Трое из Жана-Парижа

Айгуль Клиновская

Трое из Жана-Парижа

Старые письма. Опавшая листва ушедшего столетия, даже тысячелетия.

Жухлые страницы, ломкие края. Хранители голосов, мыслей и давно утраченного тепла, которым навеки окутано прошлое.

Куцые, написанные второпях на коленке. Они выскальзывали из почтового ящика прямиком в нетерпеливые руки.

Длинные и обстоятельные, на пять-шесть страниц. Эти делали конверт неприлично пухлым и обещали увлекательное чтение.

⠀

Буквы, как и их хозяева, разноликие. Мелкий бисер усыпает вырванный из тетради листок, теснится и соскальзывает за края.

Размашистые буквы-гренадеры маршируют стройным шагом по разлинованному бумажному простору.

Круглые, как валуны в горной речке, буквы катятся, подпрыгивают, подгоняют друг друга выпуклыми боками.

⠀

А за буквами рядами – люди.

В первом те, кто ушел и оставил немного себя, юного и чуточку бестолкового, на потертых страницах. Можно коснуться их, покинувших настоящее, кончиками пальцев. Они там, по ту сторону букв.

Вслед за ними – живые, повзрослевшие, отягощенные грузом лет и километрами расстояний, несбывшимися надеждами и утраченными иллюзиями. Они уже и не помнят, какими остались в письмах.

⠀

И те, и другие были девчонками с сахарными начесами, обесцвеченными челками и серебристыми тенями на веках. Мальчишками – с гитарами, запасом разбивающих сердца песен и дерзким прищуром глаз.

⠀

Одно общее есть у всех.

Город, в котором выросли.

Кто-то здесь же родился и огласил победным криком прилегающее к роддому озеро.

Кого-то доставили младенцем, туго обернутым в кокон байкового одеяла.

Кто-то заявился угрюмым подростком, и город принял в свои знойные, припорошенные пылью объятия.

⠀

И покатилась жизнь, как перекати-поле по бескрайней степи…

Часть 1

Когда бездумно пророчит лето,

А человеку – шестнадцать лет,

И столько веры в свои победы

И в то, что Бога на свете нет!

И вечер теплый, и ветер южный,

И окрыляет избыток сил,

И очень важно, и очень нужно,

Чтоб кто-то бережно объяснил,

Что жизнь проходит, меняет краски,

То зацелует, то отомстит,

Не все то горе, что нету счастья,

Не все то золото, что блестит,

Что в мире много таких вопросов,

Где не ответить начистоту,

Что резать вены – еще не способ

Свою доказывать правоту.

Екатерина Горбовская

1.

Эмигрант, модельер, космонавт

– А я вчера мышей убила половником.

– И это говорит человек, который мечтает стать знаменитым модельером! – гыгыкнул Андрей.

– А что мне было делать? Выхожу на балкон, а они шуршат в пакете с сухарями, – Ольга развела руками, ничуть не раскаиваясь.

– Представляю, как ты метнулась за половником и пошла крушить их, как Рэмбо.

– А ты бы их обогрел, накормил и усыновил?

Айша́ слушала и представляла пакет с кроваво-хлебным месивом, последнее пристанище несчастных мышей. Дернула плечами от отвращения.

– Спасибо, теперь точно на ночь есть не буду.

Они сидели на скамейке возле дома. К городу подкрадывались сумерки и вытесняли дневную одуряющую жару. Листья карагачей, мелкие и клейкие от зноя, поблескивали под лучами угасающего солнца. Еще один летний день клонился к закату. Атмосферу то и дело прорезывали звонкие крики – мальчишки играли в казаков-разбойников. Пыль, вечное покрывало города, стояла мелкой взвесью в воздухе, и едва успевала прилечь, как ее снова вздымали неугомонные детские ноги. Девчонки помладше сосредоточенно плели узоры из длинной резинки, прыгали на ней по очереди, тряся хвостиками и косичками. Из распахнутых настежь окон доносилась какофония телевизоров, обрывки разговоров и звонкое постукивание поварешек о края разнокалиберных кастрюль. Кто-то курил в окно, кто-то поливал палисадник из шланга, иногда обдавая самых шумных казаков и разбойников.

– Бабушка уже вызов и номер получила. Осталось съездить в Москву, забронировать место в самолете, оформить визу. И все, гудбай, СССР. А следом и мы с мамой. – Андрюха вскочил, делая вид, что уходит. Картинно помахал рукой и засеменил Чарли Чаплином.

Тающее солнце через сито листвы скользнуло отблеском по его темной стриженой голове. Худой, с черными бровями и неожиданным азиатским разрезом глаз, он никак не вязался с образом истинного арийца.

– Фонпанбек, останься! – рассмеялись девчонки.

И он вернулся к скамейке, плюхнулся рядом. Толкнул Айшу в бок.

– Не хотите, чтобы я уезжал, так и скажите.

Наклонился и привычно пошарил по земле, отыскивая нужный по форме и размеру камешек. Нагретый за день голыш лег в руку. Заскользил меж пальцев, перекатился, подлетел вверх, словом, заслужил неслыханное приключение в отличие от других каменных собратьев.

Мама у него действительно была немка. Папа – наполовину поляк, наполовину казах. Вот и получился Андрюха – и фон, и пан, и бек.

В июне 1991 года эту троицу, да и всех остальных горожан, национальный вопрос не волновал. Скорее, вызывал любопытство, сколько и каких кровей у кого намешано. Потому что в крохотном городке, как в казане, варился самый разношерстный люд со всех концов Советского Союза.

Поначалу в голой степи появился поселок, потому как скрывались тут несметные залежи полезных ископаемых. Так и возникла на карте малюсенькая точка с гордым названием Жаната́с, в переводе с казахского «новый камень». И закипела работа, с размахом развернулись и добыча фосфоритной руды, и строительство домов. Всезнающий Андрей вещал, что по объему добычи их город на втором месте в Советском Союзе. Правда, на вопрос, кто на первом, ответить затруднился. Еще он утверждал, что на генеральном плане застройки есть даже аэропорт. Девчонки верили слабо, но с восторгом гадали, в каком уголке Жана́-Парижа – так местные с любовью называли Жанатас – его могут построить.

Город рос. Народ тянулся сюда по разным причинам: кто за длинным рублем, кто по комсомольской путевке, кто с гитарой наперевес навстречу романтике. Свою лепту внесли и зэки, чья колония-поселение находилась тут же. Олина тетя преподавала им биологию. Этот факт воспринимался актом неизмеримого героизма. Шутка ли, входить по доброй воле в логово тигров с одной лишь указкой.

– Повезло, что тетя раздобыла польский трикотаж. Уже дошиваю свое маленькое черное платье. Осталось решить, где будет молния, на спине или сбоку.

Невысокая, компактная Ольга могла позволить себе любой фасон. Она и сейчас была в мини-юбке в обтяжку и топике с тонкими лямками. Крепкое, налитое тело, с задорными яблочками грудей, без единого изъяна. Хотя сама Ольга считала ноги коротковатыми, о чем не уставала говорить, желая, чтобы ее непременно убедили в обратном.

– Тебе пойдет. Мое тоже почти готово, последняя примерка осталась. Все, как хотела. Широкий пояс, пышная юбка, рукава фонариком.

Айша, в отличие от подруги, короткое позволить не могла – истово считала себя толстой. Она не осознавала, что пухлость ее, скорее, милая, чем отталкивающая. Любуясь Олей, в себе ничего выдающегося не находила. Волосы как волосы – темно-каштановые, разве что длинные и волнистые. Глаза как глаза – разрез таков, что на фотографиях выходил несколько сонный вид. Если подвести карандашом, то казались больше и ярче. Беда в том, что краситься Айша не любила. Искренне считала суету вокруг внешности пустой тратой времени.

Неподалеку раздался причудливый, едва слышный свист.

– Все, я пошел, а то дойдете до обсуждения нижнего белья.

Андрей встал, отбросил камешек. Махнув на прощание рукой, растворился в летних сумерках, фиолетовых и легких, как смородиновый компот.

– Слышала? – Ольга мотнула головой в ту сторону, куда ушел Фонпанбек. – Это КПА-шники. Они постоянно его высвистывают под окнами.

Андрей и Ольга жили в одном подъезде – том самом, возле которого они и сидели, уже свободные от экзаменов в предвкушении выпускного. Айша обитала в соседнем доме. Учились тоже вместе. Правда, Андрей присоединился к ним только в седьмом классе. Девчонки до третьего класса посещали школу имени Мухтара Ауэзова, что стояла неподалеку, в пяти минутах ходьбы, после перешли в другую – имени 60-летия Октябрьской революции. Так длинно, конечно, никто не произносил, говорили коротко: «Шесятлет». Вышагивать пришлось дальше, но что поделаешь. Так и доучились до одиннадцатого класса.

– Я поняла, что бездарь. Не выйдет из меня модельера.

Оля зашагала взад-вперед, готовая парировать успокаивающие слова Айши. Та молчала, потому что слышала это уже не раз.

– Я сегодня шла из художественной школы, встретила Эдика. Помнишь, я про него рассказывала? Сын дяди Пети Захарова, папиного коллеги.

– Помню.

– Показала ему рисунки, он поржал.

Да, это было серьезной реакцией профессионала. Парень недавно пришел из армии и собирался не абы куда, а в Московское художественное училище. Неоспоримый факт, что человек талантлив. Даже если не поступит, в умах земляков навеки останется тем, кто поехал попытать счастья в самой столице.

– Я не умею рисовать. Это все мама: «Хочешь стать модельером – иди на живопись».

– Правильно же говорит.

– Да ну вас.

– А чего ты ждала?

Ольга присела, закинула ногу на ногу. Поболтала в воздухе матерчатой тапочкой, собственноручно расшитой затейливым бисерным узором.

– А тебе не страшно так далеко уезжать? – проигнорировав вопрос, задала встречный.

– Чего бояться, одна же страна. Не просто так в газете объявление попалось об этом украинском институте. Буду переводчиком.

Ольга покачала головой:

– Чует мое сердце – застрянешь ты там. Галушки, борщ и какой-нибудь гарный хлопец не оставят тебе выбора. Только не выходи за рыжего или дурака. Так папа говорил.

Айша хохотнула и поднялась. Провела руками по округлым бокам.

– Да я сама как галушка. Так и не похудела к выпускному.

Мимо с оглушительными воплями пронеслась ватага мальчишек. Ольга неодобрительно цыкнула им вслед.

– А как ты думаешь, где и кем мы будем в двухтысячном году? – она молниеносно переключилась на другую тему. – Ты понимаешь, подружка, что мы счастливчики? Перейдем из одного столетия в следующее. Да что там столетие, в следующее тысячелетие шагнем!

– Ты станешь знаменитым модельером, я буду приезжать на твои показы с международными делегациями. Познакомим наших мужей и задружим семьями, – Айша уверенно обрисовала перспективы.

– А Фонпанбек превратится в толстого бюргера, и все станут называть его херр Юрковский! – подхватила Ольга фантазии об ослепительном будущем.

Звонкий хохот огласил двор, влетая в распахнутые окна еще одним звуком мелодии летнего вечера…

– Пойду я, – кое-как отсмеявшись, проговорила Айша.

Обнялись, расцеловались, и она побрела к своему дому.

– Напомни, кем ты хотела в детстве стать?

Она обернулась. Ольга стояла на пороге подъезда, придерживая открытую дверь коленом.

– Космонавтом, – ответила Айша приглушенно.

– Кем?

– Иди в баню! Не буду я кричать на весь двор!

– Вечером позвоню, скажешь. А то не усну от любопытства, – Оля послала ей воздушный поцелуй и скрылась за дверью.

2.

Судьбоносные баранки

Андрей не хотел ехать в Германию, ему и здесь было хорошо. Далекая страна казалась чужой и до противности прилизанной, несмотря на все домыслы, как сытно там живется. А он не мыслил себя отдельно от гор, в которых каждый день открывал что-то новое. Однажды в походе за грибами они с пацанами нашли обглоданный кем-то продолговатый череп, долго рассматривали его и гадали, какой масти был павший конь и от чего он погиб. Весной охапками собирали подснежники, ирисы, тюльпаны и тащили мамам или девчонкам, смущаясь и подсмеиваясь друг над другом. На пологих склонах запускали бумажного змея. Бечевка трепетала в зажатом кулаке, а в небе реял змей с длинным цветастым хвостом, желая немедленно сорваться и удрать из цепких рук. Устав от беготни, сидели и смотрели на город, строя планы на следующий день. И все это было родное: и необъятное небо над головами, и горы, как отдельная страна чудес со своими сюрпризами и подарками, и тонкий аромат яблок, который сопровождал повсюду. Андрюхе казалось, что он сам состоит из всего этого, как будто его слепили, взяв понемногу и от неба, от гор, и от яблок. Выдерни его и пересади в немецкую землю, там он и зачахнет, как «декабрист», который взрослые не разрешали трогать, потому что капризный цветок тут же сникал, если его передвигали с места на место.

Мама же всерьез собиралась на родину предков. С тех пор, как они с отцом развелись, эта засевшая в ее голове мысль неустанно транслировалась миру. Словно было невыносимо жить с бывшим мужем на одном пространстве, пусть и таком огромном, как Казахстан.

Отец, конечно, учудил. Ездил-ездил на вахту, там и подженился. Бабушка, почувствовав неладное, порывалась немедленно мчаться туда. Накрыть гнездо разврата и вернуть домой блудного сына, месяцами пропадавшего на северах. Несмотря на решимость и прыткость, дорога далась бы ей нелегко, поэтому мама отговорила и отправилась сама.

Добравшись через всю страну на перекладных до мужа и оценив обстановку, вернулась она довольно быстро. «А я говорила – не дело это, когда муж и жена порознь, –причитала бабушка, глядя, как невестка собирала вещи детей. – Что ж сдаешься так? Поборись за мужа-то. Эх, надо было мне ехать, я бы пару клоков волос выдрала у стервы этой, разлучницы!» А идти-то и некуда было. Бабушка велела не пороть горячку, а оставаться в мужней квартире, и сыну написала, что пока она жива, не будут ее внуки по углам скитаться из-за того, что развел он шуры-муры на своих вахтах. Много позже отец приходил, предлагал начать все сначала. Андрей втайне гордился мамой – предателей жалеть нельзя, она и не простила. Выглядело это все совсем гнусно – он собирался бросить вторую семью, где один за другим уже появились дети.

Так и остались втроем – мама, Андрей и младший брат Ярослав. Жили в Алма-Ате ровно до тех пор, пока старший не стал отбиваться от рук без отцовского пригляда. Подростковый возраст, дворовая компания, дурманящий цвет яблоневых садов, что простирались от их дома до самых гор. С шестого класса начал попивать дешевый портвейн, покуривать сигареты за гаражами и лихо резаться в карты. Мама строжила как могла, но что ее слова, когда вокруг много тех, чьи истории гораздо интереснее: кто-то отсидел и хвастался наколками, кто-то пел под гитару блатные песни, кто-то сорил деньгами и показывал, как метать нож. Андрей впитывал все это, абсолютно не отделяя плохое от хорошего, принимая жизнь такой как есть: и с мамиными нотациями, и с пацанскими проделками. При этом рос неглупый, читал взахлеб все, что попадалось под руку, благодаря чему имел широкий и обстоятельный кругозор.

Он мог вести долгие, обоюдоинтересные беседы с кем угодно: от трясущихся алкашей, что сшибали копейку у магазина, до бабушкиных соседок, монументальных советских матрон сталинской закалки. Сердце Эллы Георгиевны ликовало, когда он тихо застывал дома с книжкой. Но когда за окном раздавался свист, он отбрасывал чтиво и бежал на улицу к своей ватаге – прочь от мудрых, но запылившихся историй навстречу трепещущей и яркой, как огонь, дворовой жизни. Мать увещевала изо всех сил, обращалась, наступив на гордость, к бывшему мужу, который вернулся уже с новой женой и поселился неподалеку. Отец взялся повлиять, даже настучать первенцу по дурной голове, но Андрей без всяких экивоков воспитателя послал. Недалеко. К новым детям. На которых тот его променял.

В один летний день сидел Андрей с книжкой Конан Дойла, читал про пеструю ленту и ухмылялся. Он-то змей не боялся, много их водилось в горах. С улицы раздался крик Ярика:

– Андрюха! Андрюха-а-а!

– Чего? – Андрей высунул из окна свою вихрастую голову.

– Там это… Как их назвать-то… Отцовских детей бьют.

Андрей бросил книжку и полетел на улицу.

– Где?

– У первого дома.

И они помчались туда, где жил отец. Издалека услышали крики и плач. Андрей на бегу врезался в плотный кружок и отшвырнул пару человек. В центре на корточках сидели двое мальчишек, прикрывали ладошками головы. Он поднял их – целы, только напуганы, один заливался слезами. Да и не стал бы никто бить такую малышню, просто местные решили заняться воспитанием. Он посмотрел вокруг, стараясь с каждым встретиться глазами, чтобы ясно донести мысль, и сказал:

– Это братья мои.

– Наши, – добавил Ярик, который встал рядом.

– Да мы так, познакомиться, – крикнул кто-то. – Не трогали мы их.

– Ну и хорошо, – сказал Андрей. И они с Яриком повели мальчишек к себе умываться.

По дороге старшие объяснили младшим, что они Юрковские, ветки одного дерева. А раз так, надо держаться вместе.

Пришедшая с работы Элла Георгиевна застала удивительную картину: четыре отпрыска Юрковского пили чай с хлебом, посыпанным сахарным песком. На ее вопросительный взгляд Андрей повторил то, что сказал всем на улице:

– Это братья мои.

– Наши, – снова поправил Ярик.

А вскоре случилось то, что стало последней каплей для маминого терпения. Андрея поймали на воровстве баранок. Налетам шустрых и вечно голодных местных пацанов подвергались и яблоневые сады, где их поджидали заряженные солью ружья, и хлебозавод, на котором работали жители всех близлежащих домов. Оттуда так и манило стащить еще теплую буханку или мягкие сладковатые баранки, чтобы потом, сидя на крыше гаража и болтая ногами, вонзать зубы в хлебный мякиш вприкуску с яблоком и слушать, как внутри плещется кураж.

Сторож, бровастый дедок свирепого вида, схватил его лишь потому, что у Андрюхи выпал из кармана нож, и он замешкался, подбирая свое сокровище. Крепко приложив пару раз по шее, вредный хрыч поволок его прямо домой, втолкнул в дверь, затем бросил на стол вещдок. Мама заметалась по квартире, понимая, что надо дать денег. Не проронив ни слова, сняла золотые сережки и положила рядом с ножом. Плотно сомкнутые губы означали, что говорить ей в этот миг было чрезвычайно нелегко. Она всегда держалась с достоинством, и даже сейчас не позволяла себе разнюниться или закричать в голос. Казалось, попроси он руку или ногу – отрежет и отдаст в ту же минуту, только бы утрясти все без милиции. Сторож качнул головой:

– Убери, Элла, не будь дурой. Увозить надо пацана подальше, иначе плохо кончит.

Посмотрел на прохвоста, который украдкой жевал баранку, вздохнул и вышел.

Мама с прорвавшимися наконец рыданиями принялась остервенело охаживать Андрея полотенцем, схватила даже скалку, но стукнуть не решилась. Он прикрывал лицо руками и думал лишь о том, что ни за что бы его не поймали, если бы не выпавший нож. В голове созревал план мести сволочному сторожу. Забор поджечь! Пусть побегает, раз такой прыткий.

Ночью он услышал мамины горестные всхлипывания и шепоток, то ли жаловалась кому-то, то ли молилась. Стало совестно. Хотелось как-то успокоить ее, но что тут скажешь? Утром поклялся – никогда больше не станет воровать. Поджог забора пока еще оставался в планах – это же не воровство. Она слушала внимательно, склонив набок голову. «Только бы не плакала», – глядя на опухшее лицо, думал он.

За окном протяжно засвистели – пацаны вызывали к гаражам, им не терпелось узнать, как он выкрутился. Те, кому удалось удрать с хлебозавода, видели, что Андрея сцапали и потащили домой. Притаились до утра, затихли, а с наступлением нового дня замаячили под окнами, шепотом пересказывая детали тем, кто за баранками не ходил.

Мать подняла сухие глаза и сказала решительно, отметая возможные уговоры и протесты:

– Я созвонилась с бабушкой, ты уезжаешь в Жанатас.

Нож отправился в мусорный бак.

3.

Подкидыш королевской семьи

Ольга всегда считала свою персону чуточку лучше других. Самую малость, но лучше. В детстве воображала себя подкидышем, которого королевская семья оставила на попечение нынешним родителям. Откуда в степях Казахстана могла появиться венценосная чета с орущим свертком – этим вопросом она не задавалась.

Если предки ругали, маленькая Олечка, глотая слезы, думала: «Вот вернутся за мной и покажут вам!» С годами мысль угасла, но сожаление нет-нет да возникало. Ах, как было бы славно, если бы в их обитую коричневым дерматином дверь однажды постучал кто-то и сказал: «Собирайся, дорогая, твое время пришло». В подростковом возрасте, понятное дело, она уже не верила в сказки, но чувство легкого превосходства над другими никуда не исчезло.

Например, едут они в автобусах в пионерский лагерь «Жулдыз» – Олечка занимает лучшее место у окна, чтобы прокатиться с ветерком. Песни поют по дороге, знакомятся. Пока у шлагбаума идет суетливая выгрузка, Оля ускользает от всех и несется к разноцветным домикам. Самая хорошая койка, рядом с откидной отдушиной и подальше от двери, достается ей, потому что она чуточку лучше остальных. Что значит нечестно? Кто успел, тот и съел, шустрее надо ноги передвигать.

Папа звал ее принцессой. В детстве было даже немного жаль его. «Вернутся за мной настоящие родители, как же он без меня?»

Красивый и кудрявый, похожий на киноактера Игоря Костолевского, он приходил с работы, и все вокруг, спокойное и размеренное, менялось. Мама лучисто улыбалась, дома становилось светлее и просторнее, словно в распахнутое окно врывался свежий ветер. Папа намывал руки и утробно вещал из ванной, что сейчас, вот сейчас он выйдет на охоту, ловить маленьких непослушных девочек. Оля и Аня с визгом бежали прятаться. Он долго ходил по квартире, заглядывал везде, даже в выдвижные ящики серванта, но найти их никак не мог. Девчонки переминались с ноги на ногу за шторами и тоненько хихикали в предвкушении. Наконец с победным криком он их обнаруживал, сгребал ручищами и носился по квартире, сшибая стулья. Мама смеялась и ругалась понарошку, что они разнесут весь дом. А девчонки обезьянами висели на его плечах и хохотали до звона в ушах.

Папа умер, когда она училась в пятом классе. В гробу лежал незнакомцем, строгим и некрасивым.

– Такой молодой. Инфаркт. Еще жить бы и жить.

Шепоток за спиной иглой вонзался Ольге в темечко. Она обернулась, но люди стояли молча с одинаково скорбными лицами. Ей захотелось набрать побольше воздуха и кричать, кричать, кричать, что всех она обменяла бы на него, живого. Стоявшая рядом мама бросила на нее быстрый взгляд и сжала руку, сдерживая готовую вырваться наружу истерику. И Оля покорно сникла.

Новый мамин избранник по имени Сергей, интеллигентного вида дядька с чеховской бородкой, работал на скорой. Просочился он в семью Исаевых, когда Оля училась уже в десятом классе и к появлению отчима отнеслась снисходительно. Мама переключила на него свое внимание, кокетливо смеялась и подкрашивала губы морковного цвета помадой, так что его присутствие было только на руку. Но, к сожалению, счастье длилось недолго.

Скорее всего, дядя Сережа и раньше был не дурак выпить, но умудрился сохранить лицо, пока кружил Надежду Петровну в конфетно-букетном вихре. На цыпочках, как известно, долго не устоишь, так что постепенно маска добропорядочности с его лица сползла. Он откупоривал бутылку, как только оседала пыль автобуса, на котором Надежда Петровна покидала город ради курсов повышения квалификации. Начинал болтать сам с собой, копошиться в аптечке. Однажды Оля попыталась выяснить, что у него болит, но он спрятал за спиной лекарства и ответил, глядя исподлобья:

– Я тебя не трогаю, и ты меня не трогай.

И захихикал так демонически. По ночам было особенно страшно, когда отчим в одних трусах бродил по квартире и что-то бубнил. Или надолго запирался в ванной – Оля сначала боялась, что он сделает с собой нечто ужасное, потом плюнула. Только к двери подставляла стул, дабы ненароком к ней не забрел.

Перед маминым приездом дядя Сережа брал себя в руки. Брился, мылся, приводил в порядок внешний вид и больную голову.

– Почему ты маме не расскажешь про его выкрутасы, когда она уезжает? – недоумевала Айша.

Оля пожимала плечами.

– Да неплохой в целом мужик. Когда не пьет. Чего ей одной куковать? Я уеду скоро.

Жирной точкой в недоразумении под названием «второй брак Надежды Петровны» стала его поездка на охоту. Дядя Сережа вернулся через несколько дней в три часа ночи, ввалился в квартиру с добычей на плечах и победно кинул на пол. Мама успела отогнуть ковровую дорожку, чтобы та не испачкалась кровью. Выскочившая на шум Оля одеревенела, уткнувшись в несчастные, подернутые мученической пеленой глаза мертвого сайгака.