а вместе с ним – и тени на голых стенах. Вот теперь стоит поспешить, подумал Грених, не ровен час – опоздает на последний трамвай и придется идти пешком. А путь до Мясницкой неблизкий.

Ничто не предвещало беды. И тут раздался телефонный звонок.

– Ваша дочь у нас, – как сквозь плотную вату, услышал Грених голос старшего следователя Фролова, – сидит сейчас напротив меня. Не беспокойтесь, с ней все в порядке. Но вы должны послушать то, что она рассказала.

– Сейчас буду!

С горящей головой, шумом в ушах и колотящимся сердцем Константин Федорович схватил пальто, шляпу и бросился вон из Института Сербского. Не дождался ни одного трамвая на Кропоткинской, и до Гоголевского бульвара пришлось добежать пешком, там еще ходила по Бульварному кольцу «Аннушка» – трамвай «А».

В Столешников переулок он попал в начале двенадцатого, быстро пересек пустующие в этот час коридоры и, запыхавшийся, ворвался в кабинет старшего следователя.

На звук его шагов Майка, оседлавшая стул, как коня, обернулась, на лице ее застыла маска серьезности, губы поджаты. Она медленно встала и, держась за край стола, демонстративно опустила глаза в пол – что значило: «Я заранее каюсь во всем, но вины своей не признаю». Грених оглядел ее в удивлении: одета в старое пальто, в котором он забрал ее три года назад из детдома, в руках буденовка, которую она выменяла в Зелемске, в штанах, что стали малы и жали под коленями, и в его – Грениха – рубашке.

– Что все это значит? – ледяным тоном спросил он и только сейчас заметил за спиной дочери ее товарища по школе, Колю, при виде которого Грених всегда испытывал мучительное чувство ревности. Звезда школьного театра, музыкант, поэт, был идеальным пионером, пока вдруг в прошлом году что-то не стукнуло мальчишке в голову и он не объявил войну учительнице по математике – у детей в этом возрасте случаются странности.

Коля сидел на стуле, двумя руками вцепившись в футляр с виолончелью, и отстукивал зубами дробь, лицо до неузнаваемости распухло: синяк под глазом величиной с кофейную чашку, нос как теннисный мяч, нижняя губа уехала в сторону и рассечена – будет шрам. Пальто накинуто на одно плечо, левая рука подвязана ремнем, а белая юнгштурмовка была такого же цвета, как пионерский галстук, будто ему язык вырвали – другое объяснение такому сильному кровотечению подобрать было сложно.

Грених сделал два шага. Неожиданно Коля вскочил, шатнулся назад, выронил виолончель и перевернул стул.

– Нет, нет, пожалуйста, только не гипноз, только не гипноз, – он отлетел пулей назад, врезался в шкаф, забитый папками, и упал, бумаги посыпались ему на голову. – Пожалуйста, у меня слабое… слабое здоровье… я не вынесу гипноза.

Под недоуменным взглядом Грениха Фролов бросился к мальчишке. Одной рукой он придержал опасно покачнувшийся шкаф, другой под локоть поднял Колю.

– Что, страшно сделалось, да? – ухмыльнулся он. Коля затравленно смотрел на Грениха. Тот перевел взгляд на Майку.

– У него и вправду здоровье слабое, – отозвалась дочь. – Он и физкультуру поэтому часто пропускает. Даже есть справка от районного ВКК.

– Майка, что здесь происходит? – гаркнул Грених.

– Папа, – она опять опустила глаза. – Не шуми. Я сейчас все объясню.

Ее рассказ Грених слушал, встав как вкопанный посреди кабинета, не сняв верхней одежды и не взглянув на Колю, который подобрал инструмент и сел обратно на стул, вцепившись в гриф. Только иногда с губ Константина Федоровича слетали недоуменные вопросы: «Что ты сделала? предложила пригласить Киселя куда? на «стрел-ку»? Что ты ему велела предложить? де-нег?»

Фролов слушал во второй раз, не смея сесть, но на его лице то и дело порывалась расцвести веселая улыбка, он давил ее, пуча глаза, гоняя стиснутый рот из стороны в сторону, нет-нет отворачиваясь, а то и похрюкивая.

Когда Майка закончила, Константин Федорович, тяжело выдохнув, покачал головой. Подхватив один из трех стульев, поставленных рядком у двери для посетителей, он перенес его к столу следователя и сел в торце, уронив на столешницу локоть.

– Леша, я не вижу ничего смешного, – сказал он сквозь нервно стиснутые зубы. Потом потянулся через стол и взял клочок бумаги, вырванной из тетради в клетку, – тот был испачкан и сделался весь в мелкую дырку от тесной близости с кирпичом и от ударов об пол при броске. На нем действительно было написано признание Киселя.

– Я отправил ребят проверить дом, – в свое оправдание молвил Фролов. – Может, Кисель еще не выбрался.

Грених поднял глаза на детей. Майка стояла по-прежнему с серьезным лицом и глазами, опущенными в пол. Себя она считала героем и победителем, хоть и изображала девичью невинность – потому что, как она любила пояснять, «того требовали обстоятельства». Коля низко опустил голову и продолжал мелко дрожать, вцепившись в свою виолончель.

– А его отцу звонили? – Константин Федорович дернул в его сторону головой.

– Да, тоже должны вот-вот прибыть и мать, и отец.

– Заведующий подотделом медицинской экспертизы и конфликтной комиссии, доктор Бейлинсон, уважаемый человек, – как бы самому себе напомнил Грених и замолк.

Стукнув кулаком по столу, так что взмыли в воздух бумажки, карандаши и ручки, он в крепких выражениях отчитал обоих, пытаясь донести до неокрепших умов, куда может завести игра с человеческими жизнями, о принуждении к даче показаний при допросе путем применения незаконных мер, о малолетних преступниках и о том, что их может ждать в трудовой коммуне. Когда голос его гремел громче обычного, оба вздрагивали и вжимали головы в плечи.

Но подостывши, он иначе взглянул на не по-мальчишески утонченного, кажущегося трусливым неженку Колю. Все-таки юноша не побоялся сознаться в том, что был втянут в круг хулиганов, не струсил позвать такого здоровяка в пустой дом, да еще и вызов ему сделал, как следует от него получил. Невольно Константин Федорович зауважал парня, но Майке надо запретить дальнейшее общение. Причины объяснить себе он толком не мог, и это злило Грениха еще больше.

В коридоре послышались шаги нескольких пар ног. Ввалились два милиционера, таща за собой упирающегося Киселя. Его бушлат был разорван в подмышках, тельняшка грязная, волосы и лицо в пыли и паутине, брюки на одном колене порваны.

– Ты что, так и не вылез? – вскричала удивленная Майка. Но в лице ее не было и тени улыбки, она искренне посочувствовала своему пленнику. – Ну дает! Как же так-то?

– Ты… м-мелкая… сволота… гадюка, – плюясь и вырываясь, выдавил было Кисель, но, увидев перед собой Грениха, почему-то тут же перестал вырываться и сник в руках милиционеров. Его лицо вытянулось, стало каким-то недоуменно-испуганным и побелело, словно ему уже объявили смертный приговор.

– Я тебе честно дала уйти! – подняла обе ладони Майка.

– Замолчи, – цыкнул на нее Грених.

– Это… это что? – дрожащими губами проронил Кисель. – Твой отец?

– Ага, – подмигнула Майка.

– Это… что… вы гипноз будете применять?

Все ясно – мальчишки, что Коля, что Кисель, знали Грениха по газетам. В прошлом году гипнотический метод не сходил с передних полос.

– Будут-будут, – поддакнула Майка. – Очень болезненная процедура, после нее люди три дня пускают слюну, как после электрического тока. Но сначала клистир поставят. Так что готовься.

Грених переглянулся с Фроловым. Оба промолчали, не стали разубеждать насмерть перепугавшегося Киселя, Константин Федорович лишь грозно вытянул палец в сторону дочери, молчаливым жестом веля придержать язык за зубами.

Киселя допросили, упираться он при Гренихе не стал. Искоса и боязливо поглядывая на гипнотизера, он охотно ответил на все вопросы Фролова, тот составил протокол, который нужно будет успеть вместе с прикрепленным к нему вещдоком в виде признания предоставить судье. Потом задержанного вывели. До завтра он побудет под стражей в дежурной комнате, утром переместят в арестантский дом.

Вскоре вновь послышались шаги в конце коридора – теперь это была пара женских каблучков, жестко отстукивающих по доскам пола, и мягкая, шаркающая поступь мужчины в теле. В кабинет старшего следователя влетела женщина в костюме англезе из тонкой серой шерсти и в распахнутом манто с высоким бобриковым воротником, короткие светлые, как у Коли, кудряшки торчали по сторонам оттого, что пришлось собираться наспех. Она относилась к тому типу красавиц, которые не старели и оставались очаровательными даже поднятые с постели среди ночи и в строгом английского вида костюме, какие приняты сейчас среди советских женщин. Ей было сорок или больше, но изящная утонченность и моложавость делали ее на вид чуть больше тридцати, в жестах и постановке головы скользило старое воспитание, лицо не нуждалось в краске – большие серые глаза, гордый разлет бровей, аккуратный ротик, естественный румянец, впечатление портили лишь очень отчетливые складки в межбровье, выдающие напряженное недовольство. Грених едва успел подумать, как Коля похож на мать, она быстрыми шажками пересекла кабинет и рукой, обтянутой лайковой перчаткой, залепила сыну звонкую оплеуху.

– Ох-хо, – выдохнула машинально отшатнувшаяся от нее Майка, втянула голову в плечи, всем своим видом показывая искренне сочувствие.

– Это была последняя капля моего терпения! – вскрикнула мать Коли. – Опять после музыкальной школы где-то шлялся?

Отец мальчика – грузный, неповоротливый пятидесятилетний мужчина, похожий на грушу с отвислым животом и нежными, как у женщины руками, лишь тяжело вздохнул, поцокав языком, сонно качнул головой. Лицо у него было ленивое, равнодушное, некрасивое, с толстыми губами и маленькими глазками, жидкие волосы неопределенного цвета, зачесанные набок, прикрывали большие залысины. Роли Пушкина, Дубровского и Онегина Коля получал благодаря генетике своей матери, подарившей ему кудри, медовый их цвет и черты лица, как у Аполлона. Только глаза были не ее.

– Нам можно его забрать? – вскинулась она.

Фролов был несколько обескуражен резким жестом женщины, не ожидал, впрочем, как и все, что та начнет колотить и без того побитого ребенка. На помощь пришел Грених.

– Боюсь, что прежде нам придется кое в чем разобраться, – начал он сухим тоном судьи. – Послезавтра слушание по делу Михэли Цингера, который якобы устроил 17 сентября у вашего дома беспорядки, был избит и брошен умирать во дворе.

Мать Коли поджала губы, вскинув хорошенький подбородок.

– К нам это не имеет никакого отношения.

– Боюсь, вы ошибаетесь. Ваш сын тоже участвовал в этих беспорядках.

Грених повернулся к Коле, глядя на него сверху, как коршун, и ледяным тоном спросил:

– Чем ты ударил Михэли, Николай?

– Обломком кирпича, – прошептал Коля, с усилием разлепляя опухшие, в засохшей крови и посиневшие губы.

– Когда ты это сделал? Свидетели есть?

– После того, как все разошлись уже… с Киселем были его ребята.

– Кто? Ты их знаешь?

– Было темно, я не разглядел.

– Что? – взвилась его мать.

– Ольга Витольдовна, – мягко обратился к ней Грених. – Не торопитесь с суждениями. Сначала прочтите вот это.

И он передал ей письменное признание Киселя.

– Кто это такой – Никанор Кисель? Я такого не знаю! Что за странное имя? Это кличка?

– Нет, фамилия. Ваш сын был с ним знаком.

– Зачем? Зачем? – задыхалась Ольга Витольдовна, тряся признанием у Коли под носом, ему приходилось, скривившись, уворачиваться.

– Хорошо бы это выяснить, конечно, – Грених мягко забрал у той бумагу, боясь, что она в сердцах разорвет ее или скомкает, и вернул на стол.

– Ты будешь молчать?! – тон женщины стал высоким и пронзительным. И как-то странно были произнесены эти слова, будто утверждение. Но мать Коли трясло, она была бледна, вот-вот падет без чувств от ярости. Она не находила слов, чтобы выразить свое негодование.

– Он задирался, – начал Коля, глядя в пол. – Я хотел поквитаться. Разве это не то, что…

– Поквитаться?

– Я хотел быть, как…

– Чего ты хотел? Чего? Вот этого? Милиции?

– Я должен был доказать…

– Замолчи! – мать не давала сыну возможности говорить, перебивая его и наскакивая, заставляя вжимать голову в плечи в ожидании очередной порции оплеух.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Читайте об этом в романе Юлии Ли «После маскарада» (издательство «Эксмо»).

2

Ты – очаровательная маленькая колючка (фр.).

3

Мадьярами называли венгров.

4

В битве при Сомме немецкая сторона впервые применила танки.