Метла системы

– Слушьте, я думаю, вам лучше уйти, – говорит Клариса, заслоняя Линор. – Мы все реально устали, а вас тут наверху реально не должно быть без…

– Но, слушьте, мы только пришли, реально, – лыбится Ланг Встанг-Шланг. Опять осматривается. – Не мог бы я попросить вас, о дамы, раздобыться баночкой пива, если вдруг, не манли бы вы?.. – и тыкает пальцем в крошечный холодильничек Сью возле коек. А потом плюхается на деревянный комплектный стул Сью у двери, у колонки. Нафф так и стоит рядом со Сью, лицом к Кларисе и Линор. Сью глядит на Кларису, Минди на Наффа, тот желтушно лыбится, Ланг Встанг-Шланг глядит на Линор, та на стуле у Миндиной двери сидит и смотрит. Линор в обалденном фиолетовом платье, чуть напомаженная и с босыми ногами, чувствует себя дура дурой, думает, что делать с туфлями, а если швырнуть туфлей в Ланга, у нее каблук острый, полиция уже в пути?

– Слушьте, пива нет, а если б и было, это грубость, парни, с вашей стороны, заваливаться без приглашения и просить у нас пива, и я не знаю Билла Блуднера, и я думаю, мы были бы реально признательны, если бы вы свалили.

– Уверен, этажом ниже имеется пиво на любой ваш вкус, – говорит Клариса.

Нафф Дихеранс разражается мощной отрыжкой, почти невероятной протяженности, он явно профессионал этого дела, затем вновь отхлебывает из стаканчика «Смелейяклейямлейя». Линор непроизвольно бормочет, что так вот рыгать просто омерзительно; все на нее смотрят. Ланг расплывается в улыбке:

– Ну приветики. Как тебя зовут?

– Линор Бидсман, – говорит Линор.

– Откель вы, Линор?

– Линор – моя сестра, – говорит Клариса, направляясь к двери и глядя на Наффа Дихеранса. – Ей пятнадцать, она у нас в гостях, мы ее пригласили, реально в отличие, боюсь, от вас, так что если вы позволите мне на секундочку, ну-ка…

Нафф Дихеранс переступает как танцовщик, с эффектным махом ноги, и загораживает дверь телом.

– Хм-м-м, – говорит Клариса. Глядит на Минди Металман. Минди идет к Линор, берет мокрый халат со спинки стула, надевает его поверх фуфайки без рукавов. Ланг тепло лыбится. Нафф секунду глядит на Минди, вдруг разворачивается к двери и начинает биться о нее головой, опять и опять, реально сильно. Ланг Встанг-Шланг ржет. Стук головы о дверь вполне заглушается шумом вечеринки и вообще, впрочем, музыка вдруг стала куда громче, видно, в одиннадцать открыли двери столовой.

– С Наффом такое дело, – Ланг Встанг-Шланг перекрикивает биение головы, обращаясь к Кларисе и Минди Металман, – пиво не идет ему на пользу, он, как выяснилось, почему-то физически не способен… эм-м… опорожнить желудок в минуту кризиса. Как грится. Не может и всё, скока б ни пил, а он часто пьет больше, чем позволяют законы природы. Это опасно, да, Наффчик? – кричит Встанг-Шланг бьющемуся Наффу. – И вместо блёва наш здоровяк обретает себя через…

– …Вколачивание головы в стену, – заканчивает за него Клариса, улыбаясь одними губами, явно вспоминая Сливкера, Джераламо и компанию, Линор это видит. Ланг кивает Кларисе, взаимно ухмыляясь. Нафф наконец прекращает и разворачивается обратно, прислоняется спиной к двери, блистая, лоб красный, глаза чуть скошены. Мышцы на мощной шее вздулись. Он зажмуривается, откидывает голову и дышит тяжело.

– Слушьте, если б мы могли просто остаться, отдохнуть, отдышаться, на пару секунд, перед второй половиной большого луау [13], этажом ниже, мы были бы вам более чем обязаны, – говорит Ланг. – И я передам старику Биллу скверную и, по всему судя, нищасную весть о том, как же вы его не помните, Мелинда Сью. Ему будет больно, это я вам скажу здесь и сейчас, заранее. Он человек робкий, чуйствительный.

– У вас там в Амхёрсте это, кажись, недуг, – говорит Клариса. Линор ей улыбается.

В это самое время Минди перешла к пепельнице в поисках трупа косяка. Линор понимает, что Минди решила: ее не запугаешь, не на ту напали. Ноги Минди блестят из-под халата прямо у лица Ланга Встанга-Шланга, тот всё сидит на стуле, носом едва не тычется ей в талию. Косится на свои мокасины, с белыми подошвами, почти робеет, Минди заставляет его робеть, видит Линор. Минди воскрешает косяк большой пластмассовой зажигалкой с надписью «Сотворив мужчину, Бог просто пошутила». Минди замирает, осматривает зажигалку. Та сверкает, Минди забирает ее с собой в постель Сью Шо, садится, глядит на Ланга с края постели. Комната затихла, не считая шума вечеринки под полом. Минди сосредоточивается на шмалеве, замирает опять, глядит на Ланга и протягивает ему косяк.

– Ну не сама ли вы доброта, – говорит Ланг мягко. Вежливую чуточку пыхает, улыбается Минди.

– Так, а вы, парни, кто такие? – спрашивает Минди. Клариса и Сью глядят на нее сурово.

Ланг замирает и широко лыбится, его застали врасплох. Он протягивает руку.

– Лично я есмь Эндрю Земновондер Ланг Встанг-Шланг, выпуск восемьдесят третьего года, из Муди-Понта, Техас, ныне обретаюсь в братстве Пси-Хи-666, Амхёрстский колледж, Массачусетс, Эс-Шэ-А.

– Второй курс.

– Ответ утвердительный. Как и Бернард Вернер, он же Нафф, Дихеранс из Шиллингтона, Пенсильвания. – Пауза, весьма на сносях. Ланг устремляет взор на Наффа, тот, кажись, так и уснул у двери.

– Мы вообще, сообщу вам, дамы, доверительно, посланы чужой волей, – Встанг-Шланг подается эдак заговорщически к Минди и Линор. – Мы вообще посланы, дабы снискать наше священие.

– Вот жопа, – говорит Клариса, скрестив руки и опираясь о стену. Нафф Дихеранс уже подает признаки жизни: открыто поглаживает волосы Сью Шо хот-догом пальца и подмигивает сверху вниз, цыкая уголком рта; Сью скулит и готова плакать.

– Посвящение? – переспрашивает Минди.

– Ответ утвердительный. Высший Демиург и Пу-Ба [14] ордена братской братии братьев Пси-Хи лично послал нас в, – рыгает, – типа поход, могли бы вы сказать. Мы пребываем в поисках личного знака отличия.

– Знака отличия.

– Авто… графы, – гогочет Нафф и слегонца поддает затылком по стенке, для выразительности.

– Автографы?

– Нам надо, чтоб вы, деушки, подписали наши зады, – говорит Нафф, добираясь до сути, лыбясь с высоты Сью Шо.

– Подписали ваши зады? – говорит Минди Металман.

– Ответ, к нищастью, утвердительный, – говорит Ланг, слепя Линор яркозубейшей улыбкой. – От нас требуется, – выуживает из кармана блейзера бумажку, зачитывает от и до, – от нас требуиццо обеспечить подписи не менее пити самых-самых красоток колледжа Маунт-Холиок перед завтрашним рассветом. Мы, ясно, понемаим, что можем подписать друг дружку, но это лишь одна подпись на душу. – Многозначительно глядит на каждую из девчонок, вяло подмигивает Линор. – Тоисть нам нужно, согласно моим выкладкам, еще четыре.

Линор замечает, что Сью Шо сидит не шевелясь и глядит на свои кожаные мокасины с белыми подошвами. Руки Наффа – в ярко-рыжих волосах Сью.

– Погодите-ка, – говорит Клариса. – Вы говорите, мы должны подписать ваши зады?

– Пожалуйста.

– Голые?

– Ну, определенно, в этом весь и…

– Хвать-цеплять-христова-мать, ну и выдержка, – говорит Клариса в изумлении, уставясь на Ланга. – И вам, умнички, в головенки не пришло, что мы можем сказать «нет»? Я говорю «нет».

– Стопроцентно ваша прерогатива, – отвечает Ланг Встанг-Шланг. – Размеиццо, мы, со всем прискорбием, вынужденно не уйдем, пока вы не соблаговолите. – Его рука теперь почти на Миндиной голой ноге, замечает Линор. Ее познабливает. Клариса внезапно дергается к двери, Нафф заграждает дверную ручку, Клариса замирает, Нафф снова бьется затылком об стену, подчеркивая общее положение вещей.

Клариса замирает, на миг ее распирает злость, и она реально не может вообще ничего, ни сказать, ни сделать.

– Глянцевая сволота, – наконец выплескивает она. – Вы. Из Амхёрста, из Уни-Масса, все вы одинаковые. Просто потому, что вы больше, физически занимаете больше места, думаете – вы ваще думаете? – будто вы короли и можете приказать женщинам сделать любую гадость и глупость, потому что вам приспичило, потому что вы нажрались? Пошли вы, лесом. – Переводит взгляд с Ланга на Наффа. – Прихо́дите на наши вечеринки, ухмыляетесь как макаки автобусу, ей-бо, через две минуты уже вдрабадан, мешаете нас с дерьмом, будто мы шлюхи, мебель, думаете, что можно вот так… – смотрит вокруг, – вломиться к нам, в нашу комнату, потому что вы тупо сильнее, заслоняете дверь и бьетесь в нее большими сальными дурными бошками? На хер вас. На хер.

Ланг ржет.

– Боюсь, гостей прискорбно задерживает хозяйский гнев. – Снова ржет. Минди тоже тихонько улыбается. Рука Ланга все еще на ее ноге.

Но Дихеранс вдруг впадает в диссонанс.

– Сама пошла бы ты отсюда на хер, мисс Кобылья Рубашка, – говорит он Кларисе, явно вступив в пресловутый период алкоголической членораздельности. – Кончай тут. Это место просто страшный… – шаря глазами, – страшный жуткий смех! – Глядит на Ланга, ищет поддержки; Ланг шепчет что-то Минди Металман.

Однако Нафф разбушевался.

– Устроили эти тут свои вечеринки, льете нам в уши рекламу, всю эту милую томную ахинею, ах, айда на вечеринку «Смелейяклейямлейя», испытай свой лей в деле, ха. Выиграй поездку в джакузи на двоих, бла-бла-бла. Вы динамщицы и хероманки, вот вы кто. Мы, значит, приходим, как вы просили в своих рекламках, повязываем галстуки и к вам приходим, а у вас тут охранники в дверях, со страшенными пушками, и нам штампуют руки как школярам, когда мы берем пиво, и все девчонки глядят так, будто мы насильники, и плюс, кроме того, внизу все девчонки на лицо вылитый Ричард Никсон, а реальные красотки заперлись этажом выше…

– Подобно вам, милые дамы, признайтесь же, – говорит Ланг Встанг-Шланг, лыбясь.

Нафф Дихеранс в прыжке разворачивается и бомбит лбом дверь, реально сильно. Замирает лицом к двери, его паруса покинуты ветром, временно.

– Боюсь, он в некотором опьянении, – говорит Ланг.

Линор, поправив платье, встает.

– Выпустите меня.

Встают Ланг и Минди. Встает Сью. Все встают, следуя за Линор. Ланг ухмыляется и кивает.

– Если вы будете достаточно добры… вплыть расписным челном… на… мой… – он борется с поясом на чиносах. Минди отворачивается. Нафф, по-прежнему дыша в дверь, тоже расстегивает пояс. Он даже принес ручку; Линор видит – ручка торчит из кармана.

– Нет, не буду я к вам прикасаться, тем более – на вас расписываться, – говорит Линор.

Ланг Встанг-Шланг глядит на нее, смутно озадачившись.

– Ну, значит, мы реально, к несчастью, не в состоянии вас покинуть.

– Это, к счастью, мне совершенно пофиг, потому что я не в состоянии остаться и ухожу, – говорит Линор.

– Я распишусь, – говорит Сью Шо тихо.

Клариса пристально глядит на Сью.

– Что?

– Я хочу, чтоб они ушли. Я распишусь. – Она смотрит в пол. Смотрит на свои туфли. Штаны Наффа тяжко спадают, он все так и глядит в дверь. Его зад огромен, широк, бел, по большей части безволос. Ранимый зад, реально. Линор оценивает его отвлеченно.

– Авычо, Мелинда Сью? – спрашивает Ланг у Минди. Ланг в трусах.

Минди реально глядит на Ланга, глядит ему в глаза. На ее лице ни эмоции. Секунда, и она говорит:

– Давай, не вопрос.

– Хотите – можете расписаться спереди, – ржет Встанг-Шланг.

– Омерзительно. Я ухожу, дайте мне выйти, пожалуйста, – говорит Линор. Разворачивается. – Ты трусиха, – говорит она Сью Шо. – У тебя страшенные ступни, – говорит она Минди Металман. – Глянь на ее ноги, Энди, прежде чем на что-то решишься. – Поворачивается к двери. – Прочь с дороги, Нах, или как там тебя.

Нафф разворачивается, Линор впервые в жизни видит голого мужика.

– Нет.

Линор швыряет одну остроконечную белую туфлю на высоком каблуке, с металлическим ремешком, Наффу Дихерансу в голову. Промахивается, туфля бьет по двери над ним, бьет громко, и каблук вонзается в дерево. Белая туфля торчит из двери. И, как будто удар туфли о дверь стал последней каплей, Сью Шо визжит и чуток плачет, хотя недавний кайф ее и сдерживает. В руке у Сью – ручка Наффа.

– Дай пройти, а то захерачу в глаз, – говорит Линор Наффу, потрясая другой туфлей. Ланг Встанг-Шланг берет Минди Металман за руку.

– Дай ей пройти, она ваще не из этого колледжа, – говорит Клариса. – Я тоже распишусь, слюнтяи.

– Дай пройти, – говорит Линор.

Нафф наконец отступает от двери, не выпуская из руки пустой стаканчик «Смелейяклейямлейя». Ему так и так менять локацию, чтобы подставить зад Сью Шо, которая стоит в углу. Он идет комическими шажками, штаны висят на лодыжках, и Линор видит, как его гениталии, пока он тащится в направлении Сью, подскакивают и вихляют. Линор босиком бежит мимо него, тянется к туфле, торчащей из двери. Вынимает ее, то есть каблук, оглядывается. Ланг целует кремовую щечку Минди, отрешенно, лыбясь, стоя в нижнем белье. Сью, встав на колени, расписывается на Наффе. Клариса замерла со скрещенными руками. Барабанит пальцами по локтям.

Линор выбегает в кафельный коридор, прочь. Там свежий воздух, Линор хочет выдраться из Галдеж-Холла изо всех сил, и выдирается наконец-то, но только после переговоров с коридорной дверью, лестничной дверью, коридорной дверью и входной дверью, которые все защелкнуты изнутри. Снаружи, на сочном мартовском газоне, омыта ярким уличным светом, в толпе парней в синих блейзерах, вышедших прогуляться, с мятными конфетками во ртах, Линор наслаждается кратким носовым кровотечением.

2. 1990[15]

– Это обнимашки? То, что мы делаем, – обнимашки?

– Думаю, критерии стандартных обнимашек соблюдены, да.

– Я так и думала.

– …

– У тебя таз реально костлявый, знаешь ли. Вон как выпирает.

– Да, у меня костлявый таз. Моя жена иногда высказывалась по поводу моего таза.

– У меня тоже очень костлявый таз, как ты думаешь? Пощупай.

– Костлявый. Думаю, женщинам вроде как положено иметь костлявый таз.

– Думаю, в моем случае это еще и семейное. У всех братьев – костлявый таз. У младшего кости реально как у мамонта.

– …

– М-м-м-м.

– …

– Историю, пожалуйста.

– Ты хочешь историю.

– Пожалуйста.

– Сегодня прислали довольно интересную.

– Давай же.

– Но и гнетущую.

– Я хочу ее услышать.

– Она о человеке, страдавшем от тщеславия второго порядка.

– Тщеславия второго порядка?

– Да.

– Это что такое?

– Ты не знаешь, что такое тщеславие второго порядка?

– Нет.

– Как интересно.

– Так что это?

– Ну, человек с тщеславием второго порядка в первую очередь тщеславен. Он гордится своим интеллектом – и хочет, чтобы его считали умным. Или внешностью – и хочет, чтобы его считали привлекательным. Или, скажем, чувством юмора – и хочет, чтобы его считали балагуром и остроумцем. Или талантом – и хочет, чтобы его считали талантливым. Эт цетера.[16] Ты ведь понимаешь, что такое тщеславный человек.

– Да.

– Тщеславный человек боится, что его сочтут глупым, или скучным, или уродцем, эт цетера, эт цетера.

– Принято.

– А человек с тщеславием второго порядка – это тщеславный человек, который гордится еще и тем, что вообще не кажется тщеславным. Он ужасно боится, что другие сочтут, будто он тщеславен. Человек с тщеславием второго порядка сидит допоздна, заучивая анекдоты, чтобы показаться милым и смешным, но отрицает, что сидит допоздна, заучивая анекдоты. Или, может, даже постарается оставить впечатление, будто сам себя смешным не видит вовсе.

– …

– Человек с тщеславием второго порядка будет мыть руки в общественной уборной и не устоит перед искушением полюбоваться собой в зеркале, тщательно себя рассмотреть, только притворится, будто поправляет линзы или вынимает соринку из глаза, чтобы его посчитали не тем, кто любуется собой в зеркале, а тем, кто использует зеркала только для разумных, нетщеславных дел.

– Ой.

– История, присланная сегодня, о мужчине с тщеславием второго порядка, гордящемся собственной внешностью. Он чертовски горд своей внешностью, одержим своим телом, но также одержим желанием никому эту одержимость не показывать. Он пускается во все тяжкие, чтобы скрыть тщеславие от подружки. Я сказал, что он живет с подружкой, просто бешено красивой и очень милой девушкой?

– Нет.

– Он с ней живет, она влюблена в него по уши, и он любит ее. И у них всё в порядке, хотя ему, ясно, приходится нелегко, он одержим – и одержим тем, как бы скрыть одержимость.

– Ох ты.

– О да. И вот однажды в ванне он замечает что-то странное на ноге, такое распухшее серое пятно, и он идет к врачу, и ему ставят диагноз: это первая стадия некоей несмертельной, но весьма уродующей болезни, и в итоге от нее этот весьма красивый мужчина станет ужасно изуродованным.

– …

– Если только он не согласится на умопомрачительно сложную и дорогую лечебную процедуру, ради которой надо лететь аж в Швейцарию и потратить все сбережения, а эти сбережения лежат на совместном банковском счете, и, чтобы их снять, требуется вторая подпись – прекрасной подружки.

– Ого.

– …

– Но он все-таки очень тщеславен и всячески не хочет остаться изуродованным.

– Ну да, но ты забываешь, что он не менее всячески хочет, чтобы его не считали тем, кто всячески не хочет остаться изуродованным. Мысль, что подружка узна́ет о том, как он готов потратить все сбережения и полететь аж в Швейцарию лишь бы не остаться изуродованным, его ужасает.

– Что это за болезнь? Это типа проказа, да?

– Что-то вроде проказы, насколько я понял. Может, не такая опасная. Проказа, я думаю, убивает. Ладно, дело не в этом. Дело в другом: сама возможность того, что подружка узнает о его тщеславии, ужасает его так, что он все откладывает и откладывает полет в Швейцарию ради лечения, а в это время серое пятно разрастается, и кожа на ноге заметно сереет, и отслаивается чешуйками, кости утолщаются и искривляются, мужчина пытается скрыть болезнь, купив фальшивый гипс и поставив его на ногу, и говорит подружке, что нога загадочным образом сломалась, а болезнь распространяется уже и на другую ногу, и на живот, и на спину, и, подразумевается, я думаю, что и на гениталии; так что он ложится в постель, закутывается в одеяла и говорит подружке, что загадочным образом заболел, а еще, кстати говоря, старается держаться с подружкой холодно и замкнуто, отдалиться от нее, хотя реально влюблен до безумия. И он выбирается из постели, только когда подружка на работе, она продавщица в магазине женской одежды, и только когда подружки нет, он выбирается из постели, и стоит перед зеркалом во весь рост в их ванной, часами, глядит на себя в ужасе и аккуратно собирает губкой серые чешуйки по всему искривляющемуся телу.

– Боженьки.

– Да, и дни проходят, и недуг прогрессирует, распространяется уже и на верхнюю часть туловища, на плечи, на руки, и мужчина пытается это скрыть, утверждая, что у него загадочная кошмарная простуда, он носит толстые свитеры и лыжные варежки, а еще становится всё более жесток к прекрасной сожительнице, и мерзок с ней, и зол, и не позволяет ей приближаться, и дает ей понять, что она сделала что-то ужасное и его выбесила, но что именно, он ей не скажет, и подружка сидит по ночам в ванной и рыдает, и мужчина это слышит, и его сердце разрывается, потому что он ее очень сильно любит, но он одержим идеей не быть уродливым, и, конечно, если он теперь скажет ей правду и все покажет, она не просто увидит, что он внезапно стал уродлив, ей станет ясно еще и то, что он изначально одержим идеей не быть уродливым, смотри, к примеру, гипс, свитеры и варежки, и, конечно, он вдвойне одержим тем, чтобы скрыть изначальную одержимость. Так что он ведет себя всё гаже и гаже с милой красивой девушкой, которая его любит, и в конце концов, хотя она и чудесная девушка, и любит его очень-очень, она всего лишь человек, и в конце концов ее всё это достает, мало-помалу, и она, просто в качестве самозащиты, делается холоднее и отдаляется в ответ, и отношения между этими двумя людьми становятся напряженными, что разбивает мужчине сердце, разбивает напрочь. А между тем недуг, конечно, только распространяется, она уже на шее и почти достигает высоты самого высокого воротника свитера, а еще парочка серых шелушащихся наростов появляется на носу мужчины, приметы будущего очарования, видит он. И вот однажды утром, в последний день, когда, понимает мужчина, он может скрывать всё это от подружки, оно же утро после реально роковой и пагубной ссоры, точно разбившей девушке сердце, та сидит в ванной, рыдает, а мужчина спокойно выбирается из постели, укутывается как может, идет и берет такси и едет к врачу.

– …

– Ну вот, а врач сильно расстроен, по понятной причине, почему мужчина не звонил ему так долго, о чем он вообще думал? А еще врач, конечно, неслабо озабочен распространением болезни, и он осматривает мужчину, щелкает языком и говорит, что это последний момент, когда можно начать дорогущее швейцарское лечение, на что-то еще надеясь, и, если еще чуть-чуть промедлить, болезнь поглотит мужчину без остатка и станет необратимой, он будет жить, но станет серым, шелушащимся и кривым на веки вечные. Врач смотрит на мужчину и говорит, что сейчас выйдет из кабинета, а мужчина пусть подумает. Врач определенно считает, что мужчина не в своем уме, раз до сих пор не в Швейцарии. И вот мужчина сидит в кабинете, один, весь укутанный, в варежках, и у него реально кризис, и разбитое сердце, и он напуган до жути, потому что одержимость одержимостью, но вот наконец-то наступает переломный момент, на который толсто намекает солнечный лучик, который прорвался сквозь тяжелые тучи, застящие в этот день небо, и поразил мужчину сквозь окошко врачебного кабинета, но мужчина так и так понимает в переломный момент, что реально важнее всего на свете его чудесная, милая подружка и их любовь, а остальное всё пустяки, и мужчина решает позвонить ей и рассказать обо всем, чтобы она приехала и подписала документ на выдачу всех его сбережений, чтобы он тут же, в тот же самый день, сел на самолет в Швейцарию, и к черту страх перед тем, чтобы все ей рассказать, хотя страшно просто вот невероятно.

– Ого.

– А заканчивается история так, что мужчина сидит за столом врача, с телефонной трубкой в варежке, слушая гудки, то есть звонки в квартире, и гудков многовато, не то чтобы абсурдно многовато, но достаточно, чтобы задуматься, дома подружка или нет, ушла она, возможно, навсегда или не ушла. И так всё и кончается: мужчина сидит, гудки в варежке, лучик солнца заплаткой падает на мужчину из врачебного окна.

– Боже правый. Ты ее напечатаешь?

– Нет. Слишком длинная. Это длинная история, сорок страниц с гаком. И ужасно напечатана.

– …

– Прекрати.

– …

– Линор, ну прекрати же. Это ну вот вообще несмешно.

– …

– …

– Только откуда ты столько об этом знаешь?

– Знаю о чем?

– О тщеславии второго порядка. Ты реально удивился, что я не знала о тщеславии второго порядка.

– Что тут сказать? Может, я просто скажу, что видел белый свет?

– …

– …

– Имбирный эль?

– Не сейчас, но все равно спасибо.

3. 1990

/а/

Санитар выплеснул содержимое стакана пациента в окно, водная масса, ударившись оземь, сместила камешек, тот покатился по наклонной дорожке, со щелчком упал на каменный дренаж в канаве, испугал белку, наскочившую на орешек прямо тут же, на бетонной трубе, заставил белку взбежать на ближайшее дерево, в процессе потревожив тонкую хрупкую веточку, та застала врасплох группу нервных утренних пташек, одна из них, изготовившись к полету, испустила черно-белый пометный сгусток, и тот шлепнулся аккурат на ветровое стекло крошечного автомобильчика некой Линор Бидсман, едва та заехала на парковочное место. Линор вышла из машины, а пташки полетели прочь, издавая звуки.

Клумбы из фальшивого мрамора – от прошломесячной жары пластмасса осела и кое-где скуксилась – окаймляли ровную бетонную дорожку, ведущую от границы парковки к входным дверям Дома; предосенние цветы сохли и седели в глубоких ложах сырой земли и мягкого пластика; бурые вьющиеся стебли хило карабкались по перилам, огибавшим въезд над клумбами; перила же, крашеные, ярко-желтые, даже ранним утром казались дряблыми и липкими. На сочной августовской траве, низко-низко, блестела роса; солнечный свет перемещался по газону, пока Линор шла по подъездной дорожке. У дверей чернокожая старуха стояла не шевелясь рядом с ходунками, открыв рот солнцу. Над дверями по узкому тимпану обмятой светилом пластмассы, тоже корчившей из себя пламенеющий мрамор, бежали буквы: ДОМ ПРИЗРЕНИЯ ШЕЙКЕР-ХАЙТС. По обеим сторонам от дверей в каменных стенах, что закруглялись и образовывали вне поля зрения фасад, пребывали в заточении вычеканенные подобия Тафта [17]. За дверями, в стеклянном аквариуме между внешним и внутренним входом, изнемогали трое в каталках, закутанные в простыни, несмотря на лившуюся из утренних окон тепличную жару; у одного голова завалилась набок так, что ухо покоилось на плече.