«Клоун», или Я падаю к себе

Какое-то время Сема жил на маминой работе; в детском саду; у бабушки; в комнатушке тетки, с маминой сестрой, младшим братом и его отчимом. Семе исполнилось шесть лет, он считает дни, еще тридцать дней…, они с мамой поедут к новому папе и будут жить своей семьей.

Во дворе мальчишки; у нового папы приятели; в длиннющем коридоре их нового дома множество соседей и соседские дети, с которыми можно играть.

Проходит неделя, …другая – папу и маму приглашает на день рождения дядя Митя, по прозвищу «Юрзик», приятель нового папы. Сема тоже хочет пойти в гости, но его укладывают спать. Сема радовался, что у мамы и папы есть друзья, с которыми можно быть компанией, лежал и думал, как им сейчас должно быть весело. «Раз папа и мама пошли в гости, значит, они не могут быть далеко!» – Сема встал с постели и пошел их искать.

Он вышел из дома и очутился в вечереющем городе на малознакомых кривых улочках. Пройдя полулицы, остановился в раздумье, и как бы толкнув себя в спину, сделал шаг, осторожно двинулся дальше. Как угадывал куда идти, сам он не понимал, и на всякий случай, стал спрашивать людей, где живет приятель его нового папы, у которого сегодня день рождения. Прохожих было мало в поздний час, а в домах, на первых этажах, уже кое-где светились окна. Сема вскарабкался на низкий карниз под окном, одной рукой схватился за подоконник, другой постучал по стеклу. Окно открыла круглолицая приветливая женщина. Семе трудно было говорить, вися на карнизе, он не мог придумать нужных слов, торопился – боялся, что тетя не выслушает его и закроет окно – и вместо нужных слов произносил бессвязно, что-то невнятное, не понятное ему самому. Женщина успокоила. Он слез с карниза и сбивчиво, нарочито громко стал объяснять, что ищет своих папу и маму, что они в гостях у папиного друга дяди Мити. Сема был очень толковым мальчиком, он понимал, что имени не достаточно, что дядь-мить много, но как назвать его фамилию не знал. Прозвище «Език» говорить стеснялся, он полагал, что прозвищами называют только взрослые взрослых, и придумал ему фамилию Езиков. Откуда Семе было знать, что шуточное «Език» производное от фамилии Дерябин, и что и то и другое – по представлениям отчима – какой-то огромный напильник.

Подкралась ночь. Рыхлая земля под окнами домов запахла старой плесенью, прохладой. Сема шел от дома к дому от окна к окну. Не везде его выслушивали, ему было странно, как взрослые люди могли не знать, где сейчас, именно в эти минуты празднуют день рождения. Очутившись на вовсе неосвещенной улице, он заплакал…. Ему стало стыдно измазанных слезами глаз. Но, слезы скоро подсохли, он набрался храбрости, стал заходить в подъезды, звонил в квартиры во все подряд без разбору – где-то обязательно будет день рождения! Сема почуял вдруг, там его не ждут.

Вжившись в сумрак ночи, с едва слышимым пришлепом ступал Сема тонкими подошвами сандалий в чернильное молоко мостовой. Шары света уличных фонарей парили над улицей, их очертания делали извивы улиц, угадываемо знакомыми. Город был, тих и пуст. Густо крашеная коричневой краской дверь дома, в котором он теперь жил, натужно проскрежетала ржавой пружиной. По коленам деревянной лестницы, он поднялся на второй этаж, прошел по широченной средней половице коридора, зашел в незапертую комнату и лег в постель.

На следующий день, когда вернулись папа и мама, Сема не расстраивался. Он понял, что жить на новом месте не веселее, чем у бабушки, у тети, и в детском саду.

Невероятные события происходили в жизни Семена, сколько он себя помнил и, если их долго не было, начинал беспокоиться. Самое первое произошло, когда ему было полтора года. Мама вела его за руку, они шли по тротуару, вдруг она выпустила его руку, и в мгновение ушла вперед. Она уходила все дальше, их отдаляли растущие вдоль тротуара деревья, одно, потом два…. Сема смотрел на дерево, мимо которого проходил, с каждым шагом оно чуть отодвигалось назад, смотрел на дерево, растущее впереди, но то дерево от сделанного шага не становилось ближе. Шаг, еще шаг – оно там же. И все же, как-то, он проходил мимо него, смотрел, оглядывался, спотыкался. Мама окликнула Семена, и взяла за руку.

По-настоящему странное событие произошло с Семеном в школе на выпускном экзамене по математике в 10-м классе. Разное случалось и раньше. Вурдалаки в поле за деревенским кладбищем. Охающий, поскрипывающий половицами домовой в комнате старого монастырского дома, в котором по ночам трясся от страха маленький Семен. Стоны одной из ведьм – их в доме барачного типа было две: маленькая полная беспокойная и длинная сухая страшная. «Длинная» весь день, не переставая, курила одну папиросу за другой, сидя на деревянных ступенях коридорной лестницы и одним своим видом приводила в трепет многочисленных соседей барачной из 23-х комнат коммуналки. Она сгорела от оброненной на одеяло папиросы в одну из ночей. Когда она уходила в свою комнату на ночь, в коридор выходила стонать и охать «беспокойная». Это все вызывало в детской душе страх, но не было чудом. Случившееся в школе, было не страшно. Происшедшее обрадовало простотой и тайной.

Так вот. Учился Семен не лучше всех, но технические предметы любил и знал, поэтому накануне выпускного экзамена по алгебре и геометрии просто посмотрел билеты, которых было 23. Каждый билет состоял из 2-х вопросов, где первым шла алгебра, а вторым – геометрия. Оказалось, что он не знает по одному вопросу и в алгебре и геометрии, и эти вопросы находятся в одном 17-ом билете. Странно. Может быть это вызов? – подумал Семен и учить билет не стал.

На следующий день, ясный летний день… все выпускники нарядные, тревожно торжественные, почти сплошь девочки – большинство ребят оставили школу после 8-го класса. Семен подошел и сделал заявление: «17-й билет мой! Можете его вычеркнуть. Я его достану!» «Откуда такая уверенность!?» – усмехнулась одна из девочек. Он объяснил свои доводы – ведь верно же, все это нарочно? Поспорили на шоколадку. Семен мало чем рисковал, он не сомневался, что, в крайнем случае, все спишет, шпаргалка найдется у любого соседа. Пожалуй, он и поспорил, чтобы подстраховаться – хотел проспорить.

Семен зашел с первой группой выпускников человек из пятнадцати, примерно половиной класса и одним из первых вызвался тащить билет. Он долго искал. Примеривался к одному билету, к другому – ему приятно было быть объектом внимания, пусть все вспомнят – он должен достать именно 17-ый! Однако, когда он взглянул на поднятый билет, лицо его обмякло в глупой ухмылке, и в голосе, произносящем номер билета, звучало сомнение. Да, это был билет №17. Семен оказался наедине с самим собой, и он точно не выигрывал….

Учительница математики любила Семена за его желание решать задачи и еще за то, что Семен не стеснялся показывать ей нарисованные на нее карикатуры. Это была маленькая полная с кривыми носом и ногами и очень живыми глазами пожилых лет лысая еврейка. Она вытерпела концлагерь во время войны, осталась жива, и любые события в школе доставляли ей неизменную радость. Она сказала Семену сразу идти к доске – что зря время тратить. Она была уверена, что Семен знает все. Какой стыд!!!

Семен вышел к доске, взял мелок, а что делать дальше не знал. Он переписал на доску исследуемое уравнение и стал размышлять, следуя за мелком, исписал полдоски. Учительница улыбалась, в комиссии она одна знала и любила математику. Со вторым вопросом по геометрии помогли одноклассники с первой парты. Комиссия единодушно поставила Семену пять.

Свой первый по-настоящему страшный страх Семен испытывал в десятилетнем возрасте, когда их семья захватила освобожденную по смерти владельца комнату и его одного поселили жить в ней.

Все жильцы огромной коммуналки мечтали о расширении жилплощади. Дом предназначался на снос и на расселение, новых жильцов в дом не селили. Многие претендовали на освободившуюся комнату, но у семьи Семена было зыбкое преимущество – пустующая комната находилась напротив их законной. Мама с отчимом остались в комнате № 130, а Семена поселили одного в такой же маленькой восьмиметровой комнате под номером 134. /Номер этот «134» будет преследовать его на протяжении всей жизни. Будет повторяться в номерах машин, в телефонных номерах, номерах квартир, в которых он будет жить, всегда будет на виду. Жизнь, как скудные номера, скупа была к Семену. Может оттого что родился недоношенным, или какой еще причине…, но волосы на его голове были редки, одежда тесновата, и люди, оказывающие влияние на его судьбу, сплошь были тезками. Да и сама судьба в каком-то смысле была не его Семена судьбой, а воплощением прочитанных им книг, написанных о других когда-то уже живших людях/.

Страх вызывал поселившийся в комнате Домовой. От грузных шагов Домового скрипели половицы. Домовой глухо покашливал в тишине залитой лунным светом комнаты. Домовой старался не смущать Семена. Он полночи мог простоять, не шевелясь, на одном месте, что бы Семен забыл о его присутствии, но, забывшись, сам, вздыхал. Вспомнив что-то печальное, он охал и переминался с ноги на ногу, а пересушенные старостью половицы звонко стонали в замершем доме. Семен в такие моменты не считал себя полноправным жильцом комнаты. Он прятался, укрывшись с головой под одеялом, и старался дрожать, как можно не заметнее, но все равно понимал, что Домовой знает о его присутствии.

Семен искал страх и теперь стал представлять именно тот страх, пережитый им в маленькой комнате №134 огромной коммунальной квартиры старого монастырского дома.

Семен рос, и был будто уже не ребенок, но по-прежнему невысок, полноватый, с большим носом и грустным лицом. И если б не нос…, фигурой был похож на матрешку. А если матрешку разобрать, в ней окажется еще одна значительно большая первой, а там еще, еще больше и сколько их всего не знает и сам Семен, но порой ему кажется, что и последняя самая большая матрешка, если конечно такая есть, пустая изломанная кукла. …Куклы не знают боли, и мучаются, не понимая этого, хохочут, когда их ломают. Пытаясь исправить, их изламывают все больше. Самое тяжелое в мире том – время. Но век не долог, завод пружины кончается.

В мире кукол нет сочувствия.

ГЛАВА 4

Не всегда то, что делал Семен, было понятно ему самому. Самостоятельная воля жила в Семене. Порой совершал он глупые стыдные поступки и в нелепом упрямстве блуждал, ища им оправдания. Неведомая воля вела, хранила его. Он бывал, смешон, над ним смеялись…, но он замирал, гордо и важно изрекал ему самому неведомые истины, озадачивая серьезностью и бессмысленностью сказанных слов. Задумавшись странно, сам он и люди, слушавшие его, вспоминали что-то давно намертво забытое и готовы были поверить в ту минуту, но забывали все просто, как забываются чувства.

Не в силах был он бороться с окружавшей его ложью и горем, и чем сильнее ложь эта мучила его, тем упорнее он становился. И стал искать он свою ложь недоступную людям и способную его погубить. Все громче кричали люди свои проклятия. Все быстрее шел от них Семен.

Монастырский дом расселили. С отчимом расстались.

По окончании десятилетней школы Семен стал жить слишком быстро, как любые юноша и девушка его возраста, увидевшие себя взрослыми, но еще не умеющие ими быть. Он не знал, чего хотеть – ему все было любопытно. Увлекался он легко и легко бросал свои увлечения. Он поступил в институт на математический факультет. Математика – «царица наук» – думал он, научит мыслить четко, правильно. Но вскоре он увидел, что лучшие умы ВУЗа его учителя, познавшие в современной математике все, не ушли от сомнений, а напротив, страдают и мучаются больше других.

Первое время Семен ходил на занятия, упиваясь званием студента. Его радовал мир ищущих знаний людей. Стройотряд, песни у костра, КВНы, фестивали, концерты, закрытые просмотры новых художественных фильмов, выставки в ДК института. Все было ново. Интересны были люди, мир их тревог. Семен искал свое место среди этих людей, свою сокровенную суть.

Через год восторг прошел. Вдруг обнаружилось, что ничего не происходит…, математические формулы, как жухлые листья, красиво улетали мимо.

В институте была изостудия. Семен иногда заглядывал в приоткрытую дверь и пытался угадать, что чувствуют сосредоточенные люди, что выискивают в ярком свете софитов. И однажды зашел. Шуршание карандашей по ватману, свежий запах красок, серьезность рисовальщиков и величественность гипсовых голов, торжественность и покой, царившие в студии, пленили Семена. Его стала раздражать суета душных аудиторий и заковыристые игрушечные формулы.

Настала зима. Была середина ночи одной из последних зим правления генералиссимуса. Ночь холода и опустошенности. В онемевшем доме не оставалось ни крошки. Пусто было, подозревал Семен, не только у него. В «коммуналке», где сейчас он жил, жили еще старик и две старухи. У старика водка водилась чаще, чем хлеб. Старухи прятались каждая в своей тишине….

Мать снова вышла замуж, отчим поначалу поселился в их комнате, но месяц, как из интерната взяли дочь отчима, маленькая Алла пошла в школу, за ней необходим был уход, вчетвером в одной комнате им было не ужиться, мать уехала жить к отчиму. Семену не нравился новый отчим, неожиданная свобода не нравилась тоже. Семен сидел на не застеленном диване. Терпеть учебу, как обязанность он не желал, в нем крепло намерение не сдавать зимнюю сессию, бросить институт, и сейчас он это решение принял.

…Тьма дрогнула, в завывании дребезжала оконными рамами – небо качалось от ветра. Завтрашнее утро без института увиделось опасно пустым, молчащая комната вмиг стала тесной, он оделся и вышел из квартиры.

Мраморной лестницей в колодце выпачканных неряшливым временем стен спускался Семен, впервые быть может за время жизни в этом доме, без спешки, был уверен – никто в доме не чувствует уюта, не спит в эту невероятно холодную ночь. Массивный куб векового здания кренился, опрокидываясь в эфир, стыл, как и его обитатели, коченея изнутри. Дверь парадного громыхнула с тяжким прихлопом, метущийся ветер толкнул настырно, ожалил льдистым крошевом.

Город этот год не освещался вовсе. В белом мраке в гуще ветра Семен наискось пересек площадь Садового кольца, не осматриваясь по сторонам – машины редки стали в ночную пору. Шел по улице старого города прямо к центру. Он был плохо одет. Серая дерматиновая куртка скрипела даже на небольшом холоде, а на морозе, как в ту ночь больше студила. Но он не мерз, стужа города уравновешивалась холодом внутри него самого, и чтобы еще усилить чувство отчужденности, он шел на «лубянку».

Возле спящей мертвецким сном витрины книжного магазина, буран, тесно зажатый домами, был не такой колкий и напористый, но за углом на площади едва не сшиб с ног. Цель достигнута. Внутренним чувством, проникая во чрево здания, Семен исследовал его глухое нутро, содрогнувшись, тронул камень черного льда. Из ниши высоченного дверного проема отделилась грузная фигура. Постовой в тулупе подошел вплотную, оглядел невесть откуда забредшего коченеющего студента и спросил,

– Что ты здесь делаешь?

Семен не торопился с ответом. Острые льдинки лупили по туго натянутому кожуху тулупа, его ненастоящая куртка звенела противной трескотней,

– Гуляю.

Постовой согласно кивнул.

Обратный путь домой пролегал в гору, но идти было легче, ветер толкал в спину. В конце улочки, на исходе пути в голову полезли противные мысли: «Что он будет делать завтра? Что он будет есть?»

В волнении, не от самих мыслей, а от состояния безысходности, тело покрыла испарина, и в тот же миг уголком глаза он заметил скребущую по инею мостовой, гонимую в припрыг ветром мятую бумажку. Семен догнал и выгреб из поземки негнущейся пятерней комканый рубль, сложил вдвое, положил в карман. Утром будут хлеб, картошка и молоко.

Семен бросил учебу и оказался во взрослой жизни. Оказалось, что он совсем не умеет жить….

Без сожаления Семен принял неизбежность армейской службы. В армии с ним произошел второй невероятный случай.

ГЛАВА 5

В армии я был единственным другом Семена. Он часто много разговаривал со мной. Он меня подбрасывал и думал, – «Как там у него сейчас дома?» Я летел, звенел…. Я отвечал на его вопросы. Я всегда знаю, что сказать. Я знаю, что думает он. Он, конечно, тоже, знает, что будет и что есть, но ему было грустно! Вот я и отвечал на его ненужные вопросы. Мы с ним болтали. Однажды ему надо было подумать самому, а он подбросил меня. Я честно встал на ребро! Я не лгал. Друга нельзя обманывать, когда он этого не ждет. Я был до блеска натерт его руками. Он называл меня талисманом!

В армии я почти всегда был в его кармане один. Я люблю компанию. Небольшую, когда звенишь, и никто тебя не перебивает. Пригоршню терпеть не могу, особенно если в нее влезут гривенники, пятнашки. Железным рублям вообще место только в свиньях-копилках. А как я презираю бумажные! Рваные вечно мятые грязные и, так… дурно пахнут!

У нас есть достоинство! Конечно, не все одинаковы. Ну что копейка? Пустозвонка – стакан газировки выпить, да спичек купить. Вытаращится, звенит противно, …рубль уберегла!? Тьфу…, гадость! Я видел копейку вообще без достоинства! Ее переехал трамвай. Видели бы вы ее – длинная, гладкая, гадкая. А двушки…? От того, что их используют только в телефоне-автомате, они сами с собой разговаривают, шизы. Трешки? Так…, на трамвае можно прокатиться. Вообще-то они симпатичные. Да и …вода с сиропом. А со мной советуются в трудный час – я предрекаю жребий! Пятачком быть очень достойно. Да…! у нас есть свой собственный самостоятельный разум! Так и написано – С С С Р. В армии все люди, как та копейка из-под трамвая – раздавленные и блестящие, да еще в пригоршне.

В одну воинскую часть с Семеном попал некий Лященко. Лященко был худой, слабый, долговязый и беззащитный. И свора назначила его жертвой – кто его пнет, тот с ними. Лященко вызывал чуть брезгливую жалость.

Лященко застрелился. Брезгливость стала постыдством.

Из армии Семен вынес два наблюдения: когда людям плохо, они становятся скотами, и еще – хорошо людям не бывает, по крайней мере, в армии.

Воинская часть стояла в сопках. В сопках водились звери. Солдаты ставили петли на звериных тропах, офицеры стреляли из карабинов.

Попался в петлю барсук. Мясо барсука мало пригодно для еды, но он был добычей. Барсук бегал по «караулке», прятался под столом и топчанами. Солдаты гоняли его с улюлюканьем шваброй. Они загнали барсука в пустую комнату-сушилку. Барсук прижался к стене и затих, вздрагивая всем тельцем.

Сделать «это» вызвался Васька-сибиряк. Добрейший парень с лицом «лесовика» и душой младенца. Васька мог в любой момент даже разбуженный среди ночи, не раздумывая сказать время с точностью до минуты. Он был уникум. Служить Ваське оставалось не много. Он мечтал вернуться домой, уйти в тайгу и там жить. Его судили за издевательства над инородцами из младшего призыва. Васька не был злодеем. Ему казались хитрыми дети, прибывшие из Азии, и он не мог терпеть их хитрость. Те дети просили за Ваську, им было жаль его, но процесс состоялся показательный, и запутавшегося Ваську отправили в дисбат.

Васька решил убить барсука ударом приклада автомата в лоб. Он медленно подходил, а барсук метался. От удара барсук упал, боднув головой и дернув ножками. Реальность отрезвила и разочаровала, все стали разбредаться, переговариваясь, как приготовить мясо барсука и готовить ли вообще. Но барсук встал, прошел, цокая коготками по дощатым половицам несколько шагов, стал посреди комнаты. Ваське пришлось поднять автомат снова. Барсук не метался, он медленно пятился, пока не наткнулся на стену и уставился на Ваську маленькими злобными глазками. Васька ударил второй раз. Он не хотел убивать барсука. Барсук вскоре опять ожил, в его глазах теперь уже не было злости. Кто измерит чужую боль? Зверек стоял посреди комнаты и смотрел мимо всех, а на глазах его навернулись слезы и поползли по волосатой мордочке.

Дверь «караулки» распахнулась, с проверкой пришел взводный «старлей». «Старлей» сказал, чтобы барсука подняли за задние лапы. Барсук выгнулся свесившимся тельцем. «Старлей» ударил барсука по затылку прикладом автомата.

Для Семена все это было не так важно, потому что накануне он смотрел по телевизору тираж спортлото и угадал 5 номеров из 6-и. И еще он уже научился в особенно трудные минуты жить немного в будущем, недалеко, всего на пол мига, но от этого все происходило с ним чуточку в прошлом.

Иногда старослужащие напивались, догонялись анашой и… ехали на танцы. Они запрягали водовозку, сбрасывали бочку, вваливались в телегу и по главной аллее части с песнями под гармошку мимо офицерских домиков через центральный КПП уносились в деревню. Офицеры задергивали шторы, гасили свет и, наверное, вздрагивали со своими женами.

В части служили 120-ть солдат, по 30-ть от призыва. По двое солдат в каждом призыве не доживали до конца службы, или пытались не дожить. Один солдат бежал, но его поймали и отправили в дисбат.

Самым большим наказанием стало лишение человека воли. Человек становился обреченным кричать. Люди делали плохие дела, как работу. Людям не оставалось пути к счастью, ноги сами шли путем несчастья, а руки его творили. Воля оставалась у очень злых, и очень добрых людей. Семен не был ни тем, ни другим, он ждал и терпел.

АРМЕЙСКИЙ ПОКЕР.

В караульной избе пятеро «старослужащих» солдат и один «молодой», только что из карантина в первом караульном наряде Семен. Играют в покер. Правила игры примитивные. Ставка – удары картами по ушам проигравшему. Пятеро «старослужащих» против Семена. Он обречен. К середине игры набегает ударов по 50 от каждого. Все заинтересованы, – как поведет себя «молодой»?

А «молодой» начинает вести себя странно.

Семен понял, что победит – есть лазейка! Бить должны столькими картами, какого достоинства карту он достанет из колоды. Достанет короля – четырьмя, девятку – 9-ю…, но если достанет валета пик, не бьют вообще – амнистия. Семен понял, что достанет этого валета. Он перестал сопротивляться, проигрывал, заказывая взятки наобум. Это не осталось незамеченным, появилась интрига.

Игра закончилась. Посчитали удары. Перемешали на столе закрытые карты. «Тащи», – ребята посмеивались над глупой бравадой Семена. Они желали ему вытащить даму, или десятку. Удары тремя картами сушат уши, а десятью – размолачивают. Уж они то из собственного опыта знали, что и то и другое плохо.

Семен не спешил.

Каждому, наверное, человеку довелось хотя бы однажды испытать внезапную, безотчетную уверенность и совершить в тот миг неповторимое действо – не раздумывая открыть книгу на нужной странице или щелчком пальца послать окурок точно в маленький круг урной – не размышляя и не стараясь. Семен стоял у края стола, возвышаясь над сидящими перед ним партнерами-соперниками, и намеренно ждал этого мига безотчетной уверенности.

Семен слышал раздраженные восклицания сослуживцев, совершенно неизвестных ему еще незнакомых солдат, – «Тащи! давай. Что стоишь…?» – и сосредоточенно ждал. Он навис над картами, замер.

Постепенно голоса смолкли. Семен водил рукой над картами, ища ту одну. Уверенность его росла. И чем больше росла его уверенность, тем слабее опустошеннее становились они. Настал момент, когда они сидели, не понимая, что происходит. Уверенность достигла предела, словно пронзила, и… Семен взял карту. Поднял. Даже не глянув на нее, он проносил карту мимо каждого лица сидящих за столом сослуживцев, уверенный, что это валет пик, – «Вот она!»

И только после посмотрел карту сам.

Да!!! Это был валет пик!

Семен хохотал безудержно, упиваясь восторгом.

Люди почему-то решили, что они добрые. А что значит «добрые»? Если монстр хочет откусить Вам голову, не ждите, открутите ее себе сами, протяните ему, – «На! Кушай». Вдруг он действительно голоден? Вы добры?

В армии хорошо жилось одному только человеку. Его звали Саша Свинарь.

Саша Свинарь был добр.

Саша был небольшой и ладный. С небесной синевы глазами, будто опаленными солнцем ресницами, светлыми волосами и радушной улыбкой. Улыбкой, которой в армии быть нельзя.

Саша Свинарь стрелялся. Пуля прошла в миллиметре от сердца. Его спасли. И он начал жить. Саша лучше всех в части играл в уголки и шашки и когда проигрывал, улыбался. Семену странна была и приятна улыбка Саши. Саша гулял по части, поднимаясь с рассветом, когда все еще спали. Повара находили для него что-то вкусное. Он всем платил своей улыбкой. Кроме офицеров, но и те знали, что он не их.

Он не служил, он просто жил.

Саша был свободен.

ГЛАВА 6

Окончился срок, Семен возвратился домой из армии и ошалел от восторга – вся жизнь принадлежит только ему! Никто никогда не скажет ему, что он должен делать. Он сам будет решать куда идти и что делать! Он будет спать до немоты в теле. Сколько угодно может стоять под теплым душем, вода льется только для него. И Солнце сияет для него.