Никто не знает Сашу

Вот он приобнял меня, как обычно, ничего такого, а я – его, ничего такого, он положил мне руку на талию; в этом не было ничего такого, на талию и чуть ниже; нет-нет, ничего такого; ничего, но всё же что-то такое; немного на грани; на грани такого и не такого, хотя я сама к нему прижималась, всё то же старое пальто. Я всегда так делаю; ничего такого; просто ощутить свет и тепло, но он положил руку; на мою талию; и потом ещё он так в посмотрел на меня; точнее, на моё тело; точнее, прямо на; грудь; а когда я сказала – спасибо, он сказал, что для таких красивых девушек ничего не жалко, наверное, я удалю хэштеги, я удалю весь текст, да, я удалю вообще фото, я оставлю только фото автографа, без этих двусмысленных нас с рукой на границе такого и не такого. Это даже не было ниже приличного, его рука; и сколько у него таких, неужели надо помнить имя каждой не-Марины; и неужели он не может пофлиртовать с одной из таких, он же человек, тем более, теперь, в разводе. Не было же ничего такого, нет, просто он пел нам песни, опять забыл моё имя, и положил руку, может, случайно, даже не ниже; я ещё подшучу над ним – опять забыл моё имя, мы ещё посмеёмся над этим, он ещё приедет и подарит свет, с первой и до последней песни, он чудо, я просто так и напишу. Свет. И выложу, где я хуже, а он – светится, не надо никаких фильтров и хэштегов – свет.

7. Саша Даль, Ростов-на-Дону. Концерт

Я не спел им про кофе-машины. Эти ебучие кофе-машины. Эти ебучие выступления в кофейнях. Звукачи, которые бесплатно. Плохая организация и неудобные площадки. Отсутствие денег и зрителей для хорошей организации. Песни, которые не привлекают достаточно зрителей. Вот что надо было спеть. Но вместо этого я пел те самые песни.

Я не спел им про фотографов. Просил же Ирку и Светку без фотографов. Нет, им нужен фотоотчёт. Сорок одинаковых фото Александра Даля с гитарой, открытым ртом, прикрытыми глазами. Как будто таких нет в инете. Нет, обязательно надо именно здесь, в Ростове-на-Дону, на фоне плаката с их логотипом, чтобы выложить в группу. Плевать, что зеркалка клацает и не даёт сделать танец, и поперёк хрупких линий – фотограф, и рвёт всё к чертям. Я не спел им, что это была охота. И она получилась. Я поймал их. Поймал.

Да, охота. Я стал танцевать перед ними, я вязал как сеть, заманивал, начал с «Колосьев». Старая, сплетённая из бабушкиных напевов. Звук не летал, трескался, спалённая засухой рожь. Но пел, плёл сеть, танцевал в поле, и все кинулись за ним, провалились. Всё кафе. Это ещё ничего не значит – первую всегда внимательно, вникают в чужака. Но чувствовал – затянул их. Раскидывал зёрнышки, и шли за мной. Танец! Но в середине песне пилой по горлу:

В-ж-ж-ж-ж-ух!

Полноватый бариста виновато улыбнулся. Кофе-машина.

Он мог сделать вид, что ничего не происходит. Или поменять танец. Но он был на середине песни. Он бы показал – его можно сбить. Поменять танец надо было после песни. Но он не знал, как поменять. Ещё два куплета и припева. Он пел как ни в чём не бывало. Будто ничего не развалилось. Он не сбился. Просто ощущения, думал он. И сразу после песни, пока они смущённо хлопали, нагнулся к микрофону:

– Можно чуть громче гитару и голос. Общий мастер. – он мог сказать это Косте вполголоса, вбок. Но боялся, что Костя может назло выкрутить до свиста. И Костя сделал как надо. Неохотно – но сделал. Саша сказал, сейчас будет новая. И запел «Говорю Ом». Эта была лёгкая, где герой на все проблемы говорил «Ом». Сочинил её недавно, речитатив в куплете с рефреном «Говорю Ом», и протянутое «Ауум» в припеве. Хотел развеселить, заплести в это даже кофе-машину, чтобы поверили – они все заодно, им всё нипочём.

Южная публика, обычно готовая отдать сразу, сидела молча. Прямо поперёк – фотограф, самоуверенный парень. Саша нервничал, пел, закрыв глаза. Попытался продавить, отдавая больше, но все взрывные «б», «п», резко отдавались в колонку, пугали. Ударился ртом о микрофон. Отпрянули. Жидкие аплодисменты. Тишина. Вот такая новая. А можно чуть меньше общий мастер? Убавил. Стал тянуть их внутрь. Стал тянуть на себя, запел новую «Море», запел тише, чтобы фотограф и первые из перешёптывающихся наткнулись сами на себя, смокли. Фотограф отодвинулся в сторону, но продолжал щёлкать. Замолчали. Бариста – в телефон. Девушка с длинным каре за баром – смотрит внимательно, украшение на шее. Пара – внимательно. Они все – внимательно. Он – ещё пару тихих, он – тихо, чтобы попасть, но звук и фотограф, не давали увести в глубину леса. Кружево натянулось и беззвучно лопнуло. Паутина меж веток. Не цепляло. Вот-вот потеряет их. Звук угловатый, сухой, сложно забрать таким. Начинает заново, последняя попытка. Затягивает старую «Плач», чтобы знакомый мотив повёл, вот-вот он поймает, поёт «Не успел», «Малыша», «Перрон», «Рыб» – старых, но медленных, плетёт невесомое кружево, тянет легко-легко, забирает их, видишь, человечек в чёрном окне почти забирает их, он забирает, они уже не дышат, они его, они почти его, я почти их забрал…

В-ж-ж-ж-ж-ух.

Кофе-машина. Всё разлетелось на части. Растерянно моргают. Мимо.

Он допел, и поглядел в сэт-лист под ногой. Белый листок с колонкой названий, со следом ботинка. Половина отлетела. Новые ни к месту, старых тихих нет. Тогда он спел самую популярную «Дождись», хотя она ему надоела. Чуть оживились, кто-то притоптывал ножкой, просто передышка. Он потратил главный хит на это, мог бы добить их этой в глубине леса, но сегодня спустил её в паузу. Спел им «Океаны», но новая, уже спетая «Море» была похожа, проиграли обе. Думал уйти на перерыв, но вспомнил, что нет гримёрки. Обязательно подойдут, попросят сфоткаться, думал он. И после не будет шанса их заплести. Всё распадётся, не начавшись. И придётся петь старые надрывные. Но он может сказать в перерыве про кофе-машину. И попросит идиотского фотографа не щёлкать… Он глянул в зал. Постоял секунду на краю. И тронул вперёд. Без антракта. Начал плести кружево из немногих оставшихся тихих, хотя обычно делал вторую часть бодрой. Начал с «Сада», с трогательной, посвящённой отцу. Она должна была быть эпилогом. Но сегодня всё по-другому. Начал плести заново.

И уже на середине понял – они устали. Осталось сорок минут, но у них нет сил пройти. Они не пойдут. Свернут с тропы на проплешину, развалятся среди мха и корней и пошлют его к черту.

И тогда он сдался. Повёл их знакомой тропинкой. Он спел им про Че Гевару, он спел им «К тебе», он спел им «Волчка». Он спел им «Южную», «Корабли», «Последнюю», «Деньги», «Вставай», и конечно же, «Паруса». Пел им на надрыве, чесал по струнам, и они потихоньку оживлялись, хотели этого. Вот чего они хотели. Вот чего. Кофе-машина надрывалась, фотограф заклацал, вот чего. А Саша не пел – перекрикивал, переламывал общий шум, наперекор, как они любили. Вот таким он им нравился. На надрыве. Преодолевая. Вот таким они любили, блядь, вот чего они хотели. Он старательно изображал. Изображал сам себя, бился в стенку аквариума. И когда опять увидел себя в зеркале окна, когда понял, что всё – не фильм про барда-неудачника, «внутри Александра Даля», что он – он, он испугался. То самое удушье: маленький зал в провинции, песни в никуда, не случившаяся слава, упущенная жизнь… И он дал им. Он дал им «Пройти». Дал как в первый раз. Дал до мурашек. Пронзил. Дал. Вот чего. Застыли. Ошарашенные дети посреди леса. Охота удалась. Концерт случился. Он спел что-то ещё, он даже не помнил. Неважно. Одна случилась – случился концерт. Вот чего. Дал.

Они подходили, благодарили и снова видели в нём того, кем не был. Талантливого, скромного, не скажет плохого слова, смолчит, никогда не будет звездой, что трахает поклонниц в гримёрке прежде, чем выйти в рёв стадиона, смеётесь? Это же Саша Даль, наш Саша Даль, с добрым лицом, он всегда будет романтичным пай-мальчиком с залами на 30 человек. Он должен вот так улыбаться и так отвечать в ВК, и так писать песни. Крошечная армия восхищённых девочек, женщин с редким вкраплением вдумчивых мужчин – любила его и платила за билеты. Они не должны сказать: испортился, повёлся, зазнался, не такой, как ожидали. Ему было тесно. Она сама, сама прижалась неожиданно крупной грудью, свободный свитер, делала селфи, и тогда он положил руку ниже. Чуть ниже. Чуть-чуть ниже. А когда покраснела и сказала, спасибо, спрятала взгляд, он, уже злясь, выдавил очевидную сальность: для таких красавиц ничего не жалко, и вдруг узнал в девочке Машу…

Ирка и Светка повели в кафе. Он хотел отмолчаться, но было некуда деться. Они были уверены, что концерт прошёл замечательно. Они думали, что причастны. Думали, что это из-за них. Вообще не отдупляли, что он случился вопреки им, они ничего не знали про охоту, да и как изъяснить – дети, лес, кружево. Он хотел отмолчаться как обычно, но их было двое, Светка – добрый полицейский, а Ирка – злой, и они хотели залезть. Через стенку аквариума, с ногами – в воду. И он бы выдержал перекрёстный допрос, где одна нахвалила, а другая намекала, что чего-то не хватило, правды и честности. Не привыкать, думал он и просто следил за дыханием, за ощущениями. Раньше бы выкурил пару сигарет, выпил пиво, но теперь он даже мяса не ел. Теперь всё легче, думал он. И он бы сдержался.

Но когда он смолчал, кивнул на вопрос, всё ли прошло хорошо, они стали красоваться. Мол, как много они сделали, мол, андеграунд собирает мало, ведь в их городе и двадцать пять человек – достижение, Та же песня, идентичная до слов и интонаций – понимаешь, просто … – любой пункт тура – сложный город, люди зажрались, вообще не вытащить из дома. Зато теперь у него есть хорошие фото, и зря не хотел кофейню, было уютно, и вроде звук был неплох. И тогда он не выдержал.

Он сказал, что фотограф ему мешал.

Он хотел сказать про отвратительный звук и Костю, и про то, что мало рассылали встречу. Это было видно по количеству приглашений, и он сам слал сообщения в личку по всем своим ростовским. А они сделали очень мало. И что за вычетом их процента, билетов, еды, такси он заработал смехотворные копейки, уже ушёл в минус.

Но лица обеих так изменились, когда он сказал про фотографа.

Ирка сказала, что настоящему артисту фотограф не помешает, что эти фото ему нужны так же, как и им, он пополнил своё портфолио. Так и сказала. А Светка, чуть не плача, сказала, что нужно отчитываться перед подписчиками, выложить что-то во встречу, пусть он войдёт в их положение. И фотограф, очень хороший, работал бесплатно. Он замолчал, извинился.

Написала Алина: «Как прошло?»

«Ну, норм. 25) Кофе-машина немного мешала».

«Ну. Я говорила, надо было позже.»

«Я помню.»

«Это первый город. На другие будет больше времени.»

Он написал «Ага», думал, что написать ещё, чтобы не отправлять одно слово. Алина набирала и исчезала карандашиком в мессенджере:

«Правда там непонятки в Поволжске с площадкой.»

«Что за непонятки?»

«Да решаю. Расскажу позже. А что кофе-машина?»

«Ну шумела. И фотограф. Не знаю, зачем. Я вроде говорил, что не нужно этих фотографов, Алин. Кофейня совсем маленькая»

Пауза.

«Ну мы не могли найти ничего лучше, ты помнишь. Никто не соглашался. Фотографа они настаивали, ты же согласился вроде? Что сделает пару фото».

«Пару – да. Ладно.»

Набрала что-то, стёрла.

Он думал написать ещё про фотографа, но тогда написал бы про всё, не хотел её расстраивать. Не может же он написать про охоту и детей в лесу.

«Так что там в Поволжске?»

«Саш, ну у нас не было ничего в Ростове другого. Либо это, либо ничего. Ты недоволен?»

Вдохнул, выдохнул. Просто ощущения.

«Ладно. Всё норм. А что с Поволжском?»

Ответила:

«Напишу позже. Решаем».

Саша собирал в родном Поволжске в лучшие дни около трёхсот человек. Не один, с «Зёрнами». Но и один не умещался в маленькие залы. А «Реку» на тысячу не тянул. Иногда приходилось давать по два концерта в переполненных барах. Ремизов почти договорился с ДК Волжский. На триста мест. Самое то, думал он.

А Ирка уже говорила, что важна честность и надрыв, надо сгорать на сцене, и ей этого в Саше не хватило, вот в Гиперболойде это есть, настоящий гений, кстати, а ему нравится рэпер Гиперболойд, слушал его последний альбом, что Саша думает про его последний альбом, а может, Саша выпьет с ними пива? И когда Саша сказал, что не пьёт уже четыре месяца, равнодушен к Гиперболойду, и не хочет больше надрыва, а хочет спокойствия, Ирка надулась. Сказала, что вся эта медитация для слабаков, и если бы Саша жил и пел честно, с надрывом, то и людей пришло бы больше, давно был бы звездой. Светка сказала, что просто Саша устал, но концерт случился несмотря на это. И может, был не самый хороший звук, и немного мешала кофе-машина, но всё получилось общими усилиями. Они вместе сделали это. Они все большие молодцы. Саша сдержался. Не хотел спорить. Если будет спорить, разойдётся и потом не уснёт. Они хотели присвоить охоту. Ничего про охоту не знали, сами были жертвами, но хотели присвоить. Делали вид, что всё из-за них. У него не было желания ругаться, он избегал конфликтов. Бесполезно. Он неизвестен, билеты дешёвые, люди делали его концерты на собственном энтузиазме, зарабатывая ещё меньше, чем он. Он дорожил каждым контактом. Потому он замолчал и уткнулся в телефон. Никто не виноват. Только я, подумал он.

Светка напевала «Паруса». Ирка подхватила. Он посмотрел на них, заставил себя улыбнуться.

Всё началось, когда Ксюша, его бывшая жена, запостила «Паруса». Он когда-то соврал, что посвятил песню ей. Он посвятил её Катеньке перед самым расставанием, четыре года назад. Он с Катенькой и расстался, чтобы быть с Ксюшей. Точнее, расставание созрело давно, так яблоко, гниёт, но висит на ветке. Он никогда не говорил, что «Паруса» посвящены Катеньке, но Ксюша догадывалась и всегда подкалывала, что он передарил ей песню. Саша вспомнил это, как Ксюха смеялась – передарил песню – и улыбнулся себе, теперь уже искренне. И Светка почувствовала это, и рассмеялась – подумала, Саша смеётся над их нелепым конфликтом. И Ирка улыбнулась – пусть самодовольно, но улыбнулась, и Саша улыбнулась открыто и ей, глядя в глаза, и вдруг почувствовал, как велика жизнь, и как он мал. Он так переживал из-за этого концерта, первого концерта после перерыва, и было так досадно, что мало людей, и концерт чуть не прошёл мимо, но ведь случилась одна песня, и всё это уже неважно. Ну – 25 человек, ну – одна песня, но ведь уже ночь в окнах кафе, и такой вкусный мятный чай, и кафе – остров света в темноте, и струятся огни и машины, и Ростов-на-Дону. А скоро ему в поезд, и если в своём городе вечерний поезд отравляет день и вползает с сумерками, то в чужом городе, как сейчас, поезд, наоборот, уносил из этого города, пусть в чужой, но следующий, поезд напоминал – тур движется, жизнь движется, и в конце концов он окажется дома. Не в переходе с гитарой, не в плацкарте, а в своей, пусть съёмной, но своей квартире в Москве. Да даже, если в переходе – жизнь огромна. И если поезд его сейчас уносит, значит, концерт прошёл. Пусть не так, как хотел Саша, но прошёл. Всё позади. Можно выдохнуть.

Ирка и Светка хотели проводить его на вокзал, но он отказался. Он сел в такси, пристроил гитару, и таксист молча тронул, и ночь струилась в окнах, и играл какой-то неплохой джаз, и было легко, он отчалил от острова света, где в жёлтой витрине сидели Ирка и Све…

8. Светка и Ирка. Организаторы, 25 и 24 года, Ростов-на-Дону, в столовой

– Он не выложился.

– Выложился

– Не выложился. Не было огня.

– Ир, хватит.

– Не горели глаза у него.

– Тебе пива взять?

– Холодные и пустые. Как говно.

– Почему говно? Нормальные глаза. Карие.

– Говно.

– У тебя вот тоже – карие.

– Свет!

– Просто народу мало было.

– Для артиста это должно быть неважно. Ты должна понимать, Свет.

– Артисту важен зал, ты должна понимать, Ир.

– В нём нет надрыва.

– Какого такого надрыва?

– В Маяковском был надрыв. В Есенине. В Гиперболойде надрыв. А в нём нет надрыва. Без надрыва не настоящее.

– Нормально в нём надрыва.

– Если в жизни всё спокойно, если человек в Индию ездит, медитирует, это не надрыв. Артист должен быть как Иисус. Злость должна быть.

– Иисус вроде говорил, возлюби…

– Он не возлюбил, Свет.

– Возлюбил, Ир.

– Я не почувствовала, что он меня возлюбил.

– А-а…

– Что?

– Ничего.

– Что.

– Ир, если бы мы собрали людей, была бы отдача. И был бы тебе надрыв. И всё бы ты почувствовала. Он не очень известный, но…

– Даже если я одна в зале – он должен выложиться. Я ничего не почувствовала.

– Ну а я почувствовала.

– Я заметила.

– Что ты заметила, Ир?

– Зрители остались недовольны, Свет. Вот что я заметила.

– Может мы его замучили. Своими вопросами, знаешь. Ну, насели, знаешь.

– Я не наседала! Я общалась, как со всеми. Это ему всё не так. Кофейня не подходит! Сначала не отвечает неделю, а в последний момент – не подходит. Все там выступали.

– Ну в конце он спел с надрывом.

– Это была лучшая песня за вечер. Лучшая. Он бы весь концерт так спел, Свет.

– Мы не собрали ему зрителей, Ир. Я им довольна.

– Я заметила.

– Что ты заметила?

– Я заметила, как ты им довольна

– И что же ты заметила?

– Я заметила, как ты перед ним расстилалась.

– Расстилалась?

– «Саш, а ты выспался. Саш, а как тебе звук, Саш, а может чаю. Саш, а может то. Саш, а может сё. Ой, Ир, не мешай Саше!»

– Ира. Это нормально – заботиться об артисте. Чтобы ему было нормально. Я разделяю личное и профессиональное, Ир. Мне концерт важен. А не как ты с ним…

– А как я с ним?

– Так

– Как?

– Что ты к нему пристала?

– Где я пристала-то?

– Надрыв, Иисус! Человек с дороги, а ты – Иисус…

– Поэт должен жить надрывом!

– Он – бард, Ир.

– Вот именно! Подустал? Нам насрать! Мало людей? Звук плохой? Всё должно идти в надрыв! Каждый концерт – как последний. Он должен после концерта не сидеть с кислым ебалом, и хуесосить чужих кумиров, и даже пива с нами не выпить. Он должен гореть! А он с кислым ебалом приехал, с кислым ебалом выступил, и с кислым ебалом уехал. Ты пальто его видела? Тыщ двадцать. Зажрался просто, Свет.

– Ты так завелась, потому что он с нами не выпил, Ир?

– Да мне это вообще неважно было. Мне это важно не было. Мне важно, когда ведут себя нормально.... Нормально – значит, нормально, Свет! А не как надутые снобы. Ой посмотрите, я не хочу выпить с организаторами, ой, фотограф мешал, ой, мне не нравится Гиперболоид. Да он просто завидует, что тот Олимпийский собирает, а этот кислый хуй никого не может собрать. Ой, я весь такой непонятый, даже не выпью с организаторами. Да, мне важно! Важно, чтобы со мной выпили после концерта!

– Как только такое происходит, ты начинаешь.

– Какое?

– Ты знаешь.

– Какое?

– Ты знаешь.

– Иди в жопу, Свет

– Ир, хватит.

– А что такого? Это просто игра, это, может быть, всё не всерьёз.

– Ир.

– Да даже если и всерьёз? Можно же быть благодарным за всё, что мы сделали? А не сидеть в айфоне. А улыбнуться и выпить. Ну и пофлиртовать. Хотя бы в ответ.

– «Сел в поезд». Написал.

– Класс. Просто класс.

– Сказал, спасибо за всё.

– Даже не в общий чат.

– Написать что-нибудь от тебя?

– Обойдётся. Урод. И ебало кислое.

9. Саша Даль. Белолипецк

Вагон был новый, наполовину пустой. Наверху напротив молчаливая женщина лет сорока, внизу совсем молодой парень. Нити наушников, лицо освещено айфоном. Полка под Сашей была пуста. Никто не храпел, не стонал во сне, не слушал музыку. Поезд ехал долго, с остановками в железно-дорожном нигде, но в новом вагоне было свежо, он катился плавно, вверх-вниз, никто не против закрыть окно цельной шторой, как её тут, попробуйте вверх-вниз, он спал, вверх-вниз, и сквозь сон и беруши слышал, как поезд останавливался, как иногда стучали по колёсам путейщики, как звенела ложечка в стакане в глубине вагона, но всё было на удивление таким плавным и простым, вверх-вниз, что он проснулся поздно днём, всего за час до вокзала, свежим, медленным и полным сил. Парень и женщина вышли где-то раньше, и скользили квадраты окон по синим полкам, мужики пили чай в соседнем отсеке. Очереди в туалет не было, он заранее сдал бельё, выпил воды, помедитировал минут двадцать, вдох-выдох, вверх-вниз. Поезд плыл до вокзала то идеальное время, чтобы сделать всё не спеша и не утомиться с дороги.

На маленьком вокзале Белолипецка его встречали местные таксисты, он виновато улыбнулся, проскользнул мимо, нашёл дешёвый вариант в «Убере». Такси до клуба стоило копейки, городок был маленький, а у него ещё было время в запасе. Открывалась ранняя южная весна, улицы были грязноватыми и простыми, из проталин показывался мусор и зелёная трава. Пели птицы, солнце сверкало, а воздух был звонким, зримым, как в детстве, и он пошёл пешком.

Он будто падал в запахи, в крыши, в блестящие провода с нотными росчерками грачей. А внутри росли и поднимались города и песни, счастье. Строчки балконов рифмовались схожестью скарба – остовы велосипедов, санки, перекрестия лыж. Всё напоминало родной Поволжск и было таким маленьким и уютным.

Встречная девушка улыбнулась ему – просто, но с каким-то обещанием, и в этом была близость и доброта, и голубой март, и что-то огромное, и девушка уже была позади, а это огромное осталось, и Саша вновь почувствовал, что жизнь больше него, и больше его дела. Концерты, гитара, зрители – всё это было таким мелким, а жизнь вдруг раскрылась, на несколько мгновений, во всю ширь, показала грандиозное лицо и весенние крыши, и сырой воздух, и солнце. И неважно, чем ты занимаешься, когда жизнь – такая огромная, при этом жизнь и есть – улыбка девушки, песня в наушниках, жизнь только в этом и есть, а остальное: концерты, работа, необходимость есть, дышать, ходить в туалет, что-то делать – просто рамка к голубому марту, к улыбке …

Его несла волна, и ему надо было это сохранить. Надо было оставить всё для концерта, он не мог отдаться в это, чтобы не истратить себя. Он постоянно сдерживал поводья внутри, притормаживал свою подпрыгивающую походку, гитару, что била по заду, он тихонько и с любовью осаживал себя, как нетерпеливую лошадь. Надо было сохранить это, несмотря на улицу, которая уходила в голубую даль, в светлое обещание, несмотря на улыбки встречных, на музыку в наушниках. Он шёл и дышал, глубоко, плавно, и дошёл до клуба на сорок минут раньше.

Алина молчала. Обычно спрашивала, как добрался. Зря он вчера так. Решил написать сам:

«Привет. Я доехал, всё ок. Сейчас пойду на площадку. »

Получила. Не прочитала.

Саша подумал написать Роману из Чернозёмска, где должен был быть следующий концерт. Но Роман отвечал неохотно – они вообще еле договорились проводить Сашин концерт в модном «Платонове», где Роман был администратором. Для этого даже пришлось писать Гришаковскому – местному барду, с которым Саша был шапочно знаком. Саша не хотел ещё одного не отвеченного сообщения в это утро. Ему было так хорошо, и казалось, что впереди что-то будет, и он хотел ещё продлить эту иллюзию. Поэтому Саша написал Полли.

«Привет) как дела? Медленно, но верно приближаюсь к Туле) Как билеты?»

Полли ответила сразу:

«Привет! Ура) продаются потихоньку»

«Потихоньку – это сколько?)»

«Саш, ну что за настойчивость)) Всё у нас будет хорошо!»

«30 хотя бы есть?» – спроси он.

«Есть!»

«А 40?»

«Саш. Я и так волнуюсь!»

«Ладно, в Ростове и 40 не было) Так что не волнуйся»

«40 мы тебе точно соберём. Как выступил?»

«Ну. Было сложно. После долгого перерыва. Но смог зацепить – на последних песнях»

«Уверена, ты всегда можешь зацепить. Жду приезда)»

Саша написал:

«И я жду) Встречи с тобой;)» и завис с большим пальцем над кнопкой «Отправить»

Саша познакомился с Полли несколько лет назад – она приглашала его в Тулу на местный фестиваль, который сама и организовывала. Фестиваль шёл один вечер и проходил в полуподвальном баре. В программе были малоизвестные барды, поэты, зрителей было человек 50 и всё это скорее напоминало междусобойчик, собранный ради общей попойки, а не для людей в зале. Точнее, и для них, потому что половина зрителей была друзьями выступающих. Саша не кидался в общее алкогольное веселье, и наблюдал его со стороны. У них тогда было всё хорошо с Ксюшей, Саша и не думал ей изменять. Полли тоже была формально замужняя, хотя её муж, местный поэт и математик, уже давно не жил с ней. Саша постоянно ловил на себе тоскливо-нежные взгляды. Когда Полли звала его на фестиваль, она пару раз упомянула, что ей хочется, чтобы приехал именно он. Полли была высокой брюнеткой, с крупными, но приятными чертами лица, миндалевидными глазами, в которых была то ли претензия, то ли желание, а скорее – всё вместе. Саша понимал, что кроме одной-двух ночей у них ничего не случится, и на её предложение остаться с ночёвкой вежливо отказался. Саша сбежал на неудобной ночной электричке, в Москву. Он помнил, как Полли вызвалась его провожать, и у электрички задержала объятия чуть дольше официально-дружеских.