Триада

– Скорее! – сказал он и выволок упирающуюся Джерис наружу.

Позади них раздался грохот. Постамент хрустнул и переломился пополам. Светящийся шар упал на пол и потух, разбившись на тысячи осколков.

– Что это? – задыхаясь, спросил Таррель и ткнул кристаллом в лицо Джерис.

– Я молилась. – гордо сказала Джерис. – Свет Матери-Звезды пришёл из-за меня, а не из-за камня.

– Хорошо. Пускай. Я спросил, что это?

Таррель катал в руках кристалл, считая его грани.

– Нашла на берегу. – ответила Джерис. – Тебе не отдам. Даже не думай.

– Не отдашь, – поправил её Таррель, – а продашь.

– Всё серебром меряешь? Совесть свою измерь, ни на керту не потянет! Продам. Да вот кому угодно, только не тебе.

Таррель схватился за голову.

– Да продавай! Пожалуйста… А если б меня здесь не оказалось? – сказал он.

– Было бы чудесно. – ответила Джерис и подошла вплотную к Таррелю. – Ты всегда не вовремя.

И протянула руку. Таррель помолчал и сказал с обидой:

– Так, значит? Вот уж прямо всегда?

Он вложил кристалл в маленькую ручку Джерис и, развернувшись, пошёл прочь.

К десяти часам вечера темнота совсем окутала побережье, и в Гаавуне наступила ночь. Едва спряталось солнце, резко похолодало, город опустел, и только редкие прохожие топали по улицам, торопясь домой, к тёплой печи и вкусному ужину.

На южном небе выделялись, словно обведённые чернилами, тёмные фигуры каштанов и апельсиновых деревьев. Повсюду сверкали фонари и огоньки в окнах маленьких домиков, а в воздухе плавали ароматы морского воздуха, апельсинов и свежих булочек, которые лати готовили для своих семей. С каждым шагом запахи менялись, и казалось, что ночью Гаавун пестрит ими даже больше, чем днём.

Несмотря на темноту, после девяти вечера город кишел звуками, только иначе, чем в дневные часы. Стрекотали сверчки, точно устроили они соревнование, кто окажется самым громким, лаяли собаки вдалеке, пели женские голоса и кричали резвящиеся во дворах дети. Но больше всего было в Гаавуне разговоров. Попасть сюда впервые – покажется, будто волны шумят на берегу, но прислушаешься – болтовня вполголоса.

Разговорами был полон весь Гаавун. Мимо какого двора не пройди – везде бормочут. Не судачишь, не сплетничаешь по вечерам – косо посмотрят. Либо за немого сочтут, либо за юродивого. Знакомых увидел – приветствуй, а чужих уж и подавно. Потому спешащие домой люди только и вертели головой по сторонам и, завидев отдыхающих у домов хозяев и хозяек, доброжелательно кивали, приговаривая: "Как поживаете? Как детки?" или "Холодный вечерок выдался, что же вы не у печки?", и всё в таком духе.

Но сегодняшний вечер всё-таки разогнал большинство латосов по домам. Поговоришь тут, когда ознобом прошибает. Уж лучше дома, в тепле, под горячий чай или вино.

Холод сыграл на руку всем тем, кому хотелось этим вечером остаться незамеченными на гаавунских улицах. Среди таких людей оказался и Арнэ Таррель, спешащий пересечь Гаавун как можно быстрее, чтобы добраться в дальний район. Никто не знал, где он живёт. Может потому, что появлялся он здесь нечасто, а может, просто скрываться умел. Как бы то ни было, а холод и туман, спустившиеся на Гаавун, благоволили молодому Таррелю. Он пересекал одну улицу за другой, натягивая капюшон на самый нос. Попадаться на глаза гаавунцам, которым до смерти интересна хоть какая новость, ему совсем не хотелось: даже уличный пёс, крикни ему, что Таррель вернулся, поймёт, о ком речь.

Дорога привела дежу в глухой район Кадрог. Там царила тишина. Улицы освещали редкие тусклые фонари, а свет в окнах гасился ещё около восьми часов вечера, и тогда уже никто не выходил на улицу до утра. Здесь было хорошо всем тем, кто превыше всего ставил покой и сон, потому-то Кадрог и не похож был на остальной Гаавун: здесь не жужжали по вечерам сотни приглушённых голосов, как в пчелином улье, не кричали дети и не играла музыка. Потому и в сон этот район погружался раньше всех, а пробуждался на самой заре. Район стариков и старух, что покорно ждут, когда придёт их час и наслаждаются тихими, лишёнными суеты днями.

В спальне стариков Шетгори было темно и тихо. Уже несколько часов как легли в кровать. Духота в комнате то и дело будила старого Гофу, и он вставал, чтобы походить по комнате и размять отлёжанные бока. В очередной раз он открыл глаза и сел на краю кровати, свесив ноги. Беспроглядная темнота. И душно. Только тусклый, еле освещенный квадрат окна висит напротив.

Кашель вырвался из груди Гофы, и он, кряхтя, поставил ноги на пол. Лати Фанкель на кровати зашевелилась, но не сказала ни слова. Гофа подошел к окну, просунул голову между штор и, посмотрев недолго на пустую улицу, распахнул окно. Ставни скрипнули и ударились снаружи о стены дома. В комнату тут же просочилась ночная прохлада. Гофа облегченно вздохнул. Постояв так ещё с несколько минут, он почувствовал, что наконец-то начало клонить в сон. Только он доковылял до кровати, предвкушая долгожданное забытье, как услышал звуки внизу, на первом этаже. Пожевав сухие губы, он заворчал и зажёг керосиновую лампу. Лати Фанкель приподнялась на локтях. Лицо ее было испуганно, волосы растрепаны, а в глазах – ни следа сна.

– Гофа, что ты? Куда собрался?

– Лежи. Пойду вниз схожу. Говорил же – яблоки поближе к стене клади, поближе! – и махнул рукой. – Не слушаешь, а мне теперь ноги обивать о лестницу эту проклятую.

Отдаляющееся бормотание старика Шетгори звучало ничуть не благозвучнее скрипа деревянных ступеней под его ногами. Он спустился на первый этаж, освещая себе путь лампой, и перед ним вырос ряд высоких окон, ведущих на веранду. Возле них вдоль стены стоял длинный стол с яблоками, пахнущими так сильно, что даже хотелось открыть окно. Гофа, опираясь на край стола, опустился на колени и осветил пол по углам. Пусто.

Тут звук повторился. И был это не стук падающих яблок. Гофа поднял голову. За стеклянной дверью что-то двигалось. Старик поднялся на ноги и разглядел в мутные стекла высокую фигуру. Вздрогнув, он затушил лампу. Снова застучали в стекло.

– Гофа, открывай же скорее! – раздалось за дверью. – Я вижу, что ты здесь!

– Кто? – слабо от испуга произнёс старик.

– О, звезды, Шетгори! Открой дверь! Это я, Арнэ.

Гофа схватился за голову и быстро поковылял к двери, чтобы впустить Тарреля.

– Что же ты копаешься там…

– Да лампу-то я ж затушил! – оправдывался старик.

Дрожащими руками он нащупал ключ, повернул его. Дверь отворилась. Таррель скользнул внутрь, и Гофа сразу же схватил его за плечи.

– Неужто вернулся? И не ждали! Думали, пропал где! – захлёбываясь словами, сказал Гофа. Он совсем перехотел спать и дрожал теперь от радости.

– Что же ты как вор, через сад! Я чуть дух от страха не испустил, ты, негодяй!

Таррель никак не мог освободиться и трепыхался в руках Гофы. Он даже не видел его: в комнате было совсем темно.

– Шетгори! – взвыл Таррель, пытаясь убрать руки старика. – Всё потом! Дай света!

– Что случилось, Гофа? Кто там? Я иду! – донёсся с лестницы испуганный голос лати Фанкель.

С новой зажжённой лампой она сбежала по ступенькам быстро, точно девчонка. Таррель наконец-то увидел обоих Шетгори. А Фанкель, увидев Тарреля, тут же остановилась.

– Арнэ! – все тем же дрожащим голосом сказала она.

– Фани, Гофа. – обратился он к старикам, едва сдерживая раздражение. – Мне сейчас же нужно попасть к себе, пустите меня в подвал! Поговорим позже, клянусь. Гофа, отпусти.

– Я тебя и не держу. – испуганно сказал Гофа и тут же убрал руки.

– Вот, держи, Арнэ. – сказала лати Фанкель с благоговением, протягивая Таррелю вторую лампу. – Смотри не урони, а то как бы плащ не поджёг. Уж больно длинный он у тебя.

Таррель не ответил. Он юркнул под лестницу и спустился ещё ниже. Перед ним, освещённая лампой, выросла железная дверь, вся в пыли и паутине. Таррель опустился на колени и тщательно осмотрел все замки и ручки. Он ожидал увидеть там следы любопытных пальцев стариков, но пыль ровным слоем покрывала всё вокруг. Таррель выдохнул и открыл ржавый замок. Дверь тяжело отворилась.

Таррель зашёл внутрь и зажёг все семь ламп в подвале – узком длинном помещении. Всё вокруг было уставлено шкафами, упирающимися в самый потолок – впрочем, довольно низкий: Таррель едва не касался его головой. Всё здесь было по-прежнему – пыльная мебель, тусклый свет, пауки по углам, влажные стены и уходящие в темноту ряды полок.

Таррель даже не осмотрелся. Едва он зашёл внутрь, ему стало так тошно, что захотелось всё здесь поджечь, чтоб больше никогда не возвращаться. Но нельзя. Здесь все его сокровища.

Многие латосы с уверенностью сказали бы, что в жизни о таком даже не слышали, а уж видеть своими глазами – и подавно. На полках, скрытые полутьмой, лежали самые странные и пугающие вещи, что мог скрывать в себе Эллатос. Таррель знал, что лежит в каждой коробке, в каждом свёртке бумаги или во флаконе, тщательно перевязанном и закупоренном, в каждых чаше и мешке. И подумать бы, что ждут эти вещи своего часа, но Таррель знал, что не прикоснётся к ним никто, кроме него, а лучше б, если бы и вовсе этой коллекции и не было.

Попробуй он незаметно отпустить кому-нибудь на Торговане параличную сыворотку или зубастый браслет, известный тем, что всем хозяевам руки пооткусывал; или последние часы: заведёшь такие, имя назовёшь – стрелки в обратную сторону пойдут, а как выйдет время – так умрёт тут же этот человек; или заговорённую дубовую веточку кому дашь, так тот самих древенов понимать сможет, только вот если переломишь её случайно или потеряешь где – к лесу не подходи, иначе древены придут тут же и разорвут в клочья, – да сразу же его б повесили на площади за товар такой! Латосы говорливы до невозможности, и для них держать язык за зубами равно что не жить вовсе и не дышать.

Как перестали приезжать торговцы с других земель, так и решил Эллатос, что небо наказало их за дружбу с колдунами. Чего таить, и страшные люди появлялись на Торговане, чтоб нажиться за счёт тех, кто глуп и готов отдать деньги за то, чем пользоваться не умеет. За всеми не уследишь. Колдуны на Эллатосе, хоть законом и не преследовались, с большим успехом преследовались самими латосами. Всё это Таррель знал, и потому товар отбирал самым тщательным образом, чтоб упрекнуть его было не в чем. Ещё он знал, что любопытство латосов превосходило все их остальные качества, разве что только не прожорливость, и потому то, что он приносил на Торгован, непременно улетало с такой скоростью, что только успевай ардумы считать.

Но здесь, в подвале, нет самого главного. Нет венца этому хламу. Нет того, чего жаждет он всем сердцем. Нет того, ради чего он ищет. Находит, заимствует. Просит. Обменивает. Одалживает. Крадёт.

Таррель скинул плащ и оказался у стола. Выдвинул ящики один за другим, и оттуда повалились связки бумаг – толстые, тонкие, новые и изрядно потрёпанные, но все без исключения бережно перевязанные лентами. Он опустился на колени и стал перебирать бумаги дрожащими пальцами, заглядывал между листов, отбрасывал в сторону, и так снова и снова, пока лицо его вдруг не изменилось. Таррель утёр со лба пот и, зажмурившись, помотал головой. В ушах стоял звон.

В его руках лежала тонкая стопка слипшихся и изорванных по краям бумаг – до того старая она была. Давно забросил он её в отчаянии. Но теперь она оказалась нужной, и она здесь. Таррель вскочил на ноги и попытался развязать узел, но тот был затянут на удивление крепко. Не вытерпев, Таррель достал нож. Лезвие со скрипом прошло сквозь тугую ленту и освободило бумаги. Таррель разлепил их осторожно и впился взглядом в буквы. Любой, кто бы ни зашёл сейчас в подвал, подумал бы, что дежа Таррель, должно быть, сошёл с ума, настолько страшным был его вид: тело била дрожь, он еле стоял на ногах, уставившись безумными глазами на лист бумаги, и что-то бормотал себе под нос.

– Шестеро основ. – прошептал он, не шевеля губами. – Хрусталь.

Он опустил бумаги и уставился бессмысленным взглядом в стену напротив. Так и стоял он, пока не швырнул бумаги на пол и не вскричал:

– Проклятье!

Таррель так дёрнулся, что задел стоящий рядом шкаф, и с полок полетели на пол стеклянные сосуды. Звон бьющегося стекла оглушил Тарреля, и в ушах зашумело, будто земля развезлась под его ногами. Всё вокруг потемнело, исказилось и поплыло. Не в силах справиться с приступом, Таррель опустился на пол и закрыл лицо руками.

Старики Шетгори терпеливо ожидали Арнэ на диване, но, услышав громкие звуки, переглянулись. Гофа покачал головой. Похлопав жену по плечу, он молча поднялся, взял лампу. Ступени заскрипели. Освещённая фигура Шетгори стала уплывать наверх, и Фани последовала за ним.

В доме стало тихо.

Глава 3

Сердце Гаавуна пестрело сотней цветов, звуков, запахов и голосов – крикливых и не очень, звонких и осипших, сердитых и радостных. Это был один из самых приятных дней на южном Эллатосе, день, когда нежный ветер с холмов играет, прячась, в ветвях каштанов, когда сидящие на крышах птицы заливаются где-то прямо над головой, а в наполненном зноем воздухе плавают ароматы корицы, мёда и лимонов.

Улица Баник разрезала прибрежный район города от восточного края до западного. Это была широкая, вымощенная белыми камнями дорога – тридцать человек могли пройти по ней в ряд, не касаясь друг друга плечами. По обеим сторонам улицы простирались торговые ряды – две вереницы одноэтажных построек. Эти домики были обителью лавочников, которые, по большей части, торговали продовольствиями, домашней утварью, тканями и драгоценностями.

Люди попроще располагались вместе с товаром вдоль этих лавок, усевшись прямо на полу или на низеньких ступеньках в просторных открытых коридорах, под черепичной крышей. Сначала эти коридоры служили укрытием от солнца для посетителей лавок, но со временем и там расположились торговцы. Кое-где даже виднелась разметка, нацарапанная мелом – обычно ее рисовали перед Торгованом, когда желающих продавать становилось слишком много.

Колокол на площади Кутрави подал голос, и его тягучая песня заглушила звуки Торгована. Протянув двенадцать раз, колокол умолк. Площадь украшали помощники городовых, спрятав головы в огромных шляпах. Они возводили помост из деревянных коробок прямо рядом с фонтаном, из которого возвышалась колонна. Её венчала бронзовая корзина, полная угощений.

Повсюду раздавались призывы уличных торговцев, а хозяева лавок позволяли себе в этот день даже нанять звальцев и выставляли их в открытых коридорах: те, топчась в тени под крышей, кричали в большие, расширяющиеся к концу железные трубки.

– Только в день Торгована, только для вас – ткани лучшего суконного двора провинции! Лавка Стоккари ждет всех, кто знает толк в прекрасном! – кричал один.

– Латосы и лати, мимо что идете? Кроме как у Тунвари, книг вы не найдете! – пытался перекричать его другой, спрятавшийся где-то в коридоре на другой стороне улицы.

Тётка Кафизель надела широкополую шляпу и утёрла вспотевшие щёки. Она глядела по сторонам и щурилась. Сегодня под ней на Баник стояло по меньшей мере двести торговок, и все они, как и Кафизель, настороженно оглядывались и вели себя по меньшей мере странно, точно их всех вот-вот разгонят.

И тут Кафизель встрепенулась и подскочила.

– Ну что, латочки мои. – сказала она недовольно и хлопнула в ладоши.

Сотни глаз уставились туда, где неторопливо шла Джерисель Фенгари. Ей сегодня некуда было торопиться. Одно-единственное ожерелье лежало в кармане её шёлковой белой юбки. Джерис подошла к Кафизель и осмотрелась.

– Доброго дня. – сказала она. – Гляжу, мне сегодня совсем места не оставили.

Кафизель склонила голова и упёрлась руками в бока.

– Джерис, тебе сегодня оно не нужно.

– Вы прямо-таки угадали! – ехидно сказала Джерис. – Торговать мне сегодня нечем, но ожерелье надо отдать. Дорогое.

Торговки зашептались и заёрзали на местах. Джерис нахмурилась и оглядела толпу лати. Кафизель молчала.

– Чего уставились? – спросила Джерис и спрятала руки в карманах.

Торговки повскакали с мест, поднялся шум, и кто-то плюнул Джерис под ноги. Кафизель подняла руку, призывая их замолчать.

– Новости прилетели. – сказала она и цокнула языком. – Очень интересные новости, Джерис.

– Это ещё какие? – нагло спросила Джерис, подходя к Кафизель.

– Такие. – кивнула Кафизель головой в сторону холма, и Джерис остановилась. – Видели тебя. В храме.

Джерис усмехнулась, поправила складки юбки и сказала:

– А что, теперь в храм только с разрешения? Может, ещё главе города прошение отправить?

– Видели тебя старухи с Кадрога. И то, что ты сделала, тоже видели.

Джерис подошла вплотную к Кафизель, едва не касаясь лицом её широкой груди.

– Старухи, говоришь?

Торговки зашумели, поднялись с мест и похватали с земли мелкие камни.

– Призналась! Призналась! – закричали они.

– Колдунья проклятая!

– Староверка!

– Тихо! – завопила Кафизель, но торговок уже было не остановить.

Женщины кричали все разом, и слова слились в единый вой. Толпа лати набросилась на Джерис, и она скрылась под их телами. Мимо проходили люди, косились, ускоряли шаг, увидев, что происходит что-то неладное, и скорее удалялись, чтоб не портить себе настроение. Но всё же, отойдя, останавливались, глядели, кривили лицо, а потом шли дальше, и кричали остальным, что на Баник кого-то бьют. Тогда приходили другие, так же смотрели, так же кривились, и так же уходили, догоняя товарищей у мангалов с шашлыком.

Ветер гонял по улице обрывки белого шёлка. Кафизель еле растолкала женщин, которые никак не могли успокоиться и, потеряв шляпу, наконец-то попала в толпу.

– Всё! – заорала она. – Хватит! Разошлись! – и топнула ногой так, что женщины отскочили.

Джерис никак не могла подняться. Обрывки шёлка в крови еле прикрывали её белое, покрытое ссадинами тело. Кафизель убрала волосы с лица Джерис, намотала их на руку и потянула Джерис вверх, чтоб та поднялась.

– Храм вздумала наш портить? – сказала она сквозь зубы. – Сообщу главе города. Проклятая колдунья! Ещё раз появишься в Гаавуне – повесим!

Джерис смотрела на Кафизель такими страшными глазами, что та отпустила волосы и отошла на шаг.

– Ну, что ж, тогда спасибо, что не повесили. – усмехнулась Джерис, вытирая кровь с губ.

Кафизель приблизилась и прошептала:

– Тётке Разель спасибо говори. Помогла она мне когда-то. – и тут же закричала: – Пошла вон! И стыд этот прикрой! Мы тут люди приличные!

И бросила к ногам Джерис грязный лоскут ткани.

Идти было тяжело. Каждый шаг отдавался болью в голове и во всём теле. Не пройдя и десять лавок, Джерис опустилась в тени коридора напротив дома, украшенного живыми розами. Он благоухал, и переливались разноцветные стёкла его окон в лучах солнца. Под вывеской "Розовый сад" в дверях стояли юные лати и, перешёптываясь, показывали на Джерис пальцем.

Тогда двое торговцев рядом с Джерис переглянулись друг с другом.

– Здесь занято! – вдруг заорал один, толстый и весь красный от жары, но тут же, не ожидая такого громкого своего крика, прикрыл рот рукой.

Второй, щуплый, пихнул его в бок, да так, что тот покачнулся. Джерис сидела, словно онемевшая, но от крика вскочила с места. Торговцы уставились на нее.

– Не велено никого пускать. – учтиво заметил коротышка. – Идите, пока нам всем не попало.

– Иди, иди, чего стоишь. – помахал рукой первый.

Только после того, как Джерис стало невозможно разглядеть в толпе, он выдохнул и сказал:

– И чего ты меня пихать начал?

– Гвор, ты совсем дурак? – рассердился сосед. – Не слышал, чего там орали? Колдунья она!

Толстяк здорово испугался.

– А если она это… Того? Придёт домой и на меня наговорит чего-нибудь?

Коротышка сдвинул брови и многозначительно покачал головой в знак согласия.

– Ну и глупый же ты, Гвор! – вдруг рассмеялся он. – Видел глаза её? Она ж заговоренная, витает в своих колдовских видениях. Не до тебя ей.

– Ну ладно. – с облегчением сказал Гвор и улыбнулся.

Стрелка часов ещё даже не успела опуститься до половины первого дня, как вся Баник обсуждала народный суд жестокой и опасной колдуньи, ломающей камни и готовой обрушить сами холмы на несчастный Гаавун, где в самом разгаре шла торговля ни в чём неповинных добропорядочных людей. Одни рьяно настаивали на том, что с колдуньей надо было разделаться окончательно, чтоб не бояться её тёмными ночами, и обвиняли Кафизель в мягкотелости, а другие утверждали, что, милосердно отпустив лати Фенгари, обитатели Баник обеспечили себе спокойное существование на Эгары вперед. Но, как бы значительны ни были разногласия обеих сторон, в одном латосы оказались полностью согласны – ничто не могло испортить сегодняшний праздник, когда можно, наевшись, напившись вволю и раздобрев, повеселиться, поплясать, почувствовать сплоченность людей и сплоченность мыслей.

Ожидание радостного события вытесняло из разума латосов все неприятные происшествия, которые так расстраивают и утомляют накануне Светлого торжества, и не дают предаться веселью. Может быть, они подумают об этом позже. Как-нибудь. Но не сегодня.

Таррель лежал на крыше, закрыв лицо руками. Грудь вздымалась тяжёлым не то от жары, не то от гнева, дыханием. Солнце жгло кожу. Крики, смех, балаганная дудка и песни заполняли всё вокруг. Таррель оторвал руки от лица и съехал по крыше. Схватился за ветку дерева, спрыгнул вниз и окунулся в прохладную тень сада. Здесь, на заднем дворе какого-то лавочника, что не пришёл сегодня торговать, тесно росли деревья и стоял огромный чан с водой. Таррель окунул в него голову и, едва не захлебнувшись, вынырнул.

– Проклятье! – прошипел он и ударил ладонью по воде, где стояло отражение его искажённого злобой лица.

На тропинке возле забора зашаркали торопливые шаги. Таррель выскочил в узкий переулок и наткнулся на тётку Кафизель. Лицо её было мрачным.

– Я что тебе сказал? – почти вскричал он, схватив Кафизель за локоть.

Кафизель молчала, уставившись себе под ноги.

– Ты, кажется, забыла, кто тебе помог? Забыла?

– Да не знала я, что они на неё накинутся! – шёпотом воскликнула Кафизель.

– Я что, сказал, чтоб её здесь избили?

– Да не знала я, что так выйдет! Попробуй их угомонить! Жива твоя Фенгари – и ладно! И на том спасибо скажи.

Кафизель выдернула руку.

– Это ты спасибо говори, Кафизель. – сказал Таррель и надел капюшон. – До конца жизни своей говори. Помни, кто тебя от мужа избавил. Знала бы, под чьими руками он умер – сейчас бы нам всем в ноги кланялась.

– Разель я и так поклонилась. Больше никому не буду.

Таррель развернулся и уже собирался уйти, как Кафизель шёпотом закричала:

– А вторая часть?

– Подавись! – сказал Таррель и бросил на землю большой круглый ардум.

"Щедрый угол" – любимое местечко и заядлых гуляк, и тех, кто не прочь спокойно посидеть за кружечкой хорошего хмельного, слушая басни стариков и новости молодых. Большой, двух ярусов деревянный зал с частыми колоннами из стволов дуба был гостеприимен ко всем. Маленькие окна под потолком пропускали совсем мало света, и потому сюда, помимо всех прочих, любил и такой народ заходить, который либо припрятаться хочет, либо незамеченным остаться, или же разговоры провести тихие, чтоб ни одно ухо не услышало.

Суетлив был хозяин харчевни латос Таака: всегда сновал по залу туда-сюда с четвёркой юрких помощников, вежливо интересуясь у гостей, не надобно ли им чего, не наполнить ли кружки доверху, не снять ли с углей новую порцию сочных угощений. В этот день работы ему выпало столько, что и захлебнуться, пожалуй, можно. Повсюду мелькали и неизвестные, и до тошноты знакомые лица с пьяными глазами и развязанными донельзя языками.

Запах пива и специй стоял в Щедром угле. Входная дверь стучала постоянно – кто-то заходил внутрь, вдыхая ароматы и благостно улыбаясь, кто-то выходил, кого-то выносили. Затерявшийся в этой толпе старик Пивси еле выбрался после того, как два приземистых латоса зажали его между собой, даже не заметив.

– Ох, кости мои, косточки… – приговаривал он после каждого столкновения с проходящими мимо людьми. Добравшись до хозяйского местечка, он уселся на высокий стул рядом и стал ждать, озираясь по сторонам и потирая ушибленные бока. Вскоре подошел и Таака.

– А, Пивси! Ну здравствуй. – сказал он. – А мы всё спорили, к какому времени тебя ждать.

– Да мне, собственно, и приходить-то не очень хотелось. – кивнул Пивси головой в сторону зала.

– Мне тоже! – сказал Таака. – Так ты, видно, ждёшь кого-то? – многозначительно спросил он. Пивси промолчал, отвернув голову в сторону.

– Да ладно тебе нос воротить, старик! – расхохотался Таака. – Уже каждый пёс знает, что паренёк твой в город вернулся. Вот и решили по кружечке ледяного пропустить, чего тут гадать?

– Прав ты, Таака, прав. – торопливо пробормотал старик. – Да только не нужно здесь об этом никому говорить, добро? Не хочу я шумихи.