Спасая Сталина. Война, сделавшая возможным немыслимый ранее союз

В начале июля жители прифронтового Смоленска, города холмов и церквей, проснулись от скрежета и грохота тяжелых машин. Когда солнце развеяло утреннюю дымку, стало видно, что по всему горизонту растянулись колонны немецких танков. Масштабы и скорость немецких успехов под Белостоком и Минском 20 уничтоженных русских дивизий и почти 300 тысяч пленных за неделю с небольшим воодушевили Берлин и встревожили Москву[96]. В обеих столицах развернули карты и обвели красным Смоленск – последний крупный город на пути к столице. В начале июля под палящим солнцем началась битва. Немцы, заполонившие окрестности Смоленска, размахивая боевыми флагами и распевая патриотические песни, были олицетворением воинского шика, а защитники Смоленска были его полной противоположностью. Плохо экипированные и плохо обученные, солдаты Советской армии резерва мало понимали в военном деле в обычном его смысле и находились в Смоленске только потому, что больше некому было защищать город. Но народные предания и традиции вооружили русского солдата двумя классическими навыками. Во-первых, он умел убивать. Немецких военнопленных расстреливали на месте или, если позволяло время, калечили. Во-вторых, советский солдат умел умирать. Когда кончались пули, он шел врукопашную, а если не было поддержки артиллерии, он забрасывал немецкие танки бутылками с зажигательной смесью, более известными как коктейль Молотова. Один раненый радист две недели передавал информацию о маневрах немцев из кабины сгоревшего танка, пока его не убили. В конце июля, после нескольких недель ожесточенных боев, немцы взяли верх и дороги вокруг Смоленска заполнились длинными колоннами людей, марширующих на восток под бескрайним русским небом, которое они раньше не видели, навстречу судьбе, о которой не смели думать. Когда в августе боевые действия прекратились, 600 тысяч советских солдат были убиты, ранены или попали в плен[97], а Гитлер тем временем строил планы по колонизации России[98].

«Есть только одна обязанность: германизировать эту страну», сказал он своим генералам. «С этой целью мы приступили к строительству дорог, которые приведут в самую южную часть Крыма и к Кавказу. По всей длине эти дороги будут усеяны германскими городами, а вокруг этих городов обоснуются наши колонисты. <…> Мы не будем селиться в русских городах. Мы предоставим им возможность развалиться на куски без нашего вмешательства. И самое главное, никакого сожаления по этому поводу. Бороться с лачугами, уничтожать блох, поставлять немецких учителей, издавать газеты… это слишком мелко для нас. Мы, возможно, ограничимся тем, что установим радиопередатчик под своим контролем. В остальном пусть они [русские] знают ровно столько, сколько нужно для понимания наших дорожных знаков, чтобы они не попадали под наши машины»[99].

Если смотреть сквозь призму истории, Смоленское сражение стало стратегической победой СССР. Оно позволило выиграть время, чтобы укрепить оборону Москвы и восполнить огромные потери личного состава и техники, понесенные в первые недели боевых действий. Именно в Смоленске немецкое командование осознало, что победа обойдется им намного дороже, чем они рассчитывали. В 1939 и 1940 годах Германия получила большую часть Западной и Центральной Европы по выгодной цене в 50 тысяч погибших[100]. В Смоленске цена победы составила 80 тысяч убитых и раненых[101]; а впереди еще была Москва, а за ней – сотни других городов, поселков, деревень, лесов и степей. В начале августа, когда немцы потеряли половину состава[102], генерал Гальдер пересмотрел свое мнение о Красной армии: «Мы недооценили русского колосса… Когда мы уничтожаем дюжину дивизий, на их место приходит еще дюжина».

3

Спасая Сталина

Гарри Гопкинс был весьма своеобразным человеком. Бродвейский всезнайка с доброй душой, бóльшую часть своей профессиональной карьеры он провел, докучая людям: сначала в качестве социального работника в Нью-Йорке, а затем на посту руководителя Управления промышленно-строительными работами общественного назначения, где его управленческие навыки привлекли внимание президента Франклина Рузвельта[103].

Некоторые дружеские отношения не требуют объяснений. Дружбы между Рузвельтом и Гопкинсом не было. Президент был американским аристократом, чья родословная пестрила громкими именами. Гопкинс родился в небогатой семье со Среднего Запада, и его интересы сводились к скачкам, полуночным карточным играм, ночным клубам, виски с содовой и красивым женщинам. Двух этих людей связывал общий опыт жизни в тени смерти. Рузвельт был парализован после перенесенного в 1921 году полиомиелита[104], а позже, во время своего президентства, страдал от болезни сердца. Гопкинсу в 1937 году из-за заболевания раком удалили три четверти желудка, после чего он был подвержен тяжелой форме анемии. На фотографиях военного времени его легко узнать по самому болезненному лицу из тех, кто попал в кадр.

Сообразительность и почти кошачья чуткость к настроению Рузвельта сделали Гопкинса в 1930-х годах фаворитом президента, но глубокое взаимопонимание, возникшее между ними во время войны, объяснялось тем, что Рузвельт был президентом-колясочником. Из-за ограниченной подвижности и слабого здоровья президент нуждался в надежном заместителе, которому он мог позволить говорить от своего имени, когда сам был не в состоянии это делать. К началу 1940-х годов никто не понимал Рузвельта лучше, чем Гопкинс, и никто не мог так точно и ясно передать его мысли. Как-то раз, во время первого визита Гопкинса в Великобританию в январе 1941 года, Черчилль разразился монологом на тему англо-американских отношений. Когда премьер-министр прервался, Гопкинс осадил его с чисто американской прямолинейностью. «Не думаю, что президенту сейчас есть хоть какое-то дело до всего этого, – сказал он. – Видите ли, мы заинтересованы только в том, чтобы этот чертов сукин сын Гитлер был побежден».

Спустя шесть месяцев июльским утром Гопкинс кружил над базой шотландских ВВС в кабине бомбардировщика B-24. Внизу виднелся Прескотт, пригород Глазго. На поле рядом с пресвитерианской церковью[105] дети играли в футбол, садовник косил лужайку перед ратушей. Визит Гопкинса стал результатом его недавнего разговора с Рузвельтом: вечером 11 июля президент вызвал его в Белый дом, чтобы обсудить предстоящую поездку по странам, вступившим в войну. В тот вечер демократия находилась под угрозой в каждом уголке земли. Британцы отступали повсюду – от Ближнего Востока до Гонконга; большая часть территорий Китая, Монголии и Индонезии находилась под контролем Японии, а воды Атлантики кишели немецкими подлодками. Россия также изрядно беспокоила Рузвельта. Генерал Джордж Маршалл, начальник штаба армии США, сомневался, что Красная армия сможет продержаться больше двух месяцев. Рузвельт был более оптимистичен. Тем не менее, даже если Маршалл был прав, вовлеченная в войну Россия с каждым днем ослабляла давление на западные демократии. Кроме того, теперь Сталин должен был дважды подумать, прежде чем договариваться с Германией (что он, вероятно, и сделал бы, если бы не мог рассчитывать на поддержку США и Великобритании).

Как невоюющая держава, Соединенные Штаты не могли доставлять грузы напрямую в Советский Союз, но могли косвенно облегчить их доставку. Чтобы показать Гопкинсу, как это сделать, Рузвельт вырвал из журнала «National Geographic» небольшую карту Атлантического океана и обвел регион, который начинался на Восточном побережье Соединенных Штатов и простирался на восток вглубь Атлантики и на юг через Азорские острова. Этот регион совместно патрулировали ВМС США и Великобритании. Согласно плану Рузвельта, британские суда должны были конвоировать суда с грузами для России, а американские – охранять акваторию, обозначенную Рузвельтом. Вручив Гопкинсу карту из журнала, Рузвельт сказал ему собирать чемоданы и возвращаться в Англию.

Перед отъездом Гопкинс получил два задания: организовать встречу Рузвельта с Черчиллем, желательно в августе, и предупредить британского премьер-министра, чтобы тот не начинал дискуссию о вступлении США в войну.

Через 72 часа Гопкинс сидел в вагоне поезда, несущегося по Великобритании, и пытался не обращать внимания на тошноту, мучившую его в долгих поездках. За окном на многие километры расстилались поля густой зеленой травы. Первоцветы и нарциссы колыхались от ветра, который поднимал ехавший в сторону Лондона поезд. В январе, во время первого визита Гопкинса, Блиц[106] был в самом разгаре и в городе веяло приторным запахом гибели. В сумерках небо прочерчивали конусы яркого белого света, гул приближавшихся самолетов нарастал в темноте – и улицы с офисными зданиями взрывались в дыму и пламени. К июлю, спустя почти два года после начала войны, Лондон напоминал великосветскую даму, не успевшую нанести макияж. Когда основные силы люфтваффе были переброшены на войну с Россией, Лондон получил передышку и вернулся к привычной жизни. Парки, магазины и танцевальные залы снова были полны посетителей, все меньше людей ходило в противогазах, а погода стояла такая, что 17 июля Гопкинс и Черчилль провели свою первую встречу на террасе одного из внутренних двориков на Даунинг-стрит. Когда зашла речь о встрече с Рузвельтом, Гопкинс сказал, что президент предпочел бы «какую-нибудь тихую гавань или что-то вроде того» во вторую неделю августа. Черчилль согласился не задумываясь.

Следующие несколько дней Гопкинс посвятил выполнению второго задания. Без ведома американской общественности, которая, как показали опросы, не хотела втягиваться в новую европейскую войну, правительство США незаметно наращивало значительное военное присутствие в Британии, и Гопкинс являлся одним из руководителей этого мероприятия. В качестве ответственного за выполнение программы ленд-лиза[107] он часами напролет совещался с британскими и американскими промышленниками и искал экспертов в области судоходства и артиллерии. В качестве советника президента он также сыграл важную роль в организации августовской встречи Рузвельта и Черчилля. Однако Гопкинс позволил втянуть себя в обсуждение вопросов военной стратегии, что с его стороны было не очень разумно.

19 июля во время встречи высокопоставленных британских и американских военачальников Гопкинс выступил с провокационной речью на деликатную тему о британском военном присутствии на Ближнем Востоке. «Я прекрасно знаю, что вы здесь, в Британии, полны решимости продолжать борьбу за сохранение контроля над Ближним Востоком, – сказал он, – но вы должны помнить, что мы здесь, в Соединенных Штатах, просто не понимаем ваших проблем там и… вашего интереса к мусульманскому миру и Индии». В стратегическом плане критика Гопкинса была оправданной. В то время как Британские острова оставались под угрозой вторжения, было опрометчиво размещать дюжину или более дивизий за 4 тысячи миль оттуда. Тем не менее советы от бывшего социального работника из все еще нейтральной страны показались британской верхушке неуместными. Ближний Восток открывал ворота в Индию и к другим азиатским территориям империи. Контроль над этим регионом давал стране статус великой державы, находившийся в то время под вопросом. Для многих профессиональных солдат Великобритании служба на Ближнем Востоке была семейной традицией, ведь там служили их отцы и деды. Когда Гопкинс закончил выступление, Черчилль, присутствовавший на мероприятии, плавно перевел тему на Японию.

Первоначально Гопкинс планировал вернуться из Лондона в Вашингтон, но почти все вопросы, которыми он занимался (особенно касавшиеся ленд-лиза), были связаны с Россией а его единственными источниками информации о Советском Союзе были газеты и отчеты министерства иностранных дел Великобритании и Госдепартамента США. Двадцатого июля Гопкинс поехал в Чекерс, загородную резиденцию в Беркшире, которую Артур Ли[108], богатый промышленник, подарил Британскому государству в 1917 году. По задумке Ли, Чекерс должен был стать местом отдыха для перегруженных работой премьер-министров, но Уинстон Черчилль превратил дом в перевалочный пункт для сильных мира сего, приезжающих в Великобританию. В любой день 1941 года в Чекерсе можно было встретить знаменитую журналистку Клэр Бут Люс, осматривавшую одну из старинных лестниц особняка, миссис Черчилль, обедавшую с каким-нибудь монархом в изгнании в огромном обеденном зале, или Аверелла Гарримана, американского промышленника, флиртующего с Памелой – женой Рэндольфа Черчилля, сына премьер-министра. За время своего визита Гопкинс провел не так много времени с Черчиллем, но зато тесно общался с Иваном Майским, послом СССР в Великобритании. Майский был необычайно умным человеком с острыми политическими инстинктами, а в числе его друзей значились Джордж Бернард Шоу, Джон Мейнард Кейнс, Герберт Уэллс и британский премьер. Беседа между послом и Гопкинсом, состоявшаяся в тот день, ни к чему не привела, но Майский остался под большим впечатлением от собеседника. Тот не был лишен типичной американской наглости, но отличался честностью и серьезным настроем, что, по опыту посла, обычно не было свойственно американцам. Через пять дней они приехали в американское посольство на площади Гросвенор, чтобы встретиться с новым послом США Джоном Уайнантом, ранее занимавшим пост губернатора штата Нью-Гемпшир[109]. По прибытии в Лондон Уайнант покорил британскую публику одной фразой: «Нет такого места, которое я предпочел бы Англии в нынешние времена». В тот день речь шла о потребностях Советского Союза в поставках, но ближе к концу разговора Гопкинс спросил Майского, что можно сделать, чтобы сблизить Рузвельта и Сталина.

Для Рузвельта Сталин был не более чем именем – абстрактным главой Советского правительства. Просьба Гопкинса была настолько необычной, что Майский поначалу не понял ее. Но, выйдя из здания посольства, Майский согласился передать в Кремль просьбу Гопкинса о встрече со Сталиным.

Летом 1941 года подробности войны на востоке Европы для Великобритании и США были окутаны тайной. Поступали сообщения, что упорная оборона Смоленска замедлила наступление немцев на Москву, но в то же время группа армий «Север» окружила Ленинград, а группа армий «Юг» приближалась к Киеву, столице Украины. Единственное, что было общего в этих отчетах, – это их сомнительная достоверность. Даже если бы Сталин не был полностью откровенен, что было вполне вероятно, поездка в Москву позволила бы Гопкинсу дать обоснованную оценку боеспособности Красной армии и личностным качествам Сталина. Утро перед отъездом американский дипломат провел в ванной комнате в Чекерсе, наблюдая, как премьер-министр Великобритании составляет расписание своих поездок прямо в ванне. В тот вечер Гопкинс должен был покинуть Чекерс и отправиться на базу ВВС Великобритании в Инвернессе (Шотландия), а оттуда на самолете PBY «Каталина» лететь в Архангельск, на север России. Далее его ждал перелет в Москву.

Гопкинсу не составило труда найти, чем заняться до отъезда. По выходным в Чекерсе собирались знаменитости со всего света. Гопкинс обедал с писателем Синклером Льюисом и его женой, журналисткой Дороти Томпсон, которую журнал «Тайм» недавно назвал второй среди самых влиятельных женщин Америки. После обеда он пообщался с Квентином Рейнольдсом, охочим до выпивки американским корреспондентом и писателем, а ближе к вечеру выступил с речью на Би-би-си. После этого он с Черчиллем вышел прогуляться на лужайку перед особняком. Уже перевалило за 22:00, но в летнем небе еще виднелись отблески заката. Издалека доносилось эхо артиллерийских залпов.

Нельзя сказать, что люфтваффе окончательно оставило Британию в покое. Мужчины несколько секунд вглядывались вдаль, а затем Гопкинс спросил: «Что сказать Сталину?» Этот вопрос волновал и Черчилля. «Скажите, скажите, скажите, что Британия хочет только одного – разгромить Гитлера, – ответил он. – Скажите, что он может положиться на нас. До свидания, и благослови вас Бог, Гарри». Через мгновение премьер-министр исчез в особняке. Гопкинс остался наедине с ночным небом и перспективой путешествия длиной две тысячи миль по наиболее защищенной местности на земле.

Спустя сорок восемь часов Гопкинс сидел у иллюминатора в советском транспортном самолете. Внизу от горизонта до горизонта расстилался русский лес. Гопкинс еще никогда не видел такого размаха матери-природы. На протяжении тысячелетий армии захватчиков ступали на эти бескрайние просторы, распевая боевые песни, и мало о ком из них когда-либо слышали снова.

Через час отблеск света коснулся крыла самолета и внизу показались крыши Москвы. Город представлял собой странную смесь мирной жизни и военных тягот. Маршировали солдаты, многие здания были разрушены, по проезжей части грохотали танки. Шумная детвора играла на аллеях в колдунчики – старинную русскую версию догонялок. На берегу Москвы-реки старухи торговали плюшками. Повсюду были расклеены пропагандистские плакаты, напоминавшие о войне. На одном из них российский танк давил огромного краба с гитлеровскими усиками, на другом солдат протыкал штыком горло гигантской крысы-Гитлера. Последний выпуск «Безбожника», известного в народе как «безбожная газета», являл собой еще одно веяние военного времени: атеистическое издание стало демонстрировать терпимость к религии и резко критиковать гонения на протестантских и католических священников в гитлеровской Германии. Новости с фронта проходили серьезную цензуру, но москвичи научились читать между строк. Выражение «боевые действия на Смоленском направлении» обычно означало, что битва вот-вот будет проиграна, а фраза «тяжелые оборонительные бои против превосходящих сил противника» значила, что битва проиграна и советские войска беспорядочно отступают.

Гопкинс прибыл в Москву около полудня 30 июля и, немного поспав, встретился с американским послом Лоуренсом Штейнгардтом. Посол назвал положение России плачевным, но отметил, что два исторических факта вселяют в него определенную надежду: во-первых, победа России над Наполеоном в 1812 году; во-вторых, русский народ обладает особым характером. Упоминание мертвых предков, которые стояли на страже Родины в стихотворении «Дороги Смоленщины», не было просто литературным тщеславием. Юноши, призванные на войну, члены женского вспомогательного ополчения, старухи с плюшками – все они были звеньями в цепи бытия, уходившей глубоко в прошлое России, и долгом каждого поколения было не дать этой цепи разорваться[110].

Гопкинс прибыл в Кремль в тот же вечер, около 18:30, и его сопроводили в резиденцию Сталина, невзрачное трехэтажное здание в центре кремлевского комплекса[111]. Он не знал, чего ожидать, но сильно удивился, впервые встретив советского вождя. Сталин был ниже, чем представлял себе дипломат. При росте примерно 165 сантиметров[112], его «телосложение было мечтой любого футбольного тренера, – писал Гопкинс. «Крепко сложенный», с «мощным торсом и широкой грудью… и руками, такими же огромными и твердыми, как его разум. Он утверждал, что Россия выстоит под натиском немцев, и считал само собой разумеющимся, что и другие в этом не сомневаются». Кабинет размером примерно 50 на 30 футов, в котором проходило совещание, был скудно обставлен. На одной стене висела посмертная маска Ленина, на другой – портрет Сталина. После обмена любезностями советский лидер перешел к обсуждению войны. Он сказал, что «немцы недооценили силу Красной армии и теперь им не хватает сил, чтобы вести успешную наступательную войну и одновременно с этим охранять свои растянувшиеся линии коммуникаций». Сталин сказал, что он «не недооценивает немецкую армию, она организована лучше, чем какая-либо другая». Тем не менее вождь считал, что в данный момент преимущество было на стороне СССР. «Лето измотало немцев, – полагал он, – и они не готовы продолжать наступление», но даже если бы они попытались, им помешала бы погода. «Немцам будет трудно вести наступательные действия после 1 сентября, когда пойдут проливные дожди… а после 1 октября дороги развезет так… что им придется перейти к обороне». Когда Гопкинс спросил о военных нуждах Советского Союза, Сталин ответил, что в первую очередь это зенитные орудия, алюминий для самолетов, пулеметы калибра 12,7 мм и винтовки калибра 10,16 мм.

В ходе разговора Гопкинс не задал наводящих вопросов об огромных потерях личного состава и техники со стороны СССР, и на следующее утро, 31 июля, майор Айвэн Йейтс, военный атташе американского посольства, пришел в ярость и обвинил Гопкинса в излишней мягкотелости. Йейтс заявил, что если русским нужна помощь США, то они должны предоставить подробную информацию о своих военных заводах и диспозиции войск, а также другие данные, необходимые Военному министерству США для точной оценки советских потребностей и шансов на выживание. Отчитывая Гопкинса, Йейтс так стучал кулаком по столу, что стоявшие там тарелки подпрыгивали, а другие посетители в смущении отворачивались. Затем Гопкинс внезапно встал, сказал: «Я больше не хочу обсуждать эту тему» – и ушел.

Неизвестно, повлияла ли истерика Йейтса на Гопкинса, но позже в тот же день встретившись со Сталиным во второй и последний раз, он отметил, что до сих пор СССР не предоставил никакой информации военным атташе британского и американского посольств. Несмотря на более резкий тон беседы, Гопкинс не стал меньше восхищаться Сталиным. В статье о своей поездке в Москву для «American Magazine» он писал: «Ни один человек не смог бы забыть образ диктатора России в тот момент, когда он стоял и смотрел, как я уезжаю, – аскетичная, грозная, решительная фигура в сапогах, сияющих как зеркало. Его голос суров, но он никогда не повышает его. Он расставляет акценты и использует интонации именно так, как того требует мысль, которую он хочет донести».

Мнение Гопкинса о Сталине было верным лишь наполовину.

Даже с оглядкой назад – на преступления Сталина – современные историки в основном продолжают высоко оценивать советского вождя как военного лидера. Ричард Овери, выдающийся британский историк Второй мировой войны, писал: «Сталин наделил советскую армию несгибаемой волей, которая мотивировала тех, кто его окружал, и направляла их энергию. При этом он ожидал от своего народа исключительных жертв и получал их. <…> Трудно представить, чтобы какой-либо другой советский лидер того времени мог вдохновить людей на такие подвиги».

Однако Овери писал о том, каким Сталин был в 1944 и 1945 годах. В 1941 году вождю еще предстояло многое узнать о ведении континентальной войны; тем временем он скрывал свои неудачи за ложью и преувеличениями. Многое из того, что он сказал Гопкинсу, было либо ложью, либо преувеличением, либо и тем и другим. Вопреки тому, что говорил советский лидер, натиск Германии в июле ни в коем случае не ослабевал, а скорее даже усиливался. Утверждение Сталина о том, что немцы деморализованы и не готовы продолжать наступление, также было ложью. Девятого сентября группа армий «Север» завершила окружение Ленинграда, а 26 сентября группа армий «Юг» захватила Киев. Сталин также не упомянул о потерях в Белостоке (290 тысяч человек) и Минске (почти 758 тысяч убитых и раненых). Возможно, очарованный Сталиным, Гопкинс позволил себе поддаться его обаянию, но дипломат, по крайней мере, знал, с кем имеет дело, насколько это было возможно. И репрессии конца 1930-х годов, и искусственно вызванный голод на Украине в начале 1930-х широко освещались в западной прессе. Объятия Гопкинса со Сталиным, возможно, были частью большой политической игры. Хотя советский лидер был коварен, он также был борцом и, как отмечал профессор Овери, прирожденным лидером, равным Черчиллю и Рузвельту. Еще одним нюансом, который мог повлиять на Гопкинса, были потери на фронте. Чем больше их было у СССР, тем меньше – у США и Великобритании.

В конце встречи в кабинет Сталина вошла фотограф журнала «Лайф» Маргарет Бурк-Уайт. Она достала фотоаппарат и опустилась на колени перед столом Сталина. «То, как я ползала… с места на место в поисках нужного ракурса, показалось Сталину весьма забавным, – позже вспоминала Уайт. – Но когда [он] перестал улыбаться, на его лицо словно набросили покрывало. Это было самое сильное, самое решительное лицо из тех, что я когда-либо видела».

Четвертого августа Уинстон Черчилль взошел на борт линкора «Принц Уэльский» в Скапа-Флоу, военно-морской базе под низким грозным небом на северной оконечности Шотландии. В утреннем полумраке отметины на корпусе «Принца», появившиеся в результате недавней встречи с немецким линкором «Бисмарк» [113], были едва заметны. Среди пассажиров также были сэр Джон Дилл, начальник Имперского Генерального штаба, его флотский коллега адмирал Дадли Паунд, а также Гарри Гопкинс. В телеграмме Рузвельту, отправленной этим утром, Черчилль сообщил, что Гопкинс вернулся из России настолько физически истощенным, что ему потребовалось несколько переливаний крови, но теперь он «снова ожил». Премьер также напомнил президенту о памятной дате. «Ровно 27 лет назад гансы начали предыдущую войну, – сказал он. – На этот раз мы должны сделать все как следует. Двух войн вполне достаточно». Линкору «Принц Уэльский» приказали соблюдать радиомолчание, и, чтобы развлечься чем-то, кроме наблюдения за «могучими вздымающимися волнами», бьющимися о корпус корабля, пассажиры занялись организацией досуга. Черчилль прочитал свою первую книгу с начала войны – «Горацио Хорнблоуэр». Затем он выбрал фильм «Высокая Сьерра» для вечернего просмотра в кругу своих соратников. «Ужасная чушь, но премьеру нравится», – сказал о выборе Черчилля сэр Александр Кадоган, постоянный заместитель министра иностранных дел Великобритании.