Никто не знает Сашу

О, в какой радости прошли сборы, мы же ещё не знали ни про грядущую ссору в маршрутке, ни про будущий позор в городе, ни про очередь, ни про юношу, о, мы нашли бы силы пережить это – она бы – его песнями, я бы – её счастьем, мы бы сидели с ней рядышком в темноте, бок о боком, мать и дочь, но он отказал. Он вышел из зала, уже одетый, в новомодном пальто, я подошла, дочь была где-то поодаль, но я ощущала её своей жёсткой тощей спиной, спиной кошёлки, книжного червя, и тут я попросила, никогда ничего не просите. И он отказал. В такой день. Сука. Простите, не надо таких слов. Извините, прошу прощения, я более не буду, я сожалею и раскаиваюсь, я приношу извинения, такого больше не повторится, сука. Все мужчины такие, вы знали про группу – нет, не знал – но юноша нам только что сказал иное – нет, я не знал про группу. Лжец, лгун, бесстыдник. Он отнял её у меня, отнял ещё раз, хотя она сидит рядом со мной в маршрутке, но уже отнятая, и скучно и грустно, он отнял её лишь одним отказом, скупой рыцарь, на глазах у неё, у всех, втоптал в пыль, а счастье было так возможно:

– Можно сделать совместное фото?

– Нет.

– Позвольте, но просто одно фото. Некоторые ехали на ваш концерт из другого…

– Я не в состоянии сейчас.

Так он сказал и удалился.

Как же я ему благодарна. Как признательна. Один Господь знает, как я ему благодарна. Храни его. Луч света в тёмном царстве. Я благодарна, я преисполнена благодарности, пусть ему воздастся сполна, пусть всё в его жизни будет хорошо, спасибо, пусть ангелы хранят, пусть он будет самым знаменитым певцом в стране, спасибо, пусть его стихи передают из уста в уста, пусть песни его поют в библиотеках, на кухнях, в переходах и подворотнях, в академических залах и ДК, пусть стихи его выходят многотысячными тиражами, глаголом жечь, свежо предание, пусть стадион будет петь и вторить ему, с чувством, с толком, с расстановкой, господи, сердце моё разрывается от благодарности к нему, пусть он встанет в один ряд со всеми классиками русской литературы, пусть его преподают в школе, о, возвышающий обман, пусть Высоцкий, Окуджава, Городницкий померкнут перед ним, я так признательна ему, я так признательна, ведь на обратном пути, в трясущейся оцепеневшей маршрутке, по дороге домой сквозь сумерки, слякоть и раннюю весну, шансон и курево, она, зажатая в неудобные кресла рядом, без взгляда в мою сторону взяла и крепко-крепко сжала мою ладонь.

19. Саша Даль. Подводная лодка

Потом Алина долго ругалась по телефону с Антоном, а в Большом зале начался концерт, а он сидел в подводной лодке, уткнув лицо в ладони. Веки жгло от недосыпа.

Саша вдруг вспомнил, как в прошлом туре ссорился в Калуге с администраторами анти-кафе из-за денег – он насчитал в зале 50 человек, а денег ему дали только за 40, и он, наученный Алиной пересчитывать выручку сразу, стал сначала вежливо, а потом всё больше распаляясь, ругаться из-за каких-то четырёх тысяч. Деньги ему отдали, но с таким видом, будто он их выпросил. Потом Саша вспомнил, как на одном из первых концертов они делили деньги с организаторшей Ритой – он выступал с акустикой после рок-группы, часть зрителей осталось на него, но после концерта ему принесли внезапно толстую пачку. И они, радостные, уже делили эти деньги с Ритой – 70 на 30 – и он переспрашивал, это точно всё нам? – но тут подошёл охранник клуба, и сказал, что вышло недоразумение, и им отдали выручку с обоих концертов. И они, краснея и суетясь, стали отсчитывать деньги назад. А потом он вспомнил, как несколько лет назад выступал в Перми, и строгая арт-директор выгнала всех случайных посетителей из зала за полчаса, а потом на сам концерт пришло меньше людей, чем было до этого. А в антракте завалились какие-то бритоголовые парни и громко спрашивали на весь клуб – а это нытьё долго будет?

Ему уже тридцать один, подумал он. Если бы концерт не отменился, здесь было бы от силы тридцать человек. Он ничего другого не умеет – только петь и играть. Он не лучший голос. Он самоучка, ему не хватает опоры, он часто поёт на связках. Его голос с возрастом проседает, и он уже не может взять некоторые из нот в своих же песнях, перестраивает мелодию. Он не лучший поэт, его тексты слишком песенные для стихов. Ему постоянно говорят, что не воспринимают его тексты в отрыве от него. А его стихи слишком сложны для хитов и даже для бардов. «Песня – это диалог со зрителем. На доступном языке!». Он всегда выбирает простые аккорды, он повторяется. Он вне, застыл в джетлаге меж часовых поясов, а рядом шумела группа «Нервные», а где-то ждали и расходились его 30 зрителей. Саша сидел, уткнув руки в лицо. Бешенство прошло, осталось опустошение. И немного облегчения. Ему не надо сегодня играть. Он хотел пнуть гитару. Он представил, что его увидел отец. А потом Ксюша.

– Сука! – прошипел он. Он хотел остаться здесь. Свить гнездо, спать на составленных стульях, ходить в местный сортир, питаться остатками пирожных и липкими глотками со дна чашек, стать местной достопримечательностью, городским сумасшедшим, но не выходить. Он двадцать минут просидел в одной позе.

Вспыхнул телефон.

Полли.

«Привет, ты решил с электричкой? С ночёвкой остаёшься?;)»

Саша погасил экран и опять закрыл глаза.

Когда он кое-как слепил свои пожитки – пальто, гитару, провода, рюкзак – в некое подобие себя предыдущего, – и вышел в зал, к нему порывисто двинулась женщина. Прямая как палка, худая, красивая, одетая старомодно и стильно, со скорбной скобкой вокруг губ, она подошла к нему, резкая, испуганная, злая:

– Простите, Александр?

– Да.

– Почему вы отменили концерт?

– Вы слышите? Я не могу в таких условиях… Накладка.

– А разве вы не знали? Про другой концерт?

– Не знал.

– Но молодой человек сказал, что вы знали.

– Я не знал.

Он поджала губы – рот в двойных скобках, горечь в квадрате. За её спиной стояла пунцовая дочь, смотрела в сторону. Юная версия матери, уходящее отражение.

– Простите, Александр. Можно тогда хотя бы сделать совместное фото?

– Нет.

– Позвольте, но просто одно фото. Некоторые ехали на ваш концерт из …

– Нет. Нет. Я не в состоянии сейчас.

Он сбежал на вокзал. Он бежал и задыхался. Вдоль перронов, эскалаторов, турникетов, бесконечных вагонов с надписью «Смертельно» на баках внизу… Бежать, прочь, прочь…

Позвонила Алина:

– Привет. Ну короче, там вышло недопонимание. Этот урод Ромбовский уже сбрасывать начал, но я его допекла. Чтобы он выслал скрины сообщений, что ему писал Гришаковский. А ты сделаешь скрины со своей переписки. Мы сделаем пост…

– Подожди.

– Саш, мы сделаем пост, где объяснимся перед зрителями – почему так произошло. Что мы не причём, что виноваты Гришаковский и «Платонов»

– Алин.

– …понимаю, отношений портить с ними не хочется и это негатив в постах, но Ромбовский с нами точно работать больше не захочет, а Гришаковский нам нет никто и звать никак, а негатива больше будет…

– Алин!

– Нам надо отработать эту ситуацию, Саш! Я хотела с него неустойку, но у нас…

– Я не буду ничего публиковать. Не надо всех этих скандалов. Ты знаешь, я этого не люблю. Мне сейчас вообще не до этого.

– Саш. У нас сорвали первый крутой концерт в Чернозёмске! Потому что два этих …

– Да я не помню, что я им писал! Что мне там кто отвечал, понимаешь?

Алина дышала в трубку. Саша вытянулся в ниточку на твёрдом сидении в зале ожидания.

«Поезд «Краснодар – Санкт-Петербург» прибыл на первый путь. Нумерация вагонов с головы состава. Стоянка поезда…»

– То есть, ты не помнишь, что тебе писал Гришаковский… А ты можешь посмотреть переписку?

– Алин, я даже не хочу. Не судьба мне значит выступать в… «Платонове».

– Саш! Мы столько сил потратили на этот концерт! Я потратила!

– Алин, не кричи на меня, пожалуйста!

Молодой полицейский у туалета оглянулся на Сашу. Алина молчала.

– Прости. Это я виновата. Я должна была вести все переписки, и с Гришаковским. Ладно… Саш. Скажи… А там никак нельзя было спеть? Ну чтобы не отменять?

– Ты издеваешься?! Я своего голоса там не слышал, Алина! Я…

– Не кричи.

Полицейский с претензией уставился на Сашу.

– Прости.

– Саш. Ты понимаешь, что мы в ближайшее время вряд ли выступим в Чернозёмске. Какая у нас репутация. Мы потеряли город только что.

– Я понимаю. Прости. Там нельзя было сыграть вообще.

Молчание.

– Слушай, мне на поезд надо. Я очень устал. Не могу сейчас.

– Ладно.

Он повесил трубку.

Минуту смотрел в ряд сидений впереди. Опять – вокзал, поезда, гитара. И ничего. Была впереди какая-то радость, что-то голубое, весеннее, как огромный март между домами…

Полли, вспомнил он и усмехнулся.

Открыл телефон. Вновь зашёл на страницу бывшей жены. Перелистнул несколько фото. Можно просто ей написать, подумал Саша. Саша открыл раздел сообщений. Увидел переписку с Полли. Вспомнил Непал, Индию. Вспомнил последнюю ссору с Ксюшей перед отъездом.

Хватит, подумал он и ткнул в переписку с Полли.

«Привет, ты решил с электричкой? С ночёвкой остаёшься?;)»

«Привет! Останусь, да» – отправил он.

20. Ксения, режиссёр документального кино, 29 лет, Москва, список 1

Ксюша. Ксю. Ксюшечка. Ксюха. Ксюшенька. Ксения Сергеевна, Ксентий, Ксенофоб. Ксерокс. И даже Ксеноморф. Ксению – к себе. Я познал Ксен. Ксюшку в ушко. Ксюшка-хрюшка. Ксюшечка-плюшечка. Самая-самая Ксюша. Ксюша лучшая из всех. Ксюха-Ксюха, в писе сухо. Ксюха-Ксюха, мокрая писюха. Ксюша, сладкая писюша, Ксюха-писюха.

Ксюша.

Ксю, Ксюха – это если с друзьями. С его друзьями. С пивом и сигаретами на кухне. С песнями до утра. С хохотом. С ледяным балконом и двумя парами тапок на всех.

Ксюшечка – утром. Ксюшечка – с похмелья. Ксюшечка, дай пожалуйста. Ксюшечка, прости, пожалуйста. Ксюшечка, можно мы. Ксюшечка, я просто хотел. Ксюшечка. Любимая. Милая. Ксюшечка.

Ксюшенька – в сообщениях и чатах. Ксюшенька с иронией. Ксюшенька – когда надо что-то объяснить с умным лицом. Ксюшенька – когда не надо объяснять. Ксюшенька, когда надо поддержать, поднять с самого дна. Ксюшенька – за секунду до ссоры. Небольшой ссоры. Ксюшенька!

Ксения Сергеевна – игриво. Ксения Сергеевна – строго. Ксения Сергеевна – иронично. Если Ксения Сергеевна позволит. Если Ксения Сергеевна соблаговолит. Ксения Сергеевна – с кроткой улыбкой. Лучиками вокруг глаз. Ксения Сергеевна с восхищением. С придыханием. Как-то снизу-верх. С интонацией советских фильмов. С лёгкой завистью её первым успехам. С лёгкой.

Ксентий, Ксенофоб и даже Ксеноморф – это всё в обычные дни, вечера, завтраки. Когда комнаты сияют от солнца. Когда сумерки. В шутку. Смеясь. Смешным голосом. С делано-серьёзным лицом. С озорными глазами. Чтобы потом расхохотаться. Как мальчишка. Ксению – к себе – притягивая к себе. Ксюшку-в-ушко – обнимая сзади на кухне у раковины. Ксюшка-хрюшка – поддразнивая, по-доброму, когда прячешься под одеяло. Ксюшечка-плюшечка – когда под одеялом находит. Самая-самая Ксюша – зарываясь носом в шею, так что щекотно и сладко. Ксюха-Ксюха – мокрая писюха – сразу после, по пути в душ, со звонким хлопком по заднице, от которого не хочется уворачиваться. Раскинувшись на кровати, а я у него на груди ничком – я познал Ксен.

Ксюха! По-отцовски, пытаясь скрыть раздражение. За минуту до ссоры. Крупной ссоры.

Ксюшечка-кошечка. Киса, Малыш, Китя, Киса, Котечка, но чаще – Китя.

Китя – когда что-то надо. Китя! А принеси, пожалуйста. Китя. Можно тебя попросить не. Китя, а послушай, пожалуйста, вот эту.

Малыш. Пупсиндрий. Кто мой пупсиндрий? Рыба. Рыбуля.

Рулетик. Пирожок. Кто мой рулетик – когда лежишь утром, замотанная в одеяла-простыни, а он ложится сверху.

Ксю-ксюндрий, Ксюк. Ксю-сю-сю-сю – всё это в утреннем отливе, в нежности, споря, кому готовить завтрак. Ксюша.

Ксюш, хватит. Ксюш, прекрати, пожалуйста. Ксюша, перестань. Ксюш-я-устал. Ксюш-я-больше-не-могу. Сама знаешь. Не хочу. Не хочу говорить. Ксюш, зачем это. Ксюш, зачем.

Ксю-юш! Протянуто, с волжским изгибом в голосе, как бы напевая. Из соседней комнаты. Попросить чаю, или показать два перехода в новой песне и спросить – какой лучше, или внезапно – подсказать какое-то простое решение для фильма, и вновь уйти в себя с тихой улыбкой.

Ксю-ша… нежное протягивая на самом сладком пике, за секунду до того, как.

Сука. Шлюха. Грязная шлюшка. С хлопком по заднице до красных пятен. Быстро, сильно и резко, что всё плывёт и кружится после. Прихватив за шею. Шлюха, грязная шлюха – с доброй улыбкой, глядя в самую меня, я на нём, он во.

Ксюша. Ксюш. Отрывисто и закрыто, за секунду до крупной ссоры.

До самой крупной ссоры.

Тварь. Сука. Блядь.

Ксюша. Ксюша.

21. Малая (Рита) посетительница шейка, 26 лет, Арамболь, Индия

Это ощущается где-то внизу живота. Я ощущаю его где-то внизу живота. Вот здесь, на уровне грязноватого столика, здесь, на открытой веранде, здесь, на берегу океана. Официант, тикка-масала. Через час надо будет заказать чай, чтобы они не поглядывали. Я ощущаю его. Когда скручиваю себе джоинт, в тысячах километрах. В самом низу живота. Мы теперь вместе.

Я не могу ему написать. Чтобы он узнал, что мы теперь вместе. Я не могу написать. Он добавил меня в блэклист.

Может, мне теперь и не стоит курить джоинт. Он бы не одобрил. Чтобы я курила джоинт в таком состоянии. Он любил мои джоинты. У меня они всегда получались ровнее. Он так и не научился делать ровные джоинты. Он бы не одобрил этого джоинта.

Лучше, конечно, покурить из бонга. Травы у меня мало. На джоинт уходит много травы. Лучше покурить из бонга. Это экономичнее. Он бы не одобрил этого джоинта. Он бы и бонга не одобрил. Пусть это будет джоинт в честь него. Джоинт, который он бы не одобрил.

Он далеко, а я выкурю джоинт без него. Но теперь у нас есть общее. Оно во мне. Это ведь такое счастье, такое огромное щемящее счастье, что мы породнились здесь, внизу живота. Он ещё этого не знает. Я бы ему сообщила. Да только он добавил меня в блэклист.

Это даже смешно. Что я не могу сообщить, что у нас теперь с ним такое счастье.

Кто-то подумает, что это странное счастье. Что это совсем не счастье. Что это – несчастье. Но он бы понял. Мы вообще хорошо понимали друг друга. Но я не могу ему написать. Это даже смешно.

Он тогда играл на летнем этнофестивале. Он тогда заворожил толпу. А его никто не понял. Может быть, его почувствовали. Но его никто не понял. Он сотворил с залом чудо, и спустился со сцены потерянный, недовольный. Ему было мало чуда. Он хотел, чтобы его поняли. Никто его не понял. Я заметила, как это его мучает. Он пел, закрыв глаза, они подпевали, они были с ним. Они думали, что были с ним. Это было так смешно, так жутко. Он пел один, хотя все пели с ним. Как бы они ни пели с ним, пусть даже громче него, он пел один. И он пел про это – про то, что всегда пел один. Никто его не понял. Это было смешно. И жутко. Он всегда был один. Но теперь мы вместе. Несмотря на то, что я у него в блэклисте.

Его жена его вскрыла, но вскрыть не значит – понять. Вскрыть – это понять без любви. Он уезжал от неё в долгие туры. Он уходил от неё в песни. Он уходил от неё ко мне, уходил в траву. Ещё до того, как мы стали вместе. Он рассказывал, как просил её помочь. А она сняла фильм, где вскрыла его. Она выставила его нелепым. Её испортила Москва. Я помню, как он говорил мне. Москва стала между ними. Так бывает. Москва стала важнее, чем он. Поэтому она пожертвовала им ради Москвы. Ради хорошего фильма про него. Он такого не заслужил.

Теперь нас роднит это. Когда долго делаешь это, не предохраняясь, вас может породнить. Нас породнило. Он ещё не знает. Если бы я могла, я бы ему сообщила. Но я у него в блэклисте. Я написала его матери, я написала его менеджеру, написала всем его друзьям, что мне нужно связаться с ним. Мне никто не ответил. Не могут простить мне, что я единственная, кто оказалась с ним рядом, когда ему было плохо. Не могут простить мне, что, когда он ушёл от группы, ушёл от жены, ушёл от друзей, менеджера и семьи, он не ушёл в никуда. Не стал бомжом в переходе, говнарём в электричке, офисным клерком, самоубийцей. Он стал со мной. Он породнился со мной. Никто мне этого не простил. Никто мне не ответил на сообщения. Даже его менеджер Алина. Даже его мать. Единственная, кому я не написала – ей. Бывшей жене. Ксюше. Но она ненавидит меня сильнее всех. Он ушёл от неё ко мне. Он сбежал со мной в Индию – от неё. Я не хочу ей писать. Она будет вне себя от ярости, если она узнает, что мы породнились. Она будет счастлива нашей беде. Нашему маленькому общему несчастью. Для неё такое счастье – беда. Она снимает про человека в беде. Это её профессия.

Я была с ним жестока. Я поступила неправильно. Я бросила его одного в чужой стране, я взяла его деньги. Я у него в блэклисте.

Мы лежали плечо к плечу, курили в потолок московской квартиры, индийской комнаты, а он говорил мне про плацкартные вагоны и про прокуренные такси, и как просыпаешься от резкого толчка поезда и город, и надо петь, для ста человек, для пятидесяти человек, для двадцати человек, здравствуйте, меня зовут Саша Даль, я исполню для вас свои, а потом вокзал, и вечная гитара за плечом, и прокуренные такси, и глупые вопросы, на которые он всегда говорил, везу другу, он не любил рассказывать о себе, играть, петь, он стеснялся своего голоса, своих стихов, он раздавал это маленьким залам по двадцать человек, вонючим вокзалам, ночным плацкартам, где засыпаешь под утро, и снова просыпаешься одним толчком, чек, раз-два, раз-два-три, снова петь, и так раз-два-три, четыре, пять городов подряд, поспав часов двадцать за неделю. Он рассказал мне такое, чего никому не рассказывал. Он рассказал мне про родителей. Он рассказал мне про него. Что они не разговаривали с ним несколько лет. Он никому не рассказывал. Он доверял мне. Мы породнились. Так это странно. Мы уже породнились. У нас есть счастье. А он не знает.

Он добавил меня в блэклист. Когда не равнодушны, не добавляют. Когда делаешь такое долго с разными мужчинами без презерватива, такое происходит. Со мной произошло. Тот индийский врач всё показывал мне на бумажку, по-индийски крутил головой, булькал на английском, тыкал кофейным пальцем в результаты, ЭйчАйВи. Я не сразу на слух нагуглила. Как переводятся на русский эти три страшные буквы. Которые объяснили мою кровь на дёснах. Ознобы по ночам. Незаживающие ранки. Странно, что такое называют положительным результатом. Положительным статусом. Три буквы.

HIV.

The human immunodeficiency viruses

Врач говорил, ещё можно успеть, если принимать лекарства, можно прожить, как и другие люди. Я не хочу. Мы породнились. Это, как если бы я была беременна от него. Но я не беременна. Всё оказалось по-другому. Мы породнились по-другому. Мы породнились, а он не знает. Что и у него может быть положительный результат. Положительный статус. Я у него в блэклисте. Интересно, он будет любить меня сильнее? Когда узнает. Что носит в себе три буквы. Что мы породнились. Что у нас маленькое счастье. Он может навсегда оставить меня в блэклисте.

Остальных предупредила. Анонимная почта. Те – двое – сами виноваты. Но он не виноват, что мы породнились. Мы так любили друг друга. Так часто и долго, и иногда без. Нет шансов. Это теперь отделяет нас от других. Это знак. Нам надо быть вместе. У него нет выхода.

22. Саша. Тула

В поезде от Чернозёмска до Тулы, в девятичасовом переезде, в котором он мог бы наконец выспаться, ему достался старый вагон. Место в жёлтом брюхе, в самой середине. Как только вошёл, он почувствовал духоту. У него уже пульсировали виски, но от неё заболели сильнее. Запахи грязных носков, заваренных бич-пакетов, семечек, перегара, курева, курицы, огурцов, яиц, человеческого дыхания. Громко играло внутреннее радио из разбитых колонок – Белые розы, белые розы, без-защитны шипы. Вот что надо было спеть.

Саша закрыл глаза и попытался вспомнить лицо Полли. Шею Полли. Ноги Полли. Он перебирал её в голове как чётки, успокаивая себя – скоро он будет в Туле, скоро он даст последний концерт в первой части тура. А потом – Полли. Неизвестно как, неизвестно каким образом, но он знал точно – Полли. Его попутчицами оказались две располневшие женщины в возрасте, в блеклых халатах и огромный мужчина в полосатой майке, непонятно как влезший на верхнюю полку напротив. Мужик тяжело дышал и сипел, кит на берегу. Женщины говорили, не торопясь, не останавливаясь, ни о чём, лишь бы заполнить паузу, и паузы были мучительнее реплик, а реплики мучительнее пауз. Ну я села-села, ну вагон старый, да, ну ничего, вот женщина приличная со мной едет, мужчина, парень молодой, потом как кто готовит, сажает, кто чем болеет, когда умер муж, за кого вышла дочь, какие ужасные чиновники, но хороший президент, да, доеду, напишу, напишу, говорю, алло, не ловит, пейзаж за окном, бесконечные товарные вагоны, при манёврах не толкать, пьеса, поставленная в каждом провинциальном театре, те же лица на афишах – Киркоров, Басков, Носков. Они доставали еду, щёлкали семечками, прямо на столике, складывая их на газету, с насекомым треском, алло, алло, слышишь, влажноватые кучки. Бельё ещё даже не принесли.

– Так, тут у нас паспорта, пожалуйста. У вас электронка? Ой, а вы музыкант? Жа-алко, а то сыграли нам бы что-нить. В продаже чай, кофе, минеральная водичка, соки, шоколад, ничего не желаете? А нам план надо выполнять! Стаканчик? Вот шоколадку у меня купите – дам стаканчик! Туалеты у нас био, бумагу не бросайте, один уже засорился, сломаете второй, будете терпеть до самой Москвы! В тамбурах не курим, курим на станции, а то штраф. Ну или лотерейку купите у меня, тогда посмотрим.

Ему хотелось по-большому. В единственном работающем туалете, переделанным в био из обычного, прямо на опущенном ободке застыли чьи-то размазанные нечистоты. Бумаги не было, на креплении болталась пустая картонная втулка. Он, конечно, мог попросить бумагу у проводницы, но вспомнил нескончаемую бойкую речь, купите шоколадку… Саша пошёл в соседний вагон, оскальзываясь в ледяной межвагоной тьме. Мрачный мужик в тельняшке у туалета зыркнул на Сашу:

– Очередь – и неопределённо кивнул через плечо, в темноту.

Саша вернулся на своё место и попытался уснуть. Он опять представлял лицо Полли. Оно то и дело расплывалось перед внутреннем взором, покрывалось помехами, мешалось, и сменялось на лицо бывшей жены. Но чаще почему-то – на лицо Риты. Рита была ошибкой, глупостью, сумасшедшая травакурка и растаманка, оставила его в Индии без гроша, бог с ней. Саша больше на это не поведётся. Саша сделает с Полли всё тепло, по-дружески и легко. Никаких серьёзных связей. Он ей так и скажет. А может, не скажет? Саша не знал. Толстый мужчина храпел.

Саша спал мало. Проводница подняла всех за час.

Когда Саша вывалился на перрон, виски у него тянуло той особой болью, что могла пройти внезапно и плавно в середине дня, а могла литься до самого вечера. Как струйка из крана. У Саши был спазмалгон, спасительная горечь, но он решил доехать до Полли, привести себя в порядок, и, если голова не пройдёт – выпить таблетку. Саша вспомнил слова непальского учителя. Это просто ощущение. Интенсивное, грубое, но ощущение. Оно не будет длиться вечно. Оно появится, пробудет какое-то время и исчезнет.

– Такси-такси, куда надо, парень? Недорого. – Саша протискивался через толпу обступающих водил, смотря под ноги.

Отойдя от вокзала в серый квадрат площади, Саша заказал самое дешёвое через Рутакси. Он стоял у всех на виду, ему хотелось в туалет, он чувствовал себя по-идиотски с гитарой, в пальто, в Туле… Ну ты и бард, Саша. Можно, конечно, сходить в туалет на вокзале, но знаем мы эти туалеты на вокзале, кровавые сопли на дверях, жёлтый зёв унитаза с чужим дерьмом, моча сотен посетителей на ободке.

– Парень, куда едем? Дёшево по городу.

– Спасибо, не надо.

Саша шагнул в сторону. Таксист пожал плечами, усмехнулся то ли Сашиному пальто, то ли гитаре, сплюнул, ушёл в развалку. Саша мёрз. Прошло двадцать минут – машина на карте то приближалась, то отдалялась, комета в геометрии улиц. В животе что-то гулко перевернулось и стало полегче. Голова пульсировала. Саша захотел отменить заказ, но машина двинулась в его сторону. Саша прождал ещё пятнадцать минут. И ещё минуту. И ещё. Приложение зависло. Саша перезашёл и увидел, что водитель сам отменил заказ. Саша вызвал второе через Яндекс. Сзади у вокзала пили кофе и хохотали таксисты. Второе такси приехало быстро. Это был разбитый «Рено Логан», некогда синий, но настолько заросший серой грязью, что цвет почти не угадывался. В машине раздавалась прилипчивая песенка, что золотцем упала с неба звезда, что, не загадала, нет, ну как всегда, Саша против обыкновения бросил гитару на заднее, заваленное какими-то тряпками, сам сел вперёд, рюкзак положил на колени. Он всегда по возможности садился вперёд. Его сильно укачивало сзади, особенно утром, после поезда, или сразу после концерта, или непосредственно до, когда всего потрясывает от тревоги. А таксисты воспринимали это как сигнал к разговору.