Сенсей. Сон Большого Города

Тогда она провела своей ладонью по его лицу. Пальцы скользнули, коснулись его губ. Сенсей закрыл глаза. Это было так, как будто солнечный зайчик пробежал по лицу. Оставив только ощущение тепла и света. Мгновение. Он не открывал глаза, чувствуя ее движение рядом с ней.

«Уходи, – подумал он. – Уходи, хватит с меня этой забытой радости. Я не готов сейчас. Я еще не готов». Эти мысли в его голове остановились, когда он почувствовал ее руки на своих бедрах, на своем поясе, на ремне, который начал выходить из петель, на молнии, которая опустилась вниз. «Это все сон», – последнее, что сказал себе Сенсей, прежде чем почувствовал, как его члена коснулись ее губы. Горячий рот обжег его, и дыхания не хватило. Он сжал обеими руками теплый грубый камень бортика. Он боялся открыть глаза, он боялся шевельнуться.

Его член мгновенно затвердел. Почти забытый восторг. Сенсей не видел, что она делает, ее горячий рот, скользящий язык, ее дыхание на открывшейся головке члена. Все это смешалось внутри него, закрутилось водоворотом восторга. Никаких мыслей.

– Только не останавливайся, девочка, – прошептал он почти беззвучно. И она, конечно, не услышала.

Сенсей открыл глаза и увидел, как двигается вперед и назад ее голова, ее светлые волосы полностью закрывали лицо, и то, что она делала с его членом, было скрыто этими густыми легкими волосами. Девушка стояла на коленях. Как будто отталкиваясь напряженными пальцами ног от мостовой. И то, что она на коленях, потрясло Сенсея еще больше. Он тронул ее волосы левой рукой, боясь спугнуть и не в силах не касаться этих волос.

Девушка подняла взгляд на него и убрала волосы с лица. Смотрела прямо ему в глаза. Губами сжимая его член. Почти полностью исчезавший у нее во рту. Одной рукой она придерживала член за самое основание. И медленно двигала губами и головой выпуская и снова сжимая его. Ее прозрачные глаза. Необыкновенные глаза. Нереальные бесконечные глаза.

Судорога прошла по телу Сенсея. Оргазм захлестнул его. Он не мог отвести глаз от ее лица, не мог оторваться от ее глаз. Кажется, у него из глаз потекли слезы. Он этого почти не заметил. Его сперма показалась в уголке ее рта.

Но она не отпускала член, сжимая его уже обеими руками, чтобы каждая его капля осталась внутри рта. Сенсей закрыл наконец глаза, не в силах больше выносить ее пристальный взгляд. Он дрожал, как мальчик, впервые узнавший девочку. Он почувствовал, как она выпустила его член. Бережно убрала его в брюки и застегнула молнию. Когда он открыл глаза снова, она уже сидела в шаге от него, застегивая босоножки. Улыбаясь.

– Ну, спрашивайте уже что-нибудь, – с улыбкой сказала она. Ее мягкая улыбка, ласковый умный взгляд. Все это настолько контрастировало с тем наслаждением, что она ему подарила…

– Спросите телефон, иначе потом пожалеете, – и она, смеясь, положила ему руку на плечо. Но Сенсей ничего не спросил и не сказал. Он смотрел на нее, запоминая каждое движение, улыбку, глаза, руки. Как будто это было самое важное в его жизни – запомнить ее всю. Запомнить так, как запоминала все его камера, среднеформатный Fuji.

Он смотрел ей вслед, когда она встала и легкой походкой, чувствуя, конечно, его взгляд, скрылась в ближайшей узкой улочке, извивающейся куда-то на восток Большого города.

– Хотел бы я увидеть, как ты танцуешь, девочка, как ты танцуешь босиком. Хотел бы я снять этот танец. Хотел бы я… – сказал он, когда она уже не могла слышать. Наверное, это все, что он сказал в этот день.

На следующий день, в субботу утром, пришел хозяин квартиры. И разрешил ему остаться еще на месяц. Без оплаты. Но это будет последний месяц. Хозяин квартиры хорошо относился к Сенсею. Его отец когда-то дружил с Сенсеем. Был фотографом, так же как Сенсей. Профессия, давно ушедшая в прошлое. Со всеми ее пленками, фотоувеличителями, тяжелыми зеркальными камерами со сменной оптикой. Прошлое. Сенсей тоже был прошлым. И он уже давно сам согласился быть прошлым. Если бы не эта девушка с маленькой грудью под тонким шелком, с узкими тонкими ступнями, с которых капала на шершавые горячие камни теплая вода старого фонтана. С горячими мягкими губами. С глазами, в которых отражался Сенсей.

Не было свидетелей у этого странного события. Почти не было. Старый, высохший, как игуана на солнце, владелец кофейни на площади у старого фонтана почти не высовывал носа на улицу. Сидел, читая книжки, доставшиеся еще его отцу от деда. А прогуливающиеся парочки стали редкостью в этой части старого города. Здесь уже почти никто не жил. Почти никто не гулял. Только на башне с часами, давно замершими на четверти второго, – темный силуэт. Это ворон. Большой черный ворон. Словно причудливая часть фасадных украшений здания библиотеки, изрядно потрепанной временем, но по-прежнему величественной. Сенсей не видел ворона. Мари не видела ворона. Пропитанный запахом кофе хозяин кофейни и подавно не видел ворона. А вот, что видел ворон, никто не знает. И я не знаю тоже. Может быть, он вообще спал, в надежде на ночную охоту – летучих мышей, которые нашли приют на чердаке библиотеки.

Сенсей приходил к заброшенному фонтану каждый день после полудня. В одно и то же время. Он не ждал и не надеялся. Но это все, что он мог сделать. Иногда мы делаем все, что можем, зная, что этого недостаточно.

Глава третья. Немного о верности. И гораздо больше о Мари, которая умела летать

Сегодня я бы хотел начать с тобой разговор о верности. Ты можешь сказать, что я не слишком в этом разбираюсь. Возможно, не буду спорить. Я расскажу тебе о девочке, которая умела летать. Я буду называть ее девочка, хотя ты уже знаешь, что обычно я зову ее по-другому. Девочка. И было это двадцать лет назад. Двадцать тысяч лет назад. Мы погружаемся все глубже. Там, на самой глубине, в местах, которые доступны сейчас только взгляду старушки времени. Ты понимаешь, насколько это не имеет значения? И насколько это важно, тоже понимаешь? Хорошо. О верности. Но еще о старом парке, о легкости и о случайностях, которые все меняют.

Да, эта девочка умела летать. Они стояли вдвоем в старом парке, под самым большим деревом, которому было много-много лет. Слишком много, чтобы сосчитать их все. Она говорила ему: «Смотри, ты видишь вон ту веточку? Тебе просто нужно до нее дотянуться, совсем чуточку приподняться вверх». И он тянулся, старался и представлял. Но поднимался, только когда держал ее за руку. Это так легко, когда с ней. И это так тяжело, когда без нее. Ты понимаешь. Я не только о деревьях и мечтах. Она улыбалась, и он взлетал вместе с ее улыбкой. Не отрывая глаз от ее лица. Знаешь, почему? Потому что он не хотел летать. Он хотел быть с ней. И если для этого ему нужно было летать, то почему бы и нет?

Я не буду называть его мальчиком. Потому что в моей истории есть другой мальчик, и я не буду называть их имен. Вдруг ты знаешь кого-то из них? Это было бы некстати. Девочка называла его «милый». Ему это нравилось. Мне не очень. Но здесь я не могу ничего изменить. Он жил без всяких целей и планов. Говорили, что он совсем не умеет жить. А мне казалось, что именно это добрый мистер Бог и назвал жизнью когда-то давно. В те незапамятные времена, о которых ничего не помнило даже самое старое дерево парка. Мари была совсем не такой, как ее мальчик. Она строила планы. Планы путешествий и встреч. Планы на день, на вечер и на уик-энд. Ей удавалось все, за что она бралась. Про нее не говорили, что она умеет жить. Ей просто молча завидовали.

А что? Я не боюсь говорить о таких вещах. Это не добрая сказка, да и ты уже не ребенок.

Легкая. Так милый мальчик говорил про Мари. И красивая. Так он молчал, глядя в ее огромные сумасшедшие глаза. Глаза ее подводили, скажу я тебе. Ее планы, ее успехи, ее будущая вторая магистратура… Это все было таким рациональным и правильным… Но не ее глаза. Они выдавали ее с головой. Сумасшедшая. Мечтательная.

Ничего, кроме научного подхода. Кроме анализа и синтеза, дедукции и индукции. Так она говорила. А сама смотрела на мир своими сумасшедшими глазами и умела летать.

И он любил ее, как умел. Умел ли? Это другой вопрос. Еще один, потому что главные вопросы сейчас только о ней.

И здесь мне нужен твой совет. Ты знаешь, что я прислушиваюсь к ним, хотя и не всегда следую. Я не могу кое-что понять. Про нее, конечно. Я прошу тебя выслушать все до конца, а потом высказаться.

С ним мне почти все ясно. А вот с ней пока не совсем. Она была неверна. По своей природе, по своему характеру. Она вообще не умела быть верной в общем понимании этого слова и признавала это. И она даже говорила ему об этом. Но слышим ли мы такие вещи? Особенно, если не очень хотим слышать? Она могла пойти на улице с любым мужчиной, если ее правильно позвать. Она говорила, что любит вкус мужчин. Не самих мужчин. Ее видели и с женщинами тоже. И лучшее, что она знает, – это вкус мужчины, который хочет ее.

Это про секс, конечно. Ты же знаешь, что все на свете истории или про секс, или про смерть. Танатос и Эрос тянут человеческую судьбу – каждый в свою сторону. Я же говорил, что это история для взрослых, правда?

Да, у Мари было много мужчин. И она помнила множество их вкусов. Их запахов. Когда я говорю много – это значит, действительно много. Однажды она заметила, что если число тычинок у цветка превышает двенадцать, то это называют бесконечностью. В ботанике. Так вот, количество ее мужчин превышало ботаническую бесконечность.

Будь мои правила чуть менее строгими, я бы рассказал тебе о ней совсем другую историю и по-другому…

Итак, что такое верность? Когда-то давно, лет триста-четыреста назад были точные определения и признаки. Это было важно тогда. Неверность стоила для мужчин разделением на четыре неравные части. Болезненно и публично, острым лезвием палача. Неверность для женщин заканчивалась камнем на шее и глубокой водой. Тоже публично и жестоко. Одинаково необратимо. Неверность и верность – невозвратный товар. Но ведь все изменилось с тех пор. Мы изменили отношение к верности. Почти все. И все же каждый из нас считает, что верность ему присуща. По-своему. По-разному. Мистер Бог глядит на нас сверху и смеется. Такие многочисленные точки зрения и оправдания. Для одной простой правды.

Мари, например, смеялась, когда говорила о ревности, но очень серьезно относилась к верности. Верность не нарушается сексом. Ревность – это атавизм, эмоция, которая потеряла актуальность с появлением Facebook, Instagram, Tinder… Так она считала. Верность – это внутренняя целостность. Это доверие. Так думала Мари. А секс? Это все равно что поесть, если ты голоден. Обычное, просто желание. Легко удовлетворимое.

Если на улице с ней заговаривал кто-то, вызывающий симпатию, Мари отвечала. Она отвечала с улыбкой. Она смеялась над шутками незнакомцев и разрешала им пригласить себя на танец. Даже если для этого нужно было проехать небольшое расстояние и пожертвовать планами на вечер. Она отдавалась легко. И если все было так, как ей нравилось, то вечер с ней мог быть фантастическим. Потом она уходила. Пропадала из жизни незнакомца, чтобы никогда больше не вернуться. Зачем? Ей не нравилось возвращаться. Ей нравилось плыть по ветру. К новым берегам и новым незнакомцам. Как листок скользит по поверхности воды, так она скользила по поверхности жизни. Без сомнений и затруднений. Умная. Красивая. Легкая.

Когда она рассказала своему другу, что умеет летать, то сама этому удивилась. Никто и никогда не знал об этом. Никто и никогда не спрашивал ее об этом: «Нет, милый, никто и никогда не учил меня этому… Хотя нет, постой. Был, кажется, один мальчик…»

Был мальчик. Много лет назад. Десять лет назад или десять тысяч. Это ведь он научил ее. Такой застенчивый худенький мальчик в больших очках и с невероятной улыбкой. Она полюбила его за эту улыбку. И за то, что он читал миллион книг и помнил их все. За его рассказы и за его легкость. Конечно. Она полюбила его за легкость. И он был ее первым мужчиной, хотя сам был еще совершенный мальчик… И он научил ее летать. В другом старом парке с большими деревьями и тишиной. Там летние дни незаметно превращаются в осенние ночи. Был конец лета. Дни стали чуть-чуть короче, а вечера едва-едва прохладней. Мальчик взял Мари за руку, и они, поднявшись к самым верхушкам деревьев, кружили там, как два осенних кленовых листа. Не опускаясь вниз и не поднимаясь выше. Это было невероятно. Она смеялась. Это было. Это было по-настоящему. Так же по-настоящему, как холодные капли дождя, заставившие их опуститься и спрятаться под кроны деревьев. Ее невероятные глаза блестели от слез. Там же, под старым раскидистым деревом, в шелесте дождя, в мокрой траве, в запахах уходящего лета и тенях скорой осени, она отдалась ему. Это было красиво, хотя и недолго. Это было именно так, как она себе представляла. Это было именно так, как ей было нужно. Тогда, среди зеленых вечерних шорохов старого парка, она поняла все про себя и свое тело. Желания, сны, мечты… Все вдруг стало ясным. Ясным и легким.

На следующий день она попробовала взлететь одна. В маленьком сквере, где случайно не оказалось никого. И она взлетела. Сама. Без его руки. Смеясь, она вернулась домой. А потом, через несколько дней, сказала мальчику в больших очках, что больше не может с ним встречаться. Не хочет. Эти слова дались ей легко. Она ведь была честна с ним и с собой. Она была теперь очень легкой. Легкой и веселой.

Что же было дальше с тем мальчиком? Она не знала. Это наш с тобой вопрос, не ее. Ей, пожалуй, все равно. И я знаю кое-что о нем. Он больше не летает. Ты же понимаешь, почему. Мы ведь умные люди. Особенно ты.

Мальчик в больших очках с яркой улыбкой и бесконечными историями стал мужчиной в больших очках. И не сохранил, к сожалению, ни историй, ни улыбки. Он стал финансистом. Успешным, но совершенно неинтересным. Он женился в юности, а потом даже не заметил, как жена и маленькая дочь ушли от него. Книги были по-прежнему с ним. Но они как будто потеряли свою яркость. Как очки, которые протирались много раз в день десять лет. Или десять тысяч лет. Ничего больше с этим мальчиком никогда не произошло. Всего только одна странная и короткая недавняя встреча.

Однажды, совсем недавно, он шел по бульвару среди летних тенистых лип. Мальчик в больших очках, переставший быть мальчиком много лет назад. Но кому от этого лучше? Он работал недалеко от дома. Офис большой китайской компании. Стеклянные окна от пола до потолка и большой стальной его стол в центре. Он уже мысленно был там, разбирал почту и совсем не смотрел по сторонам. Как всегда. Как всю свою жизнь. И вдруг запнулся, споткнулся. Хотя дорога была чистой и пустой. Поднял глаза и заметил, как впереди что-то мелькнуло между деревьями. Он еще не видел, что это и кто это. Но сердце его прерывисто заколотилось, и колени стали вдруг неустойчивы. Сесть. Он раскачивался, с трудом выдавливая из себя застрявший, плотный и скрипящий на зубах, как кофейная гуща, воздух. Он снова был семнадцатилетним мальчиком, студентом Главного университета Большого города. Он чувствовал вкус первого взрослого поцелуя. Ощущение полета, давно забытое, вдруг захватило его. Кажется, он бы взлетел. Прямо здесь и сейчас. Если бы не ржавый гвоздь, впившийся куда-то в спину, под левой лопаткой. Так и не сумев вздохнуть, он опустился на тротуар. Не дошел нескольких шагов до скамейки. Боль легко стряхнула с него годы. Все десять или даже десять тысяч лет. Он слышал сумеречные шорохи старого парка и самого старого дерева в этом парке. Он видел ее улыбку. Он слышал, как она звала его: «Мой мальчик», когда ее светло-голубая рубашка скользила с плеч на траву. На траву, в которой путались с августовскими обожженными на солнце травами, ее светлые длинные волосы. Это было. Они вместе кружились, как листья ветреным днем, среди зеленых густых крон старого парка. И ее глаза были зелеными, как чудесная листва вокруг. Он все это видел и слышал. Мальчик, который давно уже не был мальчиком.

Мари не видела его. Не видела и не слышала. Она слишком легко взбежала на несколько ступеней в сквер, в аллею огромных лип в центре Большого города. И не удержалась. Слишком легкое сегодня настроение. Слишком ясное утро. Взлетела к верхушкам деревьев, вот что она сделала. Никого в сквере. Никого, кто бы мог увидеть ее, кружащуюся между огромных старых лип. Никого, кроме задыхающегося мальчика, который уже не был мальчиком. Да и не задыхался уже, пожалуй.

Никто не станет жалостливо цокать языком рядом с его холодным телом. Никто не будет причитать о том, какой он был еще молодой и полный сил. Пустой был этот взрослый, вечно хмурый мужчина. Никто не вздыхает рядом с такими серыми скучными людьми. Никто не причитает над теми, кто пуст внутри. Пуст и сух, словно дырявое ведро. И никто не узнает, каким когда-то давно он был – веселым мальчиком в толстых очках. Десять или десять тысяч лет назад. На его рабочий e-mail еще некоторое время будут падать письма и уведомления. Безответные. И мы закроем страничку этого мальчика. Пусть.

Мари, которая была девочкой десять лет назад, спешила к другому. Спешила, летела, бежала. И смеялась на бегу, вспоминая, как бежала к своему ангелу в первый раз. Опаздывая и немного нервничая. Как он взял в руки ее холодные ладони. Как спросил, почему она так замерзла. Девочка смеялась. Ведь она спешила к тому, кого научила летать. Это было легко. Она привычно скользила по самой поверхности жизни, удивляясь самой себе. Своему постоянству. Ее текст в мессенджер летел впереди нее: «Милый мой ангел, я рядом, пять минут…» и эмодзи-смайл.

Вдруг кто-то окликнул ее по имени. Какой знакомый голос… Она обернулась.

Имеет ли верность обратную силу? Распространяется ли она в прошлое? Вспоминая тех, кто был дорог когда-то, сохраняешь ли ты верность настоящему? Мари остановилась, услышав голос из прошлого. Несколько лет назад. Несколько счастливых недель. Она помнила этот голос и ласковые руки того, кто был этим голосом. И она не могла ничего сделать. Она была слишком легкой, чтобы держаться одного правильного пути. Она не думала о том, кого называла ангелом. Латте без сахара. Разговоры. Рука, которая коснулась ее волос и шеи. Дрожь ее тонких пальцев. Час воспоминаний, улыбок, забытых ласковых прозвищ и шепота, который отзывался где-то там, внизу. Внутри и чуть ниже сердца, где бабочки взмахивают крыльями и от этого разлетаются вдребезги благие намерения.

Мари поехала с ним. С его голосом, его ласковыми пальцами. И все ее бабочки внутри кружились и путались в словах песен, которые им когда-то нравились. И она осталась с ним до утра. Ты знаешь, что это значит. И ты знаешь, как это бывает. В нашей жизни. В твоей. Моей.

Это значит, что тот, кого она называет ангелом, ждал ее напрасно. А ты ведь понимаешь, что ждать и ждать напрасно – это как ссадина и удар ножом. Ссадина болит недолго, а нож… Нож часто – это необратимость.

Ты еще слушаешь? Бывает так, что терпение рвется, как ветхая сумка. Из нее валится на дорогу, в пыль все, что мы обычно прячем. Все, что скрываем даже от себя. А там, в дорожной пыли, наши разочарования, сомнения и обиды могут смешаться в одну уродливую кучу – ненависть. Я не люблю об этом говорить. Мне не по душе то, что случилось в парке. Когда милый не дождался своей девочки. Когда он понял, что не дождался, и почувствовал, почему. То, как изменились его глаза. И не стало больше милого ангела. Некого было называть милым.

И вот теперь, наконец, я снова возвращаюсь к верности. В тот момент, когда она смеялась над общими старыми и забавными воспоминаниями вместе со своим добрым, случайным и забытым другом, в тот момент, когда она перебирала своими тонкими красивыми пальцами густые и жесткие, почти забытые волосы на затылке того, кто был в ней этим летним вечером…

В тот самый вечер, взявшись за руки, взлетели между высоких деревьев старого парка двое.

Одного из них ты знаешь. Он не дождался своей легкой улыбающейся девочки. Он не первый, кто не дождался Мари. И не в первый раз. Я не буду судить. Но мне хочется узнать твое мнение. Был ли он прав, когда взял за руку другую девочку в этот вечер? Был ли он прав, когда сказал, что подняться вверх – это все равно что посмотреть вверх? Так же легко и даже легче…

Но только когда он показал своей новой знакомой темноволосой девочке с грустными глазами вверх, на веточку, до которой им вместе нужно было всего лишь дотянуться… в эту секунду в сердце Мари вошла острая ледяная игла. В сердце Мари, что бежала и почти летела на встречу к своему ангелу в этот вечер. Но не добежала и не долетела. И пропала легкость. Пропала, как будто и не было ее никогда. И кроны деревьев старого парка тоже пропали где-то в недостижимой высоте… Знала ли она, что потеряла? Знала ли она, что потеряла навсегда? Десять лет или десять тысяч лет назад. Это была первая потеря Мари. С тех пор Мари теряла. Теряла и забывала. Не меняясь. В конце пути стоял человек в черном костюме и шляпе с широкими полями. С его пальцев капала на холодный бетонный тротуар черная кровь. Это он назвал Мари сучкой в конце пути. И ты узнаешь всю историю от начала и до конца. В свое время.

Почему, спросишь ты, эта история про верность? Почему не про любовь? Потому что верность – это ключ, что открывает и закрывает все настоящее. Все по-настоящему важное. Если ты понимаешь, о чем я.

Из случайных текстов Сенсея

Глубина резкости. Это когда все, что вне фокуса, вне твоего внимания, теряет значение, теряет резкость и смысл. Чем старше я становлюсь, тем меньше эта глубина. Возможно, это такая растущая сосредоточенность. А может быть, наоборот, рассеянность. Но это очень важная величина.

Знаешь, снимая город, ты закрываешь диафрагму объектива, перекрываешь свет, оставляя минимальное для него отверстие. Так получается резкий до бесконечности кадр. А вот снимая портрет, впускаешь в объектив весь возможный свет, открываешь его максимально… чтобы получить узкое резкое пространство. Только глаза, только зрачки. Вот почему так, скажи мне?

Вероятно, человеку всегда недостаточно света? А городу хватает собственного? Все это спорно. Спорь.

Глава четвертая. Сенсей. Один

Дверь захлопнулась. Старый дом слышал этот грохот не раз. И услышит еще много раз. Сенсей не услышит. С рюкзаком и спортивной сумкой в руке он спускался по лестнице. Отполированные деревянные перила знакомо скользили под рукой. Привычно. Кофр с камерами и объективами ждал его на первом этаже. Старый кофр времен его активности. Обитые алюминием черные ободранные углы. Кофр ждет. К сожалению, никто и нигде не ждет его больше. Закончился день. Знакомый дом, в котором прошли двенадцать неплохих лет, перестал быть его домом. Сын его старого друга и коллеги продал квартиру, которую сдавал Сенсею. Сдавал – это очень условно. Сенсей платил от случая к случаю. Последние полгода не платил вовсе. Не ладились дела. Сенсей давно забыл, когда и как эти дела ладились. Не было учеников. Не было никого, кто бы мог помочь с этим. Новое время. Социальные медиа. Он понимал, что это значит. Он мог поговорить об этом. Так же, как о жизни на Марсе. Предположительно. Гипотетически. Он был человеком другой эпохи. Закончившейся безвозвратно с появлением Сети, гаджетов, цифровых камер.

В последний раз за ним со скрипом закрылась дверь подъезда. С каждым годом все больше вещей происходят с ним в последний раз. Это понимают многие, перешагнувшие сорокалетний рубеж.

Сенсей оглянулся по сторонам. Никого. Пустой двор, пустая жизнь. Пустые хлопоты. И он покатил кофр, поставив на него спортивную сумку. К фонтану. Это стало традицией.

Почему ничего не происходит? Что он сделал не так? Где в его долгой жизни он свернул в тупик?

Колодец, бывший когда-то фонтаном, был недалеко. Три квартала по тихим улицам старого города. Опустевшим улицам. Глядя на дома с заколоченными окнами, подъезды, рядом с которыми никто давно не парковал машин. Раньше здесь бегали дети, болтали старушки у подъездов, гуляли с колясками молодые мамы. Подростки кучковались со своими секретами и запрятанными от взрослых сигаретами у скамеек и баскетбольных площадок между деревьями за домами. Время. Совсем другое время. Как выброшенный на берег старый баркас с недоумением смотрит на далекое море, так Сенсей смотрел на недоступную сейчас для него бурную жизнь Даун-тауна. С огнями, музыкой, барами, деньгами. Все, что у него было, вошло в рюкзак за спиной и спортивную сумку, в старый кофр на колесах. Что, собственно, у него было?

Ты скажешь, что у каждого из нас есть только то, что мы можем унести с собой. Я тоже слышал эту байку. И Сенсей слышал. Но ему не нужны твои или мои советы. Не нужны истории о пространстве вариантов и прочие мотивации. Ему нужно было чем-то жить. Не важно даже где и на что. Ты понимаешь? Важно – чем. Важно – зачем. Сенсей не готов был шагнуть с моста, рядом не было подходящих мостов. И у него не было под рукой короткого и острого танто или тем более кусунгобу. Не было верного друга, стоявшего наготове рядом со сверкающим мечом, чтобы помочь уйти из жизни с честью. Но ты же понимаешь, что это вопросы технические. У него не было ни одного подходящего варианта в его сегодняшнем пространстве. Это его беспокоило, а не мосты и мечи для сеппуку.