От истоков своих. Книга 1

– Да, уж куда я от Матвея Григорьевича поеду? Ты уж Павлуша и меня с ним рядом схорони, как час мой придёт, – растрогавшись от воспоминаний, вытирала кружевным платочком увлажнившиеся глаза Дарья Кирилловна.

– Ну, вот маменька, расстроились Вы совсем. Рано Вам ещё о вечном покое помышлять, – успокаивал её Павел.

– Хоть батюшка твой меня на двадцать пять лет старше был, а помирать не собирался. Да человек-то полагает, а Господь судьбами нашими располагает. Так уж всякому его час на небесах при рождении записан, только людям знать его не положено, – грустно промолвила Дарья Кирилловна.

– Ну, полно, матушка, Вам грустить. Я Вас весёлой хочу видеть, ведь мы теперь вместе, – обнял Павел её за плечи и коснулся макушки её головы губами.

К тому времени он получил несколько писем от своих друзей, в коих они настойчиво предлагали Павлу вернуться в Петербург, обещая протекцию со своей стороны для дальнейшей государственной службы. Но сейчас мысли о Маше, мечты видеть её и знать о ней не понаслышке, останавливали его.

Неделю спустя Павел после длительных раздумий решился сделать визит в дом Мефодия Гавриловича Козицына. Набравшись храбрости, он морозным днём отправился к Козицыным. Проживали они в большом двухэтажном каменном доме на Дворянской улице.

Холодное зимнее солнце тщетно пыталось пробиться сквозь плотную, серую толщу облаков и только маячило светлым пятном за ними. Мороз обжигал лицо. Мех на воротнике и пелерине шинели мгновенно покрылся инеем. Иней лёг и на ресницы. Казалось, они превратились в маленькие слипшиеся сосульки, мешающие Павлу смотреть на всё вокруг.

Его превосходительство встретил Павла, против всех ожиданий, весьма радушно, пригласил «откушать с ним кофею и выкурить по сигарке».

– Знавал я Вашего батюшку, Павел Матвеевич. Благороднейший был человек и слуга императору нашему такой, что редко сыщешь, да-с! К тому же, мы с ним были приятели, хоть и не близкие. А Вы, уважаемый Павел Матвеевич, где служить изволите? – спросил Мефодий Гаврилович, подвигая коробку с сигарами ближе к гостю.

Павел коротко рассказал о своей прежней службе в Петербурге и о решении остаться в Томске. О том, что теперь намерен он поискать какую-либо должность здесь, в городе, для дальнейшего служения государю российскому.

– Так ведь место коллежского секретаря освобождается в городской управе, Вам как раз по чину. Вы в звании поручика служить изволили?

Павел встал со стула, вытянулся в струнку, сдержанно, без подобострастия щёлкнул каблуками:

– Да-с, так точно, Ваше превосходительство! – ответил он, понимая, что разговор перешёл в официальную стадию.

– Ну, полно, присаживайтесь, Павел Матвеевич, – увидев в молодом человеке почтительность и уважение к собственной персоне, удовлетворённо проговорил Козицын, – может, поспособствовать в память о Вашем покойном батюшке? Прежний-то секретарь, Прокопий Игнатьич, решил отойти от дел государевых. Здоровье подводить стало, знаете ли. Так что же, Вы примете такую услугу от старого приятеля Вашего батюшки? – вдруг совершенно неожиданно предложил Мефодий Гаврилович.

Павел, никак не ожидавший такого поворота в разговоре, слегка смутился.

– Я право не смею затруднять Вас, и никогда бы не осмелился просить об этом. Однако, сейчас это Ваше предложение, как нельзя, кстати. И я был бы весьма обязан Вам за протекцию. Уверяю Вас, что служить намерен честно и со всем моим старанием, – склонил голову Павел.

– Ну-с, в таком случае прошу Вас, Павел Матвеевич во вторник в два часа пополудни представиться в городской управе в новом чине, – улыбаясь и тронув Павла за плечо, произнёс Мефодий Гаврилович, считая беседу завершённой.

Павел понял, что его визит считают законченным и вероятно следует уже с благодарностью откланяться. Смущаясь, он торопливо произнёс:

– Покорнейше прошу простить меня. Могу ли я справиться о здоровье дочери Вашей, уважаемой Марии Мефодьевны и о её настроении?

– Ах, вот оно что! – улыбнулся Мефодий Гаврилович, – Так об этом Вы, Павел Матвеевич, у неё узнать можете. Маша, душа моя, поздоровайся с нашим гостем, – позвал Козицын негромко свою дочь, словно она находилась совсем рядом.

Мужчины вышли в богато обставленную гостевую залу. Маша уже находилась в ней. Видимо, Мефодий Гаврилович заметил фигуру дочери, мелькнувшую в проёме двери. Маша была в платье с длинным рукавом нежно-салатного цвета, с мелкими оборками по подолу, с высоким кружевным воротничком и такими же манжетами по рукаву. Мелкие перламутровые пуговки во всю длину лифа служили неброским украшением его. Этот скромный домашний наряд определённо был ей к лицу. Он выгодно оттенял её бледность в обрамлении тёмных волос и нежный румянец на щеках, вызванный смущением. Девушка присела в приветственном реверансе перед Павлом. Он коснулся её руки поцелуем, испытывая волнение в груди настолько сильное, что казалось, меркнет в глазах дневной свет.

– До чего же мила! Просто Ангел! – снова мелькнула мысль в его разгорячённом мозгу.

При расставании с Мефодием Гавриловичем Павел испросил его разрешения иногда бывать в их доме с визитами вежливости. До самого лета Павел регулярно, с определённой настойчивостью посещал дом Козицыных с одной только целью – чаще видеть Машу. Все уже поняли это и не препятствовали встречам молодых людей в присутствии старших. Тем паче, что родители Маши видели благосклонность дочери к Павлу. Маша всегда к встречам с ним принаряжалась, более тщательно укладывала волосы. Выходя к Павлу, неизменно разрумянивалась от смущения и волнения. Украдкой кидала на него нежные взгляды из-под пушистых ресниц.

– Ах, какой он душка, вы не представляете себе, моя милая! – восклицала Маша, беседуя со своей кузиной, которой поверяла душевные тайны, – Как галантен, обходителен, а красавец какой! – мечтательно говорила она, складывая ладони у лица, – И папенька о нём весьма недурственно отзывается, давеча за обедом хвалил за радение по службе.

– Ах, Маша, подле Вас достаточно кавалеров и с более высоким положением, Вы можете составить удачную партию любому из них, что же Вас так восхищает в этом офицере Стояновском?

– Ой, милая, я и сама не знаю, но как увижу его, так прямо сама не своя сделаюсь. И душа летит, летит только ему навстречу! И сердцу вдруг сладко-сладко станет…– закрывала глаза Маша, радостно кружась по комнате.

– Да, Вы, милая моя, однако, влюблены! Взглянуть бы на предмет Ваших воздыханий, так ли уж хорош? – удивлялась кузина настроению Маши.

Благодаря благосклонному участию Мефодия Гавриловича Павел поступил на службу в городскую управу и с первых дней с головой ушёл в работу.

Его способности и усердие сразу же проявили себя. Работа его была встречена похвалой со стороны вышестоящих чинов и снискала уважение у других сослуживцев.

Отношения Маши и Павла носили романтический характер, они даже обменивались иногда короткими вежливыми письмами.

Подошло лето, и вся семья Козицыных отправилась в своё родовое имение в Самарскую область. Павел в течение всего лета томился ожиданием встречи с предметом своего обожания. Он опасался, что Маша могла позабыть о нём и увлечься кем-либо другим в таком отдалении. Вернулись в Томск они только в конце сентября. Через день после их возвращения Павел посетил Козицыных.

Глаза влюблённых всё сказали при встрече, оба были счастливы увидеть друг друга вновь. И радость эта не скрылась от глаз родителей Маши.

В этот же день Павел сообщил своей матушке, что намерен сделать предложение Маше.

– Наконец-то, Павлуша, и ты решил остепениться, – обрадовалась Дарья Кирилловна, – очень достойная невеста и красавица! Говорят, и приданое за ней хорошее дают, да и сама нравом кроткая.

– Да, маменька, Маша – чистый ангел! Вы верно подружитесь. А приданое… да я бы и без приданого взял её, только бы она соблаговолила пойти за меня.

– Уж, как ты порадовал меня, друг мой! Может и мне доведётся внуков на руках подержать? – смахивала радостную слезу со щеки платочком Дарья Кирилловна.

Павел и Маша гуляли по приусадебному парку, любуясь красками тёплой осени. Голубое небо с нежными облаками, похожими на белых барашков. Яркие ещё цветы в клумбах. Уже опавшие золотые листья, лежащие в зелёной траве. Всё это радовало глаз и придавало романтизма свиданию. В воздухе чувствовались запахи осени: увядающей травы и состарившейся листвы деревьев, отцветающих астр и георгинов. Маша без умолку рассказывала Павлу об их летнем отдыхе. О том, как варили они в поместье варенье, как каталась она на лошадях, как участвовала в пьесах самодеятельного театра. О том, какие у них прекрасные соседи там и много ещё о чём. Павел слушал рассеяно, улыбаясь Маше, думая о чём-то своём. Как только представился удобный момент, Павел обратился к Маше:

– Милая Мария Мефодьевна, как бы отнеслись Вы к тому, если бы я осмелился просить Вашей руки? Я страстно желаю сделать Вас счастливою и предложить Вам свою руку и сердце. А Вы? Могли бы Вы осчастливить меня, стали бы Вы моей женой? Если, конечно, на то будет Божья воля и воля ваших родителей, – взволнованно спросил Павел у Маши.

Маша стояла, потупив взор, с пылающими от волнения щеками. Грудь её вздымалась от прерывистого дыхания. Помолчав совсем немного, она тихо промолвила только одно слово: «Да!»

Павел склонился к её руке:

– Благодарю Вас, милый мой ангел! Вы сделали меня сейчас счастливейшим из всех земных существ! – горячо шептал он, осыпая поцелуями руки Маши.

Сразу же после прогулки он попросил руки Маши у Мефодия Гавриловича. Ни у кого это событие не вызвало удивления, помолвку назначили на середину октября.

В означенный день в доме Мефодия Гавриловича проводился большой званый ужин. На нём его превосходительство намерен был сообщить о помолвке дочери своей, Марии Мефодьевны, с коллежским секретарём Павлом Матвеевичем Стояновским. Гостям по этому поводу были разосланы приглашения в виде изящных открыток. Готовили праздничный стол с обилием блюд и закусок. Дом был украшен букетами цветов и большими яркими бантами, голубых и розовых тонов. В семь часов в гостевой зале Козицыных уже было шумно от возбуждённых гостей. Тут и там слышался негромкий смех, приветственные обращения гостей друг к другу, улыбки, реверансы. Дамы в нарядных платьях и праздничный лоск, сопровождавших их кавалеров – всё говорило о том, что здесь предполагается особое праздничное событие. Маша и Павел только что вернулись из церкви, где прошли обряд обручения.

…В большой Никольской церкви горело множество свечей. В их неровном свете мерцали золотые и серебряные оклады икон с глядящими на прихожан ликами святых. Гулким эхом под куполом церкви раздавалась молитва священника. Следом ему её вторили прихожане. Слаженно выводили псалмы и молитвы певчие. И Павел с Машей читали молитвы вместе со всеми. Наконец, священник обернулся к ним лицом, благословил их. Он взял блюдце, покрытое кружевным платком, на котором лежали золотые кольца. Продолжая читать скороговоркой, полагающиеся при этом слова и напутствия, священник поочерёдно надел кольца на руку Павлу и Маше. Мефодий Гаврилович и Елизавета Николаевна обняли дочь и будущего зятя, поздравляя их с помолвкой. К ним присоединилась и Дарья Кирилловна. Впервые за время их знакомства обручённые поцеловались, испытав, доселе ещё неизведанную, сладость губ друг друга. Вернувшись после обручения в дом, где собрались гости, Маша побежала переодеться.

Она вышла к гостям в вечернем платье нежно кремового цвета с открытыми плечами. Широкое кружево такого же тона, что и платье, спадало на грудь и руки, подобно лёгкому, задрапированному шарфику.

– Ах, роза дивная! – услышала она восхищённые возгласы дам.

Оркестр заиграл вальс и Маша с самым почётным гостем, её родным дядей, запорхала по залу.

Торжество, посвящённое жениху и невесте, было открыто. После первого танца Мефодий Гаврилович торжественно объявил, что Павел и Маша теперь жених и невеста. И вечер этот посвящён их помолвке. Родные и близкие друзья поспешили поздравить обручённых, желая им всяческих благ. Павел и Маша светились от счастья и старались на несколько минут уединиться, чтобы слиться в страстном поцелуе.

Свадьбу наметили на Покров. Месяц до свадьбы пролетел в ежедневных хлопотах. Павел был занят поисками и приобретением подарков для родителей Маши и её близких родственников. Он дарил Маше золотые украшения, ажурные шали из французского кружева, перчатки, коробки конфет и букеты цветов. Маша так же захвачена была приготовлениями к свадьбе. Платье из белого дамаса*, отделанное изящным французским кружевом, уже висело в шкафу. Был готов и свадебный венок из померанцев и мирт, атласные туфельки и тонкие шёлковые перчатки томились в коробочках, ожидая своего часа.

В канун самой свадьбы Павел передал своей невесте «женихову шкатулку», в которой была фата, сшитая из тончайшего тюля с нежным кружевом по краю. Здесь же были духи, две свадебные свечи, повязанные атласными лентами, гребень, украшенный сапфирами, шпильки и заколки для волос, кружева и обручальные кольца.

Получив шкатулку, снарядиха* – младшая из тёток Маши стала собирать её к венцу. Она тщательно расчесала ей волосы, не забывая о том, что чем дольше невесте расчёсывают волосы, тем богаче она будет в замужестве. С помощью подруг и девок служанок Машу нарядили в свадебное платье и перчатки. Снарядиха приколола венок и фату, а свадебный отрок* надел на Машины ножки свадебные туфельки.

В комнату Маши вошла Елизавета Николаевна, благословила дочь и надела ей на шею старинное фамильное колье со словами:

– Это колье носила ещё моя прабабушка, это наша фамильная реликвия. Пусть оно будет твоим оберегом, доченька, и всегда хранит тебя от бед.

Маша взглянула на себя в зеркало и невольно залюбовалась старинным украшением с бриллиантами и топазами.

– А почему я раньше не видела его, маменька? Вы никогда не надевали его… Почему? – спросила Маша.

– Ах, душа моя! Эта вещь передаётся по женской линии от матери к дочери и надевают его только на свадьбу, а потом хранят в укромном месте всю жизнь, как семейный оберег. А почему ты, Маша, не плачешь? Разве ты не знаешь, дитя моё, что тебе перед венчанием полагается печалиться, дабы в замужестве избежать слёз? – удивилась Елизавета Николаевна.

– Ах, маменька, уж я старалась, так всё напрасно. Сердце от счастья бьётся, как птица! Радость меня полнит всю, до слёз ли тут? – восторженно ответила Маша.

В это время в комнату вошёл один из слуг и доложил, что подъехал шафер жениха. Шафер, в роли которого был Владимир Мещерский, передал невесте свадебный букет и сообщение, что Павел Матвеевич изволит ожидать её у Никольской церкви. Маша в подвенечном наряде, при сопровождении родителей и свадебного отрока, с иконой в руках, отправились к свадебному поезду, состоящему из нескольких карет. Первая карета белого цвета с золотыми инкрустациями была запряжена четвёркой лошадей белой масти. Длинную фату невесты придерживали два свадебных отрока лет девяти, одного роста и внешности. Шлейф свадебного платья, как и полагалось, был достаточно длинным. На голову Маши, ступившей на бархатную дорожку, посыпался дождь из монет и цветов. От волнения, сжимавшего грудь, она не ощущала лёгкого морозца, ножки её легко ступали по дорожке, постеленной по снегу от крыльца к карете.

У церкви жениха и невесту, не сводивших друг с друга влюблённых глаз снова осыпали золотым дождём, и они торжественно вошли под своды храма. Венчание длилось более часа, и спустя это время из высоких дверей храма вышла рука об руку молодая чета Стояновских. Над их головами плыл праздничный колокольный звон, в честь образования новой семьи. «Счастливая семейная жизнь молодой пары началась» – так думали оба, Павел и Маша.

* снарядиха – женщина наряжающая невесту к венцу.

*свадебный отрок – мальчик, который обязан одеть невесте свадебные туфельки, он же несёт образ, которым благословят молодых, он же держит фату невесты в церкви.

Глава 5

Друзья

Гусево считалось большим селом. И жили здесь русские и башкиры, чуваши и татары. Жили дружно, без ссор и обид, по-соседски, ничего не деля. Ребятишки всех национальностей носились ватагой по улицам, и каждый знал и понимал язык, на котором говорят его друзья и товарищи. Так как общались друг с другом они с раннего детства, невольно обучаясь другому говору, впитывая в себя, как губка, непривычную, чужую речь.

Иван Чернышёв и Порфирий Костылев дружили сызмальства. Избы их стояли на одной улице недалече друг от друга. Когда были совсем малятами, года эдак по три, играли день-деньской с такой же «мелюзгой» на пыльной дороге в палочки да камушки. Носились наперегонки по всему селу и по задворкам, отыскивая себе занятия. Скакали по деревне, оседлав палки, как на взаправдошных конях. Забирались и в ближний лес и в поле. Подросши лет до шести-семи, уже помогали родителям в посильной работе. А как выдавалась свободная минутка бегали на речку Янгельку, что протекала по краю села. Делали запруды и ловили мелкую рыбёшку в сетку или тряпицу, приспособленную на две палки, ровно бредень.

– Давай кось, Ванятка, загрябай! – командовал Фирька, – Да, ловчее ты! Шшас всю рыбу упустишь, экий ты разиня!

Мальчики, сопя и увязая ногами в илистом дне, бродили по пояс в воде, загребая её в сетку. Выйдя к берегу, оглядев свою рыбацкую добычу – несколько мелких рыбёшек, больше похожих на мальков, Фирька довольно провозглашал:

– Глянь кось скольки попалося. Ишшо раза два зайтить, и на жарёху хватить.

Летними вечерами, когда все дела по хозяйству заканчивались, и детей отпускали поиграть на улицу, детвора высыпала из дворов на большую поляну. Начинались игры: в лапту, в казаки-разбойники, плетень, бабки, четыре стороны, городки и многие другие.

Жара к тому часу спадала. Солнце уже уходило за горизонт, за реку, купая свои золотые бока в тёплых волнах спокойной Янгельки. Над большой поляной на косогоре стлался лёгкий туман. С реки тянуло прохладой, смешанной с медовыми запахами трав. И только когда яркий месяц выходил на небо в окружении множества мерцающих льдинками звёзд, ребятишки нехотя расходились по избам.

Порфишка во всех играх был главным «генералом», заводилой. Он складно сказывал сказки, которые сам слагал или пересказывал, слышаное им где-то, обставляя своими придумками. Байки его изобиловали шутками и озорством. С Фирькой всегда было весело и интересно. Ребята гурьбой ходили в лес по грибы и зрелки, собирали орехи в лещине. Они ловили ящерок и ужей, играли с ежатами. А уж если косого заприметили или лисицу, то баек было на неделю. Всё лето и осень промышляли дети в лесу, собирая дары природы. Их добычей были душистые травы для ароматных настоев, всяких лечебных надобностей и добавки ко щам. Заготавливали они грибы и ягоды. Когда же подкрадывалась осенняя хижа*, в ещё погожий денёк, ходили со взрослыми на балагту* по клюкву да бруснику. Собирали её в большие берестяные короба.

За пышной осенью, с её царскими одеждами золотых и пурпурных расцветок, наступала уже беспросветная хижа. Поля и леса обнажались, затягивались промозглой хмарью.

Ваня помогал батюшке во всех делах по хозяйству, скучая по Фирьке.

В селе была организована школа, в которую ходил Порфишка, а Ваню батюшка в школу не пускал:

– Энта грамота нам ни к чаму, баловство одно. Без её деды и отцы наши справно жили и мы сдюжим, како ни то, – говаривал он.

У Фирькиного отца было на этот счёт своё суждение:

– Учись, Порфирий, – наставлял он сына, – грамотным быть оно завсегда пользительно. Можа, в церкву служкой возмуть коды, али писарем в сельский приход. Важнейший человек! – поднимал он вверх свой указательный заскорузлый палец, – Разуметь должон!

И Порфирий учился, старательно и с удовольствием. Учёба давалась ему легко и почти всё, о чём узнавал в школе, рассказывал он другу своему Ваньке при редких встречах.

После слякотной поры с нудными, холодными дождями, сырыми ветрами, и зябкими, тёмными вечерами поздней осени, наконец, приходила белоснежная красавица зима. И жизнь в селе опять оживала: избы смотрели весело своими подслеповатыми оконцами на белый свет. Из труб вверх поднимались голубые дымки, завиваясь в морозном воздухе колечками. Снег ложился парчовым белым одеялом на плетни и крыши. Он закрывал дорожную грязь, крепко скованную морозом. А потом и река покрывалась толстым, синим льдом – приволье для ребятни! Каталась детвора с крутого берега Янгельки на деревянных салазках, скользя далеко по льду. Строили дети снежные крепости и лепили баб из снега. А уж катание на лошадях, запряжённых в сани, вот где лучшее удовольствие! Ванька и Фирька вместе ставили силки на зайцев и глухарей, бегая в заснеженный лес, ловко управляясь со снегоступами.

Случались зимой и кулачные бои. На выбранном чистом пространстве, чаще на льду реки, особливо на масленицу или другие праздники, сходились две улицы в отчаянной драке. Стенка на стенку вставали поединщики, иногда с палками и дубинками. В тех боях и правила свои были: не бить лежачего, не хватать за одёжу, не ставить подножек.

Начинали бой мальчишки, мяли друг другу бока до исступления. Кулаками били в лицо, стараясь разбить супротивника в кровь. Через некоторое время бой продолжали отроки, ужесточая удары и руками и ногами. Белый снег и голубой лёд окроплялись тогда кровью побитых. А уж после дрались мужики, скинув полушубки, армяки и шапки, оставив только мокрые, покрытые коркой льда рукавицы. Тут уже снег сплошь окрашивался кровью. Зрелище было ужасным и захватывающим, настоящее побоище, которое нередко заканчивалось убийствами.

Однажды, в такой зимней драке, Ване крепко досталось. Из разбитого носа и раны на голове хлынула кровь на снег под ногами. Ваня от неожиданности и боли закрылся руками. А Кузяха – поединщик его, с громкими криками бросился вперёд в надежде свалить противника. И в это время, не весть откуда взявшийся, Фирька, закрыл Ваню собою, подставляя под град, сыплющихся на него ударов, свой бок и спину, вытаскивая друга из общего месива.

Напрягшись, тащил Фирька Ванятку к его избе, оставляя позади себя волнистую дорожку из капелек крови. Ваня, опираясь на друга, еле двигал ногами. Он ощущал боль во всём теле, в глазах мутилось и плавала кровавая пелена. Однако, досталось и Порфишке. Одной рукой Фирька держался за свой бок, время от времени сплёвывая кровь на снег.

Агафья, увидав избитого сына, заголосила на всю избу:

– Ох, ти мне матушки! Уби-или! Навовсе убили, супостаты! Дык шо жа ты, Ванечка, отца, мати не слухашься? Кака лихоманка тябе туды понясла? – причитала она, раздевая сына, обмывая его лицо от крови.

Мать достала маленькую плошку с мазью из гусиного жира с размятыми в нём травами, смазала ей Ванькины раны и завязала тряпицами. Шибко серчал и батюшка. Он каждый раз высказывал сыну:

– Не след совать башку свою, куды не попадя. Глядитя на яго: какой гярой выискалси! Чуток вовси не затоптали!

В играх, забавах, да бесконечных хозяйственных делах подрастали мальчишки, взрослели, мужали. С пятнадцати лет стали бегать по вечёркам. А как пришло время выбрали себе невест и оженились.

Порфирий женился раньше Ивана, взял за себя Матрёну Астафьеву, девушку скромную и работящую, белолицую и кареглазую красавицу с чёрной, как смоль, косой. Матрёна, тихая и добрая, мужа своего Порфирия страсть как любила, старалась его мысли и желания всегда наперёд угадать. И всё бы хорошо, да только первенец их, сынок Андрей, родился аж четыре года спустя. Матрёна не одну чашку слёз выплакала, моля Бога о потомстве, да бегая по знахаркам и повитухам. Застудилась она по малолетству, вот и пришлось лечиться. Но Бог миловал, послал им с Порфирием сына, к их безмерной радости. А уж дальше как по-накатанному пошло – две дочки и ещё сынок. Хозяйство Порфирия Костылева не хуже было, чем у Ивана: и скотины полон двор и надел земли подходящий, и сами Порфирий с Матрёной добрые работники. Порфирий, глядючи на друга своего, тоже решил пчёл завести, чтобы в избе всегда мёд был: и полакомиться и полечиться от хворобы какой. У него, прямо в огороде, стояли три улья и дело давало свои плоды. Дружбу свою Иван и Порфирий не ослабляли и всегда во всём помогали друг другу.

А у Чернышёвых, после рождения сыновей, Наталья разродилась девкой, решили назвать её Зиной, в честь матери Натальи. Дочка родилась весной, в первую неделю апреля. Такая же синеглазая, как Наталья, а статью и цветом волос в отца. Девочка росла спокойная, как будто и нет её. Спустя год, в начале 1904, родилась Налька, плаксивая и капризная. Молодой маме дел с малышами хватало. Крутилась, как могла, и с детьми, и в работе по дому. Жизнь шла размеренной поступью в спокойствии и сытости.

В амбарах друзей сусеки полнились зерном пшеницы и ржи, овсом и ячменём. В отдельных сусеках хранилась мука. На крюках, вбитых под крышей амбара, висели свиные окорока и тушки гусей. Рядком качались наволоки, полные пельменей, налепленных впрок на какой-нибудь случай. На лавках зимой стояли горкой плашки замороженного молока. В погребе теснились полные короба репы, брюквы, да картохи. Здесь же были кадки с квашеной капустой, мочёными яблоками и клюквой – всё, что удалось заготовить за короткое лето на весь год до нови.