Полная версия
– Пирожки горячие, с ливером, с яйцом, с капустой! Свежие, румяные!
У проводников от такого, конечно, глаза на лоб полезли – они-то знали, что тут куда ни ткнись – кругом тайга. Пассажиры, соскучившиеся по свежей выпечке – некоторые провели в пути уже долгое время – дружно окружили бабку, принялись совать ей купюры. Та брала деньги не глядя, сдачу не давала, все доставала пирожки из своей бездонной котомки и раздавала пассажирам. Даже кто-то из проводников подтянулся в стихийно образовавшуюся очередь. Только какая-то цыганка, высунувшись в тамбур, все верещала:
– Не подходите к ней! Бэнк проклятый! Не подходите, не видите что ли – у ней глаза без мяса!
Конечно, цыганку никто не слушал. Глаза без мяса – выдумает же. Вдобавок, что она там видела из вагона, да еще посреди ночи? Только проводники нервно перешептывались и вращали оффлайн-карты местности на смартфонах: гадали, откуда могла появиться бабка. Рядом с проводниками материлась пигалица в пуховике до колен и тыкала замерзшими пальцами в экран смартфона.
– Сука, не ловит! Что за жопа мира?!
Вдруг откуда ни возьмись перед ней выросла бабка с пирожками, протянула дымящуюся выпечку:
– Откушай, дочка!
– Нет, спасибо! – ответила девчонка, не отрываясь от экрана поднятого к небу смартфона – ни черточки.
– Отведай, милая, от чистого ж сердца предлагаю!
– Спасибо, я на диете!
Бабка недовольно покачала головой, и если бы Маша оторвалась от своего гаджета и опустила глаза на старуху, то увидела бы, как из румяного бока пирожка высунулись два заскорузлых пальца и будто ощупали воздух, после чего нырнули обратно.
– Ну как знаешь! – ответила бабка, убрала пирожок обратно в сумку и зашагала обратно в ночной лес.
Пассажиры медленно разбредались по вагонам, ругая РЖД и нахваливая пирожки; Лешка взахлеб рассказывал проводникам про странную бабу на путях; Маша, убедившись, что большая часть пассажиров разошлась, украдкой достала сигарету. Закурила, прикрывшись от ветра. Маше было пятнадцать лет, и она с родителями ехала к бабушке в Благовещенск. В Москве у нее остался парень, которому она не писала вот уже почти четыре часа, а с собой – пачка тонких сигарет «Вог», мобильник, уродливый пуховик «зато придатки прикрывает» и лишние, по ее мнению, килограммы веса. Никакая диета Маше, конечно же, не требовалась – в ней и так было едва ли сорок с лишним килограмм. Во всем был виноват ее парень из Москвы – Антон. Тот как-то, не подумав, назвал девушку «жопастой». После громкой ссоры и двухнедельного расставания Маша с Антоном все же сошлись вновь, но вот обиду Маша затаила и твердо решила худеть. В эту ночь Антон собрался с друзьями поиграть по сети в «Батлу». Он как заведенный щелкал мышкой, отхлебывал из бутылки неприятно-теплую «Оболонь», азартно матерился и если бы сейчас узнал, что его нечаянно брошенное слово «жопастая» спасло Маше жизнь – то очень бы удивился.
* * *Через полчаса после ухода бабки с пирожками произошло несколько событий.
Во-первых, Маша не удержалась и стащила из папиной дорожной сумки пачку печенья, а теперь грызла его, отвернувшись к стенке и слушая Земфиру под одеялом.
Во-вторых, у бабки, что везла своей сестре в Благовещенск из Читы лекарства, в суматохе пропал кошелек. В том же вагоне ехала та самая цыганка, что кричала про глаза без мяса, с мелкой вертлявой дочкой, похожей на обезьянку. Разумеется, все обвинения посыпались на черноволосую ромалэ. Цыганка крысилась, трясла похабно юбками и предлагала себя кому-нибудь обыскать, а соседи по плацкарту смущенно прятали глаза.
В-третьих, те пассажиры, что брали у бабки пирожки, оказавшиеся на поверку все, как один, с ливером, теперь выстроились томящейся неровной очередью к туалетам, заняв все проходы в вагонах. Самые нетерпеливые же, недолго думая, выскакивали наружу и усаживались прямо в сугробы, отмораживая задницы и кляня на чем свет стоит чертову старуху и ее пирожки.
И, в-четвертых, пока Лешка с проводниками махали руками, судили и рядили, что делать с перекошенными вагонами – начальника поезда будить так и не стали: не проспавшись, этот зверь по синей лавочке принялся бы вершить правосудие направо и налево – из лесу вышел Валерий Степаныч. Бушлат, весь изорванный, был нараспашку; на голой груди, поросшей седым волосом, болтался нательный крестик. Полные сапоги снега и совершенно ошалевшие глаза. Проводники с Лешкой во главе бросились к машинисту, принялись его расспрашивать, мол, куда и что, а он знай себе, мычит, глаза пучит и невпопад тыкает пальцем в поезд; агукает в бороду, что младенец.
Привели его, конечно, в теплую кабину, нацедили кипятку из титана, заварили чай, сунули в руки. Мало ли, вдруг в шоке человек… А Степаныч сидит и губами шлепает – есть просит. Накормили его, чем богаты – кто бутерброды принес, кто котлетки домашние; коньяку даже раздобыли. И осторожно так спрашивают – что ж случилось, как будем действовать, и когда, собственно, поедем дальше. А Степаныч, знай себе, мечет угощение и чай прихлебывает.
– Глядите! – вдруг вскрикнул Лешка. – Что у него с рукой?
Действительно, рука, которой Степаныч держал стакан с чаем – прямо так, без подстаканника – поплыла, будто восковая свеча. Прилипла намертво к посуде. С ладони на пол стекали телесного цвета густые капли.
– Смотрите, он… плавится?!
Степаныч отреагировал на крик, посмотрел на Лешку, и вдруг левый глаз взял и выкатился крупной белесой каплей прямо в чай и начал там растворяться, как кусок масла. Проводники застыли в немом ужасе. Машинист растекался. Отвисла челюсть, прилипла к груди; стекали щеки по густой бороде; круглый живот вдруг провалился внутрь себя, обнажив кроваво-красную нору. Именно в эту секунду так неудачно влез в кабину начальник поезда Дмитрий Григорьевич, в пиджаке на босу грудь. На опухшем его лице явственно виднелись следы продолжительных возлияний, на шее багровел засос. Окинув кабину нетрезвым взглядом, он, как ни в чем ни бывало, поинтересовался:
– А что тут у нас, собственно происходит?
Эти слова стали для него последними. Степаныч резко поднялся с места и ловко сунул кулак в приоткрывшийся от удивления рот начальника поезда. Тот замычал, машинист продолжал проталкивать кулак внутрь, а потом резко дернул. В глотке Дмитрия Григорьевича что-то хрустнуло, и он медленно осел на пол. Глаза его продолжали удивленно пялиться на Степаныча, а чуть погодя – застыли навсегда.
Первой завизжала Танечка – молоденькая проводница из седьмого вагона, к ней Лешка давно клинья подбивал. Следом крик подхватили и остальные. Начался хаос. Степаныч, будто возмущенный происходящим балаганом, повернулся к Тане и завыл возмущенно дыркой, оставшейся на месте расплавленного рта. Второй глаз вытек, налип недожаренной яичницей на бушлат, но машиниста это, кажется, совсем не беспокоило – раздражал его явно Танечкин визг – пронзительный, истерический, на одной ноте. С клокочущим ворчанием, идущим откуда-то из груди, он ринулся на проводницу, устремив оплывшие пальцы к тоненькой шее. Лишившись кожного покрова, черные и кривые, они больше всего напоминали голые ветки; даже точно так же разрастались на кончиках.
Все это Лешка успел разглядеть за секунду до того, как облил своего дядьку-машиниста из чайника. Тот страшно завыл, точно таежная вьюга. Вся его кожа мгновенно облезла, открывая глазам какую-то замысловатую корягу вместо черепа. Та, лишенная плоти, провалилась под палки-ребра, где вместо органов – печени, кишечника и измученного язвой желудка Степаныча – лежали какие-то комья. Машинист весь уменьшился, осел. Его глотка, сделанная словно из сухой кишки, продолжала издавать вялое неразборчивое верещание, пока весь он не истаял окончательно. На полу остались штаны, бушлат, сапоги, целая груда веток и прочего лесного мусора. Посередине лежал только странный круглый предмет – не то корень, не то древесный гриб. Отростки его горестно поникли, а сам «корень», казалось, распадался на глазах. Прошло несколько секунд, и он, как и Степаныч, превратился в бурую вонючую лужу. В ней поблескивал нательный крестик на цепочке. Ни слова не говоря, Лешка поднял крестик, вытер о штаны и нацепил на себя, убрав под свитер. Остальные проводники ошарашенно молчали, наблюдая эту странную и ужасную сцену, только Танечка продолжала издавать тихий-тихий, уже затухающий визг, похожий на звон в ушах. Лишь спустя несколько секунд шока в абсолютной тишине Лешка услышал треск статики от мокрой насквозь старенькой РВС, облитой им из чайника.
* * *Наде было неспокойно. Впрочем, спокойно Наде не было с тех пор, как Вадим на новость о беременности выпучил глаза, залепетал и принялся совать ей какие-то деньги. Надя даже сходила в клинику и честно отсидела в очереди, а в последний момент сбежала – не выдержала. Подключилась семья Вадика – принялись давить, уговаривать, мол, не порти жизнь – он молодой парень, вы оба еще институт не закончили, куда рожать? Вадик стал какой-то странный, стал ее избегать, появлялся на парах пьяный. Когда Надин живот округлился, и скрывать что-либо уже не было смысла, Наде пришлось звонить домой, в Читу. Мать ревела в трубку белугой, отец гневно рычал медведем. Денег родители прислать отказались. Домой было ехать никак нельзя. Спасла случайность – о ситуации прознал друг детства Володя, в прошлом в Надю глубоко и безответно влюбленный. Едва услышав о ее непростом положении, он тут же рубанул с плеча: «Приезжай. У меня жить будем. Квартира просторная, на всех места хватит!» Так Володя разрубил гордиев узел Надиных проблем, прислал деньги на билеты и отбил короткое сообщение: «Жду». Володя служил в полиции в Благовещенске, и теперь Надя направлялась туда – начинать новую жизнь.
В кошельке у нее оставалось двести рублей, на телефоне и того меньше – на один звонок Володе, который должен был ее встретить на станции. И теперь, из-за задержки поезда он мог надумать себе, что Надя не приедет этим рейсом, что она предпочла ему кого-то другого, как и пять лет назад. И тогда Наде не оставалось бы ничего, кроме как лечь на рельсы и ждать следующего поезда – благо тот бы по закону подлости приехал вовремя.
Когда состав изогнулся страшным креном, Надя как раз гуляла по коридору тамбура – успокаивала разбушевавшегося внутри нее человечка, который вдруг ни с того ни с сего принялся толкаться, ворочаться и пинать ее в мочевой пузырь. Надю бросило на стенку, и она едва успела прикрыть живот руками. На мороз с прочими пассажирами она не пошла – что от нее, залетевшей по глупости девятнадцатилетней девчонки, толку? Осталась в плацкарте – с тяжело дохающим благообразным старичком и молодым сутулым парнем, который все суетился вокруг Нади – помогал ей достать сумки с полки, приносил кипяток и вообще старался быть всячески полезен – она ему явно нравилась. Вот и сейчас выскочил наружу, бросил за спину:
– Я только посмотрю, что там случилось.
Вернулся раскрасневшийся с мороза, возбужденный, тараторил:
– Блин, поезд застрял. По ходу из-за снега. Проводники говорят, машинист пропал. А еще там бабка ходит – пирожки продает, прикинь! Я два взял, угощайся!
– Спасибо, Сереж, меня что-то подташнивает.
От вида выпечки ей и правда стало нехорошо – один лишь вид жирного, блестящего от масла теста заставлял желудок выписывать пируэты. Вдобавок, Наде было неловко перед Сережей – тот постоянно крутился вокруг нее, интересовался наличием мужа или парня; всячески намекал, что ничего не имеет против женщины «с прицепом», мол, «отец – тот, кто воспитал». Сережа нравился Наде – высокий, сероглазый, с тонкими руками, но ей не хотелось давать бедняге ложных надежд.
Сережа слопал первый пирожок сразу, второй – спустя десять минут бесплодных уговоров. А через полчаса Сереже стало плохо. Он то и дело зажимал живот ладонью, ойкал и беспокойно ерзал на верхней полке. Наконец сдался и занял место в очереди в туалет – та выстроилась через весь плацкарт.
Надя устроилась на своей нижней полке – которую ей тоже уступил Сережа – и попыталась задремать. Ей это почти удалось, как вдруг за плечо девушку настойчиво потрясли. Над ней стояла вульгарного вида тетка в домашнем халате и возмущенно раздувала ноздри:
– Барышня, вы не слышите, там вашему парню плохо? Заперся, воет.
– Он не мой парень. – проронила Надя еле слышно, но чувство вины по отношению к Сереже заставило ее подняться. По пути к туалету ее проводил взглядом с десяток искаженных болезненной гримасой лиц. Постучав в дверцу, она позвала:
– Сережа? Ты в порядке?
– Уходи, – глухо отозвалось из-за двери.
Она было послушалась, но, обернувшись, увидела за своей спиной недовольную толпу.
– Сереж, что с тобой? Открой дверь!
– Уходи, я кому сказал! Вали отсюда! На хрен пошла! – в словах попутчика сквозила истерика.
– Сережа, открой дверь!
– Я врач, я могу помочь! – раздался голос с другого конца вагона, и это придало девушке уверенности.
– Сереж, здесь врач. Может, у него есть с собой какие-то лекарства. Открой, пожалуйста, ну же!
– Да чё ты телишься! – возмутился здоровый дембель в тельняшке. Он сверзился со своей полки, встал во весь рост, едва не упершись бритой головой в потолок вагона и подошел к двери. Недолго думая, саданул ногой в район замка, потом еще раз и еще. Дверь распахнулась, ударила о стенку, и зрелище, представшее Надиным глазам заставило ее вывалить все то немногое, что она съела за день, на и без того не самый чистый пол вагонного туалета.
Сережа восседал на унитазе «в позе орла». Голова свисала на грудь, с оттопыренной нижней губы тянулась ниточка слюны. А в металлический унитаз под его ногами свисало что-то сизое, длинное, толстое, никак не похожее на то, что обычно выходит из человека. Сережа с трудом поднял помутневший взгляд на Надю, перевел его на дембеля и выдохнул из последний сил:
– Помогите…
После чего повалился на пол лицом вперед, а из Сережиного зада продолжали, подобно червям, выползать его собственные внутренности.
* * *Что делать дальше поездная бригада решала долго. Связи с «большой землей» не было – РВС сгорела, облитая крутым кипятком, а портативные рации проводников передавали только помехи. Мобильники дружно жаловались на отсутствие сети. Двигаться дальше состав не мог – у двух вагонов не было соприкосновения с полотном, прочие стояли вкривь и вкось – поползли по скользким от снега рельсам.
Кто-то из проводников предложил отцепить локомотив и поехать за помощью до следующей станции.
– Ты дурак что ли? А пассажиры здесь останутся? – возмутился Лешка.
– А ты захотел в Данко поиграть? Так это, братец, без нас! – ярился Тимофей, молодой и наглый сержант из «линейных». Раскосый и квадратный Нурлан, его напарник, согласно подтявкивал, коверкая слова:
– Да, Данка хуева. Хули здэсь сидэть?
Другие закивали, принялись роптать, мол, что это они тут торчать должны, и так вторые сутки в дежурстве, дома – семьи, дети.
– Да вы чё, люди? – удивленно вопрошал помощник машиниста. – Вы в своем уме? Целый состав народу посреди тайги бросить? А кто за это отвечать будет? А если что случится? Надо остаться. По инструкции даже…
Поездная бригада загомонила – сидеть в тайге и ждать у моря погоды никто не хотел.
Наконец, Аглая Семеновна – дебелая тетка за сорок, опытная проводница – из тех, кто не боится заходить в полный вагон дембелей – громыхнула:
– Ша! Лешка теперь за старшего – как скажет, так и будет! – и бригада притихла, только Тимофей что-то недовольно шепнул Нурлану. – Ну что, командуйте, Алексей Батькович, что делать-то?
Лешка не сразу понял, что вопрос адресован ему – выходит, теперь он начальник поезда, заместо дядьки и убитого Дмитрия Григорьевича. Замялся, пожевал губами, наконец, выдавил:
– Поезд сам дальше не поедет. Нужны рабочие, тягач и эвакуационный рейс. К тому же, нас уже неплохо замело. В пункте назначения про нас если и не забыли – то вряд ли могут прислать помощь по такому бурану. Будем ждать, пока не подъедет следующий состав, у них одолжим РВС и свяжемся с Благовещенском. Топить сможем еще пару дней; пассажирам раздадим пайки из вагона-ресторана. Палыч, соберешь?
– А недостачу ты мне из своего кармана закроешь? – возмутился Андрей Палыч, грузный, с внушительным вторым подбородком, перетекающим в свисающее брюхо директор вагона-ресторана.
– РЖД оплатит. Чрезвычайная ситуация! – отрезал Лешка, почувствовав всю угнездившуюся на его плечах ответственность. Палыч только хмыкнул, но возражать не стал. – Сейчас пройдитесь по вагонам и успокойте пассажиров. Скажите, что ситуация под контролем, РЖД извиняется и все такое, не мне вас учить.
– А про Степаныча, – Тимофей брезгливо сморщился, – Что расскажем?
– Ничего. Пассажирам ничего не говорить! Паника нам ни к чему.
Бригада нехотя разошлась по вагонам, переругиваясь и недовольно хмурясь. Лешка отер со лба выступивший пот – следующие часы обещали быть самыми непростыми в его недолгой жизни.
* * *Тимофей Меленчук заступил в наряд сопровождения недавно. До этого вместе с другом детства Нурланом он служил в патрульно-постовой службе Минусинска. На поезд их устроили, как и Лешку, по знакомству. Работа была не пыльная: знай себе следи за порядком, разнимай раз в месяц перепившихся вахтовиков, щупай смешливых проводниц да знакомься с симпатичными пассажирками, которые вдали от дома и мужей становились куда сговорчивее. Наверное, срабатывал «синдром попутчика». Впрочем, такими тонкостями Тимоха себе голову не забивал, а просто пользовался тем, что, как он считал, доставалось ему по праву. Нурлану с прекрасным полом везло меньше, но и тот не унывал – в дороге, вдалеке от глубоко консервативной мусульманской семьи, он мог беспрепятственно и без остатка отдаваться своему любимому хобби – употреблению горячительных напитков.
Тимоха с Нурланом шли через вагоны, сквозь зубы матерясь на взявшего слишком много на себя Лешку. Вечер, обещавший быть томным, теперь затянулся на неопределенный срок, и они хищно оглядывали полки плацкарта в поисках «добычи». Тимофей наметанным взглядом подмечал тут и там стройные ножки и круглые попки, затянутые в дешевые спортивные костюмы; поблескивающие же глаза Нурлана искали блики в пузатых боках бутылок на столиках и в сумках. Именно посреди этого будничного занятия их застал дикий визг в одном из вагонов:
– Помоги-и-ите! На помощь! Скорее! Полиция!
Сердце Тимохи глухо бухнуло в ушах. Рука сама собой дернулась к кобуре. Тяжесть надежного табельного ПМ-а придала уверенности.
– С дороги! – толкнул он плечом какого-то замешкавшегося в проходе мужичка в футболке «Зенита» и поспешил на голос. За спиной нога в ногу бежал Нурлан, шумно сопя своим плоским бульдожьим носом.
У туалета стояла беременная девчонка в пижаме со слониками. Тимоха даже не удержался, оглядел ее получше – совсем ведь молодая, можно сказать ребенок. А личико смазливое, хоть заплаканное.
– У ей парень помер! – угодливо квакнула какая-то бабка под локоть, и Тимохино сердце кольнуло не пойми откуда взявшееся ревнивое злорадство. – Прям на очке и… Ох, прости, Господи!
– Разберемся! – Тимофей отодвинул старушку и бесстрашно шагнул в тесное помещение туалета, откуда, помимо привычных ароматов хлорки и продуктов жизнедеятельности, теперь тянуло чем-то сырым, мясным, как когда батя разделывал порося. Зрелище, представшее его глазам заставило Тимоху выгнуться дугой и оставить съеденный на ужин тульский пряник на грязном полу – рядом с практически вывернутым наизнанку человеком. Головой тот упирался в пол, а ногами все еще сидел на унитазе. Внутренности сизо-бурой грудой свисали с металлического края.
Кое-как взяв себя в руки и сдержав второй приступ тошноты, Тимоха пробулькал:
– Нурлан, не пускай никого!
Ни сержант Меленчук, ни его напарник Нурлан никак не могли в тот момент предположить, что несчастный Сережа был лишь первым из восьмидесяти шести других «вывернутых наизнанку» пассажиров, отведавших бабкиных пирожков.
* * *Как угорелые, линейные полицейские метались по вагонам, фиксируя труп за трупом. То тут, то там раздавались новые крики, и Тимофей с Нурланом неслись на очередной гражданский зов. К концу часа насчитали восемьдесят шесть усопших. Стражи порядка уже не успевали ужасаться и успокаивать население, лишь отирали пот со лба и рутинно фотографировали очередного покойника, ключом проводника запирали туалет и запрещали приближаться к мертвецам. В натопленных вагонах те начали распространять вокруг себя зловонные миазмы чуть ли в первые минуты после гибели. Пострадали и двое проводников – их нашли в проходных тамбурах в лужах собственных испражнений с неизменным шлейфом внутренностей, торчащих из анальных отверстий.
– Да какого ж хера здесь произошло? – напряженно чесал затылок Тимофей. Нурлан предпочитал молчать, но и в его раскосых глазах читалось непонимание.
– Пироги это все! На них махарипе – проклятие! Эта старуха – не человек, бэнк, черт лесной! – со знанием дела встряла цыганка.
– Какая старуха? Гражданочка, вы употребляли?
Но обеспокоенные пассажиры подтвердили – действительно, ходила вдоль вагонов бабка с пирожками, и в самом деле погибли именно те несчастные, что польстились на ее угощение.
– Целый остался у кого-нибудь? А?
– Вот! Есть! У меня! – на вытянутых руках принес румяный кругляш теста щуплый интеллигент в очочках. Он с опаской глядел на пирожок и беспомощно оглядывался на толпу пассажиров, часто моргая за толстыми линзами. – Представляете, люди, только собирался поесть! Хотел руки помыть, а в туалет – очередь. Вот, не успел. А если бы…
– Благодарю за помощь следствию, – кивнул Тимофей, пряча панику за казенными фразами. – Нурлан, прими вещдок.
Мордатый казах, не изменившись в лице, протянул руку к «вещдоку», интеллигент поторопился разжать пальцы, и выпечка, выскользнув из целлофанового пакета, шлепнулась на пол. Румяные бока лопнули, и из щели полезло то, что поначалу показалось Тимофею лишь ливером. Но вдруг из серо-коричневой массы выросло что-то, похожее на два крошечных пальчика, на конце которых вместо ногтей росли их братья-близнецы еще меньшего размера. Эти странные конечности уперлись в пол, наподобие паучьих ног и с усилием вытягивали из пирожка оставшийся ливер, который вдруг из рассыпчатого и рыхлого стал какой-то склизкий и цельный. Кто-то из пассажиров взвизгнул, интеллигентишка отшатнулся в ужасе и бухнулся на задницу; Тимофей застыл, скованный ужасом, а пальчики уже уцепились за его штанину и начали восхождение.
Вдруг прямо в середину пирожка опустился тяжелый армейский берец, раздавив неведомое существо. Ботинок покрутил каблуком на месте, растирая бурую жижу, после чего одним движением размазал ее ровным слоем по полу.
– Дайте кто-нибудь совок соскрести эту гадость! – скомандовал тихий, но от того ничуть не менее мощный голос. В его басовитых обертонах чувствовалось, что владелец голоса привык не просить, но отдавать приказы.
Подняв глаза, Тимофей увидел перед собой невысокого, коротко стриженого мужчину. На квадратном подбородке сахарными крошками поблескивала седая щетина. В серых глазах плескалась расплавленная сталь. Под их взглядом Тимофею захотелось тут же встать по стойке «смирно». Образ дополняла тельняшка без рукавов.
– Фамилия, сержант! – рявкнул мужик, и Тимоха, вжав голову в плечи, переспросил:
– Я?
– Головка… от часов «Заря». Кто еще, ну?
– Сержант МВД Тимофей Меленчук, наряд сопровождения! – представился Тимоха с перепугу по форме.
– Хорошо, Меленчук. А я – офицер запаса, звать меня Анатолий Валентинович, можно просто «товарищ майор». Так вот, сержант, – офицер наклонился и поманил Тимофея пальцем, понизил тон, – Сейчас нужно здесь порядок навести. Во-первых, выкинуть эту дрянь, а во-вторых – вынести тела на мороз, пока они здесь не потекли. Ты же не хочешь, чтобы у тебя поезд мертвечиной провонял?
Тимофей не хотел.
– Пассажиров успокой и собери мужиков поздоровее да покрепче. Сейчас быстренько покойников на снежок перетаскаем, простынками накроем – чай, не обеднеете. А как состав на рельсы поставят – мы под них какой-нибудь отдельный вагон выделим.
* * *Найти добровольцев для переноса тел оказалось задачей непростой. В конечном итоге пришлось договариваться с вахтовиками – посулить им ящик водки из вагона-ресторана. Андрей Палыч подсчитывал расходы и рвал с головы свои и без того жиденькие волосья.
Провозились едва ли не два часа. Задачу осложнило то, что внутренности волочились за телами по вагону, оставляя кровавый след. Наконец, было принято решение заворачивать усопших полностью в простыню – под горестный вой проводниц. Наконец, все восемьдесят шесть трупов лежали аккуратным рядком вдоль поезда. Зрелище было жуткое: кровь просачивалась сквозь простыни и окрашивала снег. В голове Тимофея проносились сцены из старых военных фильмов – про концлагеря и карательные отряды. Кажется, в одном из таких немцы расстреляли всю деревню, а потом сложили таким же аккуратным рядком за избами. Его снова вывернуло.
