Чужих было двое: усатый верзила и низенький плешивый пузан, в чёрных мундирах со сверкающими золотом нагрудными знаками. Сунув мне под нос корочки, сходу прошлись по комнатам. Но это так, ритуал соблюсти. Знали собаки, где и что искать.

На кухне оба уставились на газовую плиту. Лысый пузан потёр ладошки:

– По долгам следует платить, верно?

Усатый хмуро жевал зубочистку. Я молчал. А что тут скажешь?

– А вы просрочили. – Лысый покачал головой. – Работу не сдали издателю – и деньги не возвращаете. От плиты отойдите.

Да, аванс брать не стоило, прожили бы как‑нибудь и без этих двухсот тысяч. Но даже в страшном сне тогда не грезилось, что рукопись в срок не закончу. И что обидно: из‑за единственного слова. Не глянулось оно мне, вишь ты. Типа крутой стилист, понимаешь.

Коллекторы действуют по закону – и я бессилен.

Верзила наклонил плиту, лысый извлёк из‑под неё заветный свёрток, перехваченный джутовым шпагатом, и сноровисто развязал его; снятый с альбома пакет полетел в угол. Лысый, осклабившись, перевернул увесистые листы с серебряными рублёвиками.

– Ты только посмотри! – Лысый повернулся к усатому. – А ведь уверяли, что денег нет. Ай‑я‑яй! Головы людям зачем‑то морочили.

– Он лукаво прищурился:

– А денежки‑то – вот они где.

– Это не деньги… Старинные… коллекция… личное.

– Уже нет. – Усатый выплюнул зубочистку.

– Верно говоришь, Степаныч. Так, и что у нас тут? Ну-ка посмотрим…

Лысый присел к столу.

– Ну-ка, ну-ка… Ух ты, крестовичок-то какой шикарный!

Лысый не спеша перелистывал пластины.

– А вот и Петя Второй. Так-с, а Петя Третий почему отсутствует?

Эх, прибить бы незваных гостей! Двадцать лет – псу под хвост. Двум чёрным псам.

– Не по средствам, что ли? А? Иван Антоныча тоже вот нету. Зато что есть – пальчики оближешь!

Захлопнув кляссер, лысый взвесил его на ладони:

– Должно хватить.

Я молчал.

– Заканчиваем. – Лысый кивнул верзиле. – Дуй за понятыми. Чего замер? Соседей тащи!

Что же делать, что делать? А если спиной к плите и незаметно кран открыть? А самому затаить дыхание?

Мне даже почудился газовый запах.

Господи, бред какой. Ну зачем, зачем я брал этот чёртов аванс?

– А может… – Лысый раскрылся лукавой улыбкой… – решим вопрос на месте?

– Это как?

– Легко, дружище. Медь остаётся вам, серебро достаётся нам. А? – Он прямо лучился радостью. – Как говорится, бабе – цветы, дитям – мороженое. И ваш долг списывается. Идёт?

Ага, откатит он издателю десяток моих монет – и всё уладилось? За дурака меня держит.

Хлопнула входная дверь – вернулся усатый. Один, без соседей.

– Вы, я вижу, упрямитесь? – Лысый печально вздохнул, тут же раздался страшный, нечеловеческий вопль и меня сбили с ног.

Я вскочил, но сверху обрушился пол, и почему-то асфальтовый.

Надо мной склонился незнакомый мужик в очках:

– Цел? Сам-то встанешь? Ну что же ты на красный‑то, а?

Я с трудом поднялся и… враз очутился на улице. Вот оно что… Визжали, оказалось, тормоза белой «Тойоты», она же и опрокинула меня наземь. А лысый и усатый, стало быть, исчезли.

– Может, в больницу тебе, а?

– Да ладно… – Я переступил с ноги на ногу; в правом колене резануло.

– Кровь на щеке вон.

– Ерунда… – Промокнул жгущую ссадину платком. – Слушай, не бери в голову, всё нормально.

– Точно?

– Да езжай, уже вон затор из-за нас.

К чему был этот сон наяву? А впрочем, догадаться несложно: вконец меня достали печали и тревоги.

* * *

Профилактика. До чего отвратительное слово: казённое, сухое до трухлявости. А заменить нечем. И ведь не обойтись. Издатель требует рукопись, а у меня проходная идея повисла. Вроде простая мысль: лучше подстелить соломки, чем ждать, пока жареный петух клюнет. Но как это выразишь одним термином?

Прилежный ремесленник, я запрещал себе затёртые словечки. Передо мной высился пример – строки Ахматовой из знаменитого цикла «Ветер войны»:

Птицы смерти в зените стоят.Кто идет … Ленинград?

Почти каждый поэт, не мудрствуя лукаво, вместо многоточия вставил бы: «защищать».

Но не Ахматова. Ибо «защищать» – б/у. И она таки нашла замену:

Птицы смерти в зените стоятКто идет выручать Ленинград?

Не слабо? А вот у меня с этой долбаной профилактикой – не получается. Хотя верный ответ наверняка имеется. Но почему словари-то молчат? Господи, из-за одного мутного существительного все планы рушатся! Проклятущая профилактика чуть не в каждой главе колом встаёт. И аванс этот чёртов, где же, где достать эти двести штук?

Если по правде, то дело не столько и в слове. Что слово? Так, примета. Вот получится истинное отыскать – тогда и книга выйдет полновесная.

Конечно, выехать можно было и на спецсредствах Академии, но вот не уважаю я эти костыли для разума. Да, тоже комплекс. А у кого их нет?

Кстати, об Академии: давненько я туда не заглядывал. И ведь сказывается: тает вера, тает. Странные дела… Пропустишь год – и уж сомнения терзают: а существует ли она, эта самая Академия метанаук? Или так, морок неуловимый?

Как же вовремя случилась эта командировка в столицу! Симпозиум – отличный повод оказаться в Москве. И для супруги неплохая отговорка: про Академию ничего Марианна не знает и знать не должна.

Глава вторая. Лубянка

Пословица звучит витиевато:

Не восхищайся прошлогодним небом,

Не возвращайся – где был рай когда-то,

И брось дурить – иди туда, где не был.

Владимир Высоцкий, «Цунами»

Что лучше: злато или зелень? Не о финансах речь – об осени и лете. По мне, так злато краше. Особо, если чудо высшей пробы, что на Руси зовётся бабьим летом. Да, жаль тропические страны, лишённые очей очарованья…

Светило нежаркое сентябрьское солнце; я поднимался к Лубянке по Театральному проезду. Томило пронзительное предчувствие: сегодня особый день, что-то случится, что-то важное. Возможно, разрешится гнетущая меня задача.

Откуда явилось это предвестие? Не раз уже бывало: ломаешь голову над чем‑то – и внутри возникает музыка. А вслед за ней – катарсис и разгадка.

Сейчас в душе моей качались волнами нежные скрипки: Брамс, Третья симфония. И часть тоже третья, аллегретто. А раз внутри такое чудо, решение должно быть близко. Тепло, тепло, ещё теплее…

Здесь, на Лубянке я не был чуть не двадцать лет – и бросилась в глаза клумба в центре площади. Ну да, ведь раньше здесь возвышался памятник Дзержинскому.

Неужто ничего не сбереглось от прошлого? Постой, а что за скверик в начале Новой площади? Какой‑то стенд. Ну‑ка, ну‑ка…

«За годы террора в Москве по ложным политическим обвинениям были расстреляны 40 тысяч человек…»

Сорок тысяч – это же небольшой городок! И не где-то в далёкой Сибири, а прямо здесь, в столице. Куда ж они трупы‑то девали? А, вот как раз про это. Сначала предавали земле на кладбище Яузской больницы, затем на Ваганьковском. Потом сжигали. Но Донской крематорий – далеко не Освенцим, поэтому с тридцать седьмого снова стали закапывать – слово "хоронить" здесь неуместно – на двух секретных полигонах НКВД. Ну, страна!

Присесть бы куда… А вот и скамейка – железная, покрыта чёрным кузбасслаком..

Я снова осмотрелся. Во‑о‑н – тот Самый Высокий Дом: оттуда всю Колыму видать, говаривали в прежние времена. Девять этажей, два верхних – глухие; гордый шпиль, часы с чёрными стрелками.

И тут случилось важное.

Я узнал его сразу. Настолько ослепительно белая шевелюра могла быть лишь у одного человека. Да и вышел он из того самого дома – таких совпадений не бывает. Белый, точно. Больше некому.

Мой старый знакомец нырнул в подземный переход, и я чуть было не завопил через всю площадь. Куда подевался? Ага, вот же он. Так, заглянул в книжный, «Библио‑Глобус». Можно не суетиться, никуда мой приятель теперь не денется.

Белый был из той жизни. Насыщенной страстями, голодной и счастливой. Где чуть не все девчонки были восхитительны и желанны; рубль был деньгами, а доллар преступной мечтой; где обычный обед – три пончика – два чая; а три пива – два гарнира – обед воскресный. Та жизнь длилась долгие четыре года и вместила едва ли не бо́льшую часть моего века. От тех славных времён осталось манящее послевкусие табачного дыма от болгарских сигарет «Шипка» и лёгкая ностальгия по гранёным стаканам.

Встретиться с Белым мне хотелось давно. Ведь именно с ним были связаны самые колоритные эпизоды той жизни. Смотри‑ка, даже в мыслях я не назвал его по имени: Толя, Толя Ратников. В те времена по именам друг друга мы величали нечасто. Меня, Сашу Константинова, сразу нарекли Костей.

Вот Белый вышел из книжного. Куда же он теперь? Так, открыл дверь… А, вспомнилось: ближе к концу учёбы у него появилось увлечение: штыки, кинжалы, сабли и тому подобное железо. А тут по пути профильный магазинчик. Что ж, придётся подождать.

Десятки лет ту жизнь почти не вспоминал. А как увидел однокашника, картинка и проявилась.

* * *

А что Белый вытворял с финским ножом! По выходным, когда многие обитатели сваливали из общаги, нам, оставшимся, он демонстрировал атрейский способ. Присутствовали, кроме меня, обычно Шплинт, Корчём и Тилибом.

Выйдя в длинный коридор, на всякий случай стучали в ближайшие двери: не выскочил бы кто часом под нож.

Изюминка заключалась в технике метания. Не только рабочая рука, всё его тело в миг броска напоминало змею, а ещё больше – кнут. Роль кнутовища играли ноги, до самых бедер, а корпус и рука набирали разгон по возрастающей.

– Теоретически, – изрекал Белый, – скорость ножа может быть и звуковой, треть километра в секунду. Но лимитирует предплечье, прочность сухожилий. А потому реально – до двухсот метров.

Однажды кто-то из нас спросил: а можно ли увернуться? Белый снисходительно улыбнулся.

– Один-единственный шансик, пацаны. Следите за его бёдрами. Важно уловить начало разгона: если противник в плохой форме или небрежничает, надежда есть. Такая вот ситуёвина.

Проверять защиту на себе решался лишь Корчём. Он облачался в примитивные доспехи, а на область сердца, поверх самодельного бронежилета, мы привязывали пару конспектов. Чтобы не портить броник.

Отойдя на шесть-семь метров, Белый вынимал сталь из ножен; вращение бёдрами он повторял всё быстрее, но то была лишь примерка.

Потом Белый, странно усмехаясь, убирал финарь обратно; на свет появлялся другой, с тупым концом. Мгновенный толчок бёдрами, тело сжимается в плотный комок мышц, хлёсткий взмах рукой и страшный, пронзительный крик:

…и – й – Я!!!

Короткий свист рассекаемого воздуха.

Заканчивалось всегда одинаково: удар сшибал Корчёма с ног. Бедолага поднимался, шатаясь, как пьяный, тряс головой, орал отнюдь не благим матом. Мол, неправильно, так не должно быть, мешают доспехи (плохому танцору…). И всегда нож торчал аккурат из конспекта.

А насчёт «так не должно быть» мы давно сообразили. Это простоватый Корчём не врубался. Ведь Белый, тоже следя за его бёдрами, догадывался, в какую сторону тот бросится. Но наш недоумок даже не пытался финтить.

Теперь думаю, что от настоящего финна даже и кевлар бы не спас. Но тогда о кевларе слыхом не слыхивали.

Позже Белый потряс нас иначе: объявил между делом, что мечтает о Высшей школе КГБ. Чтобы, значит, в разведку.

Смелое заявление. В те времена «Семнадцать мгновений весны» на экран ещё не вышли, зато каждый третий анекдот был про товарища майора. Да и аббревиатура КГБ прочно связывалась со словом сексот, или стукач. Но насчёт Белого сомнений не возникло, и тот факт, что он решил податься в чекисты, мы просто приняли к сведению. И без шуточек типа: «А кто у нас работает в органах, но не гинеколог?»

В конце концов Белый своего добился и потом, по слухам, служил нелегалом на Западе. А вернувшись, определился на Лубянку. Вот такой это был человек.

Вот двери оружейного открылись, и Белый двинулся дальше, даже не оглянувшись. Тоже мне, чекист. Ладно, хватит играть в догонялки.

– Белый!

Реакция у него ещё та: полсекунды на повернуться и узнать, и тут же сверкнула ослепительная улыбка. Вспомнилось, с огромным радиусом поражения особей женского пола.

Итак, секунда – и:

– Костя?

Надо же, назвал как прежде!

Конечно, хлопки по спине, взаимное лицезрение.

Волнистые и не просто белые – сверкающие белизной волосы. Контраст между широкими плечами и узкими бёдрами – классический перевернутый треугольник, куда там нынешним бегемотистым качкам. По-прежнему напоминает закрученную туго пружину, всегда готовую распрямиться.

Серый костюм из тонкой шерсти сидит как влитой; белая сорочка, синеватый галстук – таким я Белого не видел. Красаве́ц.

А дальше у нас пошло нестандартно. Никаких там: «Надо бы встретиться»; «Да, конечно… Я позвоню, встретимся обязательно».

– Вот что, Костя, встречу надо отметить. Сегодня.

– Согласен. А ты, Белый, в Москве – как? Живёшь или проездом?

– Живу, живу. Две квартиры здесь, так что сразу ко мне.

– Две квартиры в Москве? Круто! Одна кооперативная, другая – конспиративная?

Он расхохотался.

– Нет уж, Белый, предлагаю ко мне, в гостиницу. Сам подумай, как мне потом возвращаться, если посидим хорошенько? Ваши жадные менты на каждом углу будут интересоваться моей персоной.

– У меня заночуешь, без проблем. Или такси вызовем.

– Извини, люблю ночевать на своём месте. Поехали?

– Ладно, уговорил. Тогда на метро, что ли?

В подземке не повезло, сразу попали в плотную толпу. Но Белый словно и не замечал преграды. Лавируя между пассажирами, он ловко, как навазелиненный, проскальзывал вперёд. И что интересно – безо всяких толчков локтями и прочего хамства.

Потом спрошу, как удаётся. Тепло и всё теплее… Не зря во мне звучал Брамс, не зря…

Это ж надо, можно побеседовать с разведчиком, пусть и бывшим; из первых рук узнать все шпионские секреты. Мало что там в романах напишут да покажут в кино.

Выйдя из метро, сходу зашли в гастроном. Однако и тут случилась очередь. Мы поглядывали друг на друга, и зуд мой всё усиливался.

Нелегал – это вам не хухры-мухры. Тайные встречи с агентами, уход от преследования, явки и пароли. Шикарные женщины и охренительные машины. Фотоаппарат, замаскированный в галстуке, стреляющая авторучка…

Хочешь проверить, нет ли за тобой слежки – включи левый поворот, а сам поверни направо.

Хорошо отрываться у железнодорожного полотна.

– Как я вас узнаю? – Под мышкой я буду держать мотороллер «Тула».

– Спички есть? – Отсырели.

– Здесь посылают ракеты на Марс?

– …Костя?

– А?

– Что берём? Давай «Бостон»? Питерская штучка, мягкая.

Ну да, мы же все теперь обожаем питерское.

– А давай-ка лучше вон ту. «Гостиный двор – хлебная». Тмином пахнет, пьётся даже без закуски. И тоже, кстати, питерская.

Он хмыкнул. В итоге взяли ноль-пять «Бостона» и ноль-семь «Гостиного». И закуски, попроще. Так захотелось, попроще.

Знать бы заранее, какой урок преподаст мне эта встреча. Погибнуть мог запросто.

Глава третья. Весёленький вечер

Три дела, однажды начавши, трудно кончить:

а) вкушать хорошую пищу;

б) беседовать с возвратившимся из похода другом;

в) чесать, где чешется.

Козьма Прутков

Начали мы с «Бостона». Я потянулся за гостиничными рюмашками, но Белый посмотрел с укоризной. Нашлась пара гранёных стаканов. Я разливал, а Белый, пока булькала водочка, внимательно меня разглядывал. .Дружно махнули за встречу.

Хороша, родная! Чёрный хлебушек пахнет одуряюще. Сверху огурчик порежем, бутерброд называется. Колбаса, колбаса, я тебя сейчас сожру!

И не терпелось, ох не терпелось. Слаб человек. Но это же Белый, живой Штирлиц. Нет, ну как это он? В чужой стране, с поддельными документами. А попадёшься? Хана, нелегалы ведь работают без дипломатического прикрытия. Им, если что, не высылка грозит, а тюрьма, и срок астрономический. А до того запытают до полусмерти.

Вспомнили наших ребят; говорил больше я. Не то, не то. Похоже, мой бывший однокашник догадался, кивнул: дескать, давай уже.

– Белый, а скажи, тебе там было страшно? Если что, мучили бы, да и сроки за шпионаж – ого-го.

– Да брось. Конечно, провал – это дерьмово. Но не смертельно. Пытки, говоришь? Нет, коллег из России в нормальных странах не терзают. Не война всё-таки.

– А как же…

– Полиграф. Или психотропные средства. Пентотал, он же тиопентал натрия, в просторечии сыворотка правды. Но наши в тюрьмах подолгу не гниют, обычно удаётся обменять на ихних Джеймсов Бондов. Тем тоже неохота париться на шконках. Так что ампулу с ядом в зубе уже не прячем.

Белый достал пачку «Парламента».

– Ну, а ты чем живешь, Костя?

– Тоже на государевой службе, надзор по атомным делам. Преподаю немножко. Ещё книжки начал писать. Тут ниша свободная – популярная экология, да и радиация тоже. Грех мимо пройти.

– И как, получается?

– Есть такое дело.

– И? Небось купаешься, в зелёных-то?

– Не особо, честным трудом заработать проще. Вся жопа в мыле, а деньги не идут, а уходят. Чтобы книгу издать, мы вон дачный участок продали.

Белый встал и шутливо-торжественно пожал мне руку.

– А семья такой бартер одобрила? Землю – на книгу? Кстати, семья у тебя?.. Жена, дети?

– Дети взрослые. А жена затею поддержала, в расчёте на перспективу.

– Знаешь, если я женюсь (Эх, Белый, Белый! Ведь нам уже под шестьдесят…) – только на такой женщине. Слушай, познакомишь с супругой?

Ага, щаз – вспомнилась его голливудская улыбка.

– Что ж… будете у нас на Колыме – милости просим.

Белый заржал. Боже, как легко я купился…

– Ну давай, – сказал он. – Между первой и второй – перерывчик небольшой. За перспективу!

Хотел спросить, отчего проваливаются разведчики, но не успел.

– Костя, а сам где обитаешь? Судя по гостинице и «У нас на Колыме» – не здесь. Тут курить можно?

Он достал зажигалку – «Зиппо» блеснула холодным хромом.

Я подставил блюдце.

– Как распределился, застрял в городишке под Свердловском. Из тех, что на картах тогда не было.

– И как там? – он щёлкнул зажигалкой.

Тут меня и прорвало.

– Мерзко. Понимаешь, Белый – подъезды. Помнишь, как мы после пивка отлить ходили? Куда, выражаясь культурно?

– До ветра?

– Точно. А у нас наоборот, с улицы – в подъезд. От ветра. Не странно тебе? Так и до «Твин Пикс» недалеко.

– При чём тут «сладкая парочка»? – отшутился он. – В столице кое-где тоже русским духом попахивает. Я думал, что свои, дорогие москвичи. Но ты посеял семена сомнений. – Он выпустил тройку дымных колечек. – Ладно, разберёмся. Операцию начинаем завтра. Кодовое название – «Туалет типа подъезд». Ну, за культуру!

Взглянув на столешницу, я невольно усмехнулся. Последние годы меня, стареющего зануду, раздражали всякого рода неопрятности. Да и запаха табачного дыма я, бросивший курить, терпеть не мог. Но сейчас…

– Белый, сигареткой угости.

– Ты же вроде некурящий?

– Тут закуришь.

Он щёлкнул хромированным чудом, я вдохнул щемящий дымок, выпустил через нос.

Что же хотел спросить? А, вот.

– Слушай, ты в метро так лихо сквозь толпу просачивался. А я, как ни толкался, за тобой не поспевал. Скажи секрет.

– А, так ты заметил? А вспомни, когда сам пробивался – внимание обращал на кого?

– На ближайших, кто сильней мешал.

– Вот именно. Но неправильно. По уму надо действовать с упреждением.

УПРЕЖДЕНИЕ…

Тепло, тепло… Горячо… Оно!

То самое, на замену профилактике.

Упреждение… Ух, до чего шикарное слово! Мощное, мужественное, даже военное. А вдруг позабуду? Но не записывать же открыто, не так поймёт.

– …с упреждением. Фильтруй толпу взглядом и смотри на три‑четыре персоны вперёд. Тогда получишь двойной эффект. Первое: разглядишь, где впереди просветы. И второе: узришь заторы, куда тебе не надо. Люди же почувствуют, что к цели ты рвёшься, а не силой с ними меряешься. И не будут противиться

Толково, двойной эффект. Эх, записать бы…

– Это беда наша, Костя. Дальше своей жопы не смотрим, большую картину не видим. А ведь это и отличает людей от животных. У собак и кошек разум тоже имеется, но короткий, как у детей. – Белый пригладил шевелюру ладонью. – Впрочем, как и у многих взрослых сограждан. Посмотри хотя бы, что русские творят с валютой. Стоит доллару упасть – помчались сдавать. А почему?

– А правда, почему так?

– Люди психологически не могут вытерпеть снижения. Думают, курс и дальше опустится. А если бакс попёр наверх – затариваются под завязку. А ведь ежу понятно, что с большой высоты зелёный свалится обязательно: деревья не растут до неба. Везде в мире покупают, когда дёшево, а продают, когда дорого. Только не у нас.

Да, Белый прав, бумажки вечно дорожать не могут. Избавиться надо от своей зелени к едреней фене. Правда, баксиков-то у меня с гулькин нос. И про жопу он хорошо выдал. Записать надо, записать!

– Смотреть нужно вперёд! – разошёлся Белый. – Через два года что-то потеряет вес? Значит, не играет роли уже сегодня. А ещё лучше планировать на пятилетку.

Верно, и запомнить легко. Книжка с таким названием есть. «От двух до пяти», Корней Чуковский.

Похоже, Белый нашёл во мне благодарного слушателя. Вряд ли он может так вот на службе выговориться.

– Скажешь, народ простой не уважаю? Так ведь и олигархи наши ничуть не лучше! Никак не уразумеют, что деньги ещё не всё. Возьми хоть этого, как его там… Вексельберга. Носится со своими яйцами Фаберже. Да на эти миллионы столько беспризорных ребят в человеческие условия можно бы пристроить! Мы-то это с тобой понимаем, а дяди эти – они зажаты в тисках коротких желаний.

«В тисках коротких желаний». Круто, хоть на диктофон пиши. Но копить больше нельзя: голова может лопнуть.

– На минуту отлучусь.

В туалете, он же ванная, закрылся на задвижку. При себе всегда держу кусок плотной бумаги и карандаш. Тупой, чтоб не сломался. Как говорится, лучше тупой карандаш, чем острая память.

Анекдотец вспомнился. Сидят мужики в сортире – и через стенку:

– У тебя бумага есть?

– Не-а. Только карандаш.

Сейчас для памяти набросаем; чем короче, тем лучше.

Сперва главное: УПРЕЖДЕНИЕ.

Что там дальше? Да, провалы агентов, не забыть спросить про это. Так и запишу: «Провалы —?».

Ещё? Смотреть на перспективу, точно: «2–5 лет». А, да, метро – через толпу, двойной эффект: «метро х 2». И что-то такое смачное… Во: дальше жопы не видим; запишем: «жопа». А ещё? Доллар будет падать: «продать все $». И, ага, Вексельберг, в тисках коротких желаний – «фаберже» и «тиски».

Уместилось на одной страничке.

Если что, на обороте почеркаюсь; жаль, книжка записная в пиджаке осталась.

Итак, добыча стреножена. Попалась, теперь не ускакаешь.

В голове, освободившейся от груза, просветлело. Интересно получается. Сидим уже больше часа. При этом он про меня узнал много чего, а я о нём? А вдруг это правда? Что у нынешних рыцарей плаща и кинжала лишь карьера на уме? А что, если и Белый скурвился? Потрошит меня, а я, лох, душу изливаю.

Стоп, ты что, охренел? Сам же пригласил, это же Белый! Но против фактов не попрёшь. Да, он скармливает дельные мысли и метафоры, но о себе‑то – молчок. Нехорошо получается. Контрольный вопрос нужен, вот что.

Ого, «Бостон» уже на исходе.

– С облегчением, Костя! Народ готов разврат продолжить?

– Знамо дело. Послушай, а как ты служил там с такой особой приметой? – Я огладил свою причёску. – Парик носил или наголо стригся? А может, красился, как Киса Воробьянинов?

– На себе не показывай, Костя. Так и быть, открою секрет. Меня посылали туда, где все такие же. – Теперь он пригладил белоснежную шевелюру.

Не понял.

Но Белый уже со стаканом.

1 2 3 >

На страницу:

Перейти

1 из 3