Я исповедуюсь за тебя, мама. Пограничное расстройство личности в истории и лицах

Это был еще один вопрос, который сидел в моей голове и ждал ответа. Не рвался наружу, нет, просто тихо затаился и ждал, в страхе быть обнаруженным.

– Ты хоть раз можешь сказать, что-то хорошее? Или я для тебя лишь позор? – Моя обида все же прорвалась наружу. – Хоть раз бы порадовалась за меня.

Она молчала. Думаю, в этот момент осознание ее все же настигло.

Я мельком вглядывалась в ее глаза и видела там тотальное чувство вины, которым она порастала последние годы. Несмотря на ее ригидность и упертость, она не могла не видеть, как сложилась жизнь у ее детей. И как любая мать, она должна была связывать это и со своим воспитанием, которого по сути не было.

Люди Советского Союза мало уделяли внимания детям, в их задачу входило родить и отдать на воспитание государству.

Роди, государство воспитает!

Именно так в те времена гласили лозунги. И именно так жили люди, работая с утра до ночи на заводах, пока их чада находились в яслях, детских садах, школах. Кому везло, к воспитанию прилагались бабушки и дедушки, если таковые не были заняты своей работой.

Тяжело было, понимаю. Но ведь это не отнимало у людей чувств, которые присущи каждому человеку. Это не обязывало унижать и оскорблять, даже если ты вымотан после работы. Это не исключало элементарной заботы, которая в крови у каждой матери.

Иначе женщины бы приравнивались к инкубаторам, вынашиваемым детей для государства. Такое ощущение, что моя мать и была таким инкубатором, родив семерых ненужных ей отпрысков. Родив не в семье, не в любви, не ради своего счастья. Родив, чтобы были.

Глава 4. Беременность и роды

Она молчала, а я погружалась в путанные размышления, на которые накладывались слова Отца Даниила о необходимости прощения. И ведь я почти уже готова была простить, только сначала хотела получить ответ на свой вопрос, который до сих пор боялась задать. Я хотела знать, почему она меня так не любила, выделяя среди всех своих детей. Почему именно меня? Да, черт возьми, почему она вообще меня не любила и так со мной поступала? Почему?

И вот я уже собралась силами и выдохнула:

– За что ты меня так не любила? За что, мама?

Она не ожидала этого вопроса. Во-первых, я никогда подобного не спрашивала, а во-вторых, она не считала, что как-то особенно ко мне (и вообще к нам) относилась. В ее понимании мы были обычной семьей без каких-либо особенностей. А то, что творилось за закрытыми дверями, так все так жили!

Но ведь не все! Далеко не все! Я общалась с подружками, была вхожа в их семьи и видела, что там происходило. Да, отшлепать ремнем могли почти каждого, да наказать за плохие оценки или позднее возвращение домой, но не унижать как личность, не оставлять в опасности и не пренебрегать заботой.

Мама молчала, как всегда игнорируя меня. Если бы она не находилась в больнице и была здорова, то этот разговор состоялся бы на кухне, где она проводила большую часть времени. Она бы сидела за столом, а я стояла рядом и задавала свои бессмысленные для нее вопросы. А она бы щелкала семечки и делала вид, что меня с этими вопросами не существует. И сколько бы я не повторяла, она бы молчала и не реагировала.

В такие моменты я остро ощущала себя пустым местом. Но не в смысле самооценки, а в прямом смысле, что меня нет, не существует. Меня не слышат, не видят и уж точно не понимают.

– Ты мне не ответишь? – В моем голосе уже отражались нотки злости. Хотелось разбить эту стеклянную стену, от которой отражался мой голос и возвращался ко мне.

Но мама продолжала молчать, и ее лицо не выдавало никакой эмоции. Тогда я решила пойти другим путем и вспомнить конкретные истории, о которых мы никогда не говорили, но они висели над нами:

– Ты часто рассказывала своим подружкам, как на седьмом месяце беременности захотела меня скинуть, потому что надоело ходить с животом. Тебе было все равно, что я могла умереть?

– Не умерла ведь! – наконец-то оживилась моя до того немая собеседница.

– А если бы умерла? Или у тебя было уже пятеро, и я была лишней?

– Не мели ерунды! Я просто устала и хотела родить тебя раньше. – Тут она переменилась в лице и сквозь улыбку продолжила рассказывать историю, которую я много раз слышала:

– Я днем тащила мешок картошки, а вечером начались схватки. Ты родилась недоношенной с недоформированным носом, и мы тебя все детство спать клали сидя, чтобы ты не задохнулась на спине. А когда ты не умела еще сидеть, то стоя, подпирая подушками.

Раньше, когда я это слышала и видела ее улыбку, меня раздражало то, что она так легкомысленно ко всему относится. Сейчас я смотрела на нее и понимала, что улыбка была лишь защитной реакцией. Она не могла признаться ни себе, ни мне, что совершила ошибку, которая повлекла проблемы с моим здоровьем, а могла бы и вовсе закончиться трагично.

В след за этой историей как по прописанному сценарию следовала вторая и тоже через усмешку:

– Как-то к нам пришла медсестра с проверкой, глянь, а ты без дыхания лежишь. Она тебя за задние ножки подняла, потрясла и ты заорала. Она на меня «Как вы не видите, что ребенок не дышит?». А я что, не орет и ладно!

У меня было ощущение, что со мной разговаривала сумасшедшая. Я задала один вопрос, а она отвечает совсем на другой, просто рассказывая свои истории, которые у нормального человека должны вызывать ужас, а у нее вызывали радость и смех.

И я снова чувствовала себя ненужной, как тогда в далеком детстве, когда так нуждалась в материнской любви и заботе, которых никогда не было. Хотя, я, наверное, обманываю себя, говоря о заботе, ведь мама кормила меня, одевала, делала какие-то элементарные вещи. Но настоящей заботы, той, когда за тебя переживают, тебя оберегают от бед, не было. Или было настолько мало, что я даже не чувствовала.

– Если я тебе не нужна была, то зачем ты меня рожала? – Обида подходила к моему горлу и остро чувствовалась. – Сделала бы аборт.

Мама снова переменилась в лице, вернувшись к агрессии:

– Яйца курицу не учат!

– Да кто тебя учит! Зачем ты рожала меня, не пойму!

– Потому что хотела! Ты маленькая хорошенькая была, а потом…

«Да-да», – подумала я. – «А потом стала невыносимой уродиной, которая не затыкается ни на минуту».

На самом деле мне не понятна была история моего зачатия и вынашивания. Было ли это запланировано или просто по залету? Хотела ли она меня оставить или просто в то время аборты не делали? Жалела ли она о том, что я родилась или и в правду радовалась мне хотя бы маленькой? Я очень хотела все это спросить, но наш разговор с самого начала не клеился.

И все-таки я решилась:

– Я была незапланированным ребенком?

Она снова усмехнулась, а значит, появилась надежда услышать ответ:

– Твой отец был женат, как мы могли планировать? И раз уж так случилось, я решила тебя оставить.

– А он обо мне знал?

– Конечно! И его жена знала, потому они и развелись, и он пропал.

– Но почему он не остался с тобой?

– А зачем он мне? От мужиков одни проблемы!

О, да! Эту ложную истину мне вбивали на протяжении всей жизни. Мужчины козлы, от них одни проблемы, без них лучше! И вот это «лучше» я наблюдала в нашей семье, окруженная пятью братьями и периодически приходящим отцом одного из них. И скажу честно, лучше бы я жила без них!

Но это касалось только тех мужчин, которые находились в одном вибрационном поле с матерью. Знаете, есть такая теория (и физики ее подтверждают), что наши эмоции вибрируют с определенной частотой. Низкие частоты – это негативные эмоции, высокие – позитивные. И люди притягиваются в одинаковых вибрационных полях, позитивные к позитивным, негативные к негативным. Поэтому меня не удивляло, что для такой женщины не нашлось хорошего мужчины, ее вибрационное поле было на таких низких частотах, что просто кошмар.

Мне же в жизни повезло больше, я встречала хороших людей и мужчин в том числе, поэтому теория матери в моих глазах терпела неудачу.

Я еще раз глубоко выдохнула и продолжила свой расспрос, пока получалось добиться ответов:

– А папа какой был?

– Алкаш твой папа и все! Не хочу о нем разговаривать!

– Почему?

– Не хочу и все! У тети Наташи спроси, ты же любишь с ней общаться. – В ее голосе прозвучала обида. Так всегда было, когда она говорила о тете Наташе – бывшей жене отца, матери моей старшей сестры, с которой мы поддерживали тесную связь. Конечно же, и с тетей Наташей я близко общалась, и мама всегда ревновала, обвиняя меня, что той я постоянно улыбаюсь, а ей никогда. Но странно было бы ждать от меня улыбки, если она всегда на меня наезжала, чего не делала тетя Наташа. Я вообще в той семье чувствовала себя своей и главное в безопасности. А вот дома…

Но что касалось отца, то про него и тетя Наташа не особо распространялась, тая давнюю обиду. У нее дома даже не осталось ни одной фотографии отца, но мне удалось найти одну порванную и склеенную, сохраненную бабушкой – мамой тети Наташи.

– Тетя Наташа про него не хочет рассказывать, – констатировала я.

– Вот и я не хочу!

– Но про других отцов ты рассказываешь, я много раз слышала.

Это и, правда, было. Она много раз рассказывала детям про их отцов, а они у каждого почти были свои. И только мой оставался под запретом. Я знала лишь одно, что он был пьяницей, любил гулять по женщинам и возможно у него много незаконнорожденных детей, и что он был музыкантом. Все это мне рассказала тетя Наташа, а от матери я и того не слышала. Видимо, чем-то сильно он ее обидел, раз она так агрессивно реагировала на вопросы о нем. А еще мне казалось, что и к нему она меня ревнует. Ну, не к нему самому, а к тому, как я им интересуюсь, и совсем не интересуюсь ей. Правда, странно интересоваться тем, кто живет возле тебя, и ты его и без того знаешь.

Ответа на мой вопрос снова не было, мама нервничала, и я решила сменить тему с отца на мое детство, которое меня волновало не меньше.

Детство – самый важный период в становлении личности человека. Период, в котором закладываются будущие установки, неврозы и даже расстройства. Хотя, что-то дается нам генетически, а что-то закладывается уже в утробе, но в первые семь лет жизни важно то, как это все сформируется. Проснется, усилится и закрепиться, останется легкой акцентуацией или останется спать на всю жизнь?

В моем случае сыграл первый вариант – мои расстройства формировались с момента зачатия и продолжили свое развитие в детские, а потом и юношеские годы, усиливаясь и закрепляясь. Моя среда обитания прямо прогибала меня под себя, не оставляя ни единого шанса на нормальное существование. Я развивалась в нездоровой семейной обстановке, накапливая негативную симптоматику. И кто-то бы мог сказать, что вместе с этим я закаляла свой характер, и это так. Но лучше бы я росла обычным ребенком без стального характера, чем с ним, но окруженная постоянной физической и душевной болью, от которой порой не хотелось жить, а порой казалось, что я не выживу. Ни один ребенок не должен проходить через тот ад, что прошла я. И никому не желаю той закалки и стальных яиц впоследствии, которые женщине и вовсе ни к чему. Но вернуться в прошлое и что-то исправить невозможно, да и нужно ли? Я такая, какая я есть, и другой жизни уже не представляю. Поэтому остается принять все произошедшее и идти дальше, как бы больно порой не было.

Глава 5. Брошенность (раннее детство)

Мама снова молчала, а я уже готовила для нее следующий вопрос. Мне хотелось разобрать все свое детство по кирпичику, чтобы не осталось этой стены, закрывающей жизнь. И я начала:

– В каком возрасте ты отдала меня в детский сад?

– В полтора, это были ясли, – с легкостью ответила мать. – Мне нужно было работать, вас кормить.

Вот это «вас кормить» я слушала всю жизнь. Это было оправданием для всего, и сейчас оно преподносилось, как единственно возможная правда. Вот только правда была у каждого своя. Если маме нужно было родить неподъемное количество детей, бросить их на государство и бежать зарабатывать на «вас кормить», то у нас, в частности меня, были другие потребности. Я нуждалась в материнской заботе, в ее тепле, и остро реагировала на отсутствие таковых.

Да, я не помню того периода, но я могу сложить о нем представление из того, что имею сейчас. Я до сих пор пребываю в жуткой депревации от того, что меня недолюбили.

Ребенок до трех лет нуждается в постоянном присутствии матери, которая не только кормит его, но и является его частью, когда прижимает его к себе, качает на ручках. Ранняя сепарация для многих оказывается болезненной, а если ты уродился со слабой психикой, то это будет триггером к какому-нибудь расстройству. Так и стало у меня. Пока мать трудилась над «вас накормить», я погружалась в чувство брошенности, которое со временем исказилось так, что я перестала ощущать действительность. И когда рядом находились близкие мне люди, я все равно чувствовала себя брошенной.

Ясли запустили этот механизм, который продолжали усиливать другие случаи.

– А помнишь, как ты оставила меня в каком-то санатории? – всколыхнула я еще одно воспоминание брошенности.

– Почему это каком-то! Мне дали бесплатную путевку в хороший санаторий!

– Там было ужасно! Я до сих пор помню, холодный туалет и огромную крысу в нем. Пустые коридоры, небольшое количество детей и я, вечно ревущая и просящаяся домой. Сколько мне было тогда лет?

– Ой, я разве помню?

– Мне кажется лет пять?

– Может быть.

– И ты снова оставила меня одну… Теперь уже надолго.

– Что ты врешь! Я же забрала тебя почти сразу.

– Через неделю?

– Ехать было далеко.

– Мне до сих пор снятся сны, что я там. Можешь себе представить?

И я погрузилась в воспоминания сновидений.

Я гуляла по лесу возле санатория. По радио на деревьях стали передавать, что приближаются волки, и всем необходимо зайти на территорию. И вот я уже бегу через кусты от стаи волков, прячусь в папоротнике.

Я видела этот сон в году несколько раз и так на протяжении всей жизни. Чем был этот сон? Страхом, тревогой и одиночеством. Пока все укрылись на территории санатория, я осталась одна и пыталась бежать от своего страха. Именно так я и чувствовала себя тогда. Именно так я и чувствую себя по сей день.

– И ведь это не все, что я помню, – продолжила наступать я. – Когда мы шли через лес к санаторию, в день, когда ты меня отвозила, мы проходили мимо свиной фермы. Там в заграждении лежали огромные свиньи, и ты мне, впечатлительному и боязливому ребенку, зачем-то начала рассказывать, что они могут съесть человека.

– Так ведь могут!

– Да, и об этом мне обязательно нужно было рассказать. А еще тащить меня поближе посмотреть.

– Я не пойму, что ты от меня хочешь? Я кормила тебя, одевала, а тебе все не нравится!

– Но я же сейчас не про это!

– Ты вообще непонятно про что! Все так жили! Все оставляли своих детей и шли на работу. Это вы сейчас дармоеды и живете за счет других.

Она пыталась уйти от темы, потому что она ее задела. Это было понятно потому, как она занервничала, а потом закрылась от критики в свой адрес. Потому что чувствовала свою вину, но не хотела в этом признаваться. Мне же хотелось увидеть ее раскаяние, на которое я, видимо, зря рассчитывала.

– Ты и в садик ходить не хотела, так что теперь? – все-таки вернувшись в русло нашей беседы, продолжила мама. – Мы тебя приводили утром, а ты днем уже дома была. Сбегала! Лазила через забор постоянно, все платья порвала!

Да, я помню, как не любила находиться в детском садике, где среди толпы ощущала себя изгоем. Но не из-за привычного для других в таких ощущениях буллинга2. Я сама могла кого угодно забуллить! Я ощущала себя другой, не такой как все дети. Ощущала, что меня не понимают. И поэтому не могла долго среди них находиться. Благо детский сад располагался за моим домом, и я быстро нашла из него пути, лежащие над или под забором.

– Ты вообще была странным ребенком, который нигде не мог находиться. Но мне же надо было работать.

Чтобы «вас накормить», она это не сказала, но точно подразумевала.

В этот момент стало обидно, как никогда. Неужели она не понимала, что кроме базовых потребностей в виде кормежки, есть еще такие же базовые, как безопасность. И эту безопасность ребенок ощущает в тандеме с матерью. А у меня этого не было. Меня просто кормили, чтобы я не сдохла, а как я там живу и что чувствую, было совершенно не важно. В ее глазах я должна была стать роботом, и ведь я ставала, постепенно запрещая себе любые эмоции от позитивных, которые были не совсем уместны в нашей семье, до негативных, которые просто игнорировались или запрещались.

Я росла и понимала, что мои потребности не важны. Мои желания не важны. Мои эмоции мешают. Такой вот неглект3, напрочь разрушающий всю пирамиду Маслоу4.

Но детский садик мне запомнился не столько побегами, сколько демонстративным поведением, которое уже тогда кричало о моих проблемах. Но никто, никто не обращал на это внимание. Не было тогда ни нормальных психологов при детских садах, ни курсов для родителей по воспитанию ребенка, ни умных книжек в свободном доступе, в которых бы рассказывалось об особенных детях и помощи им. Были лишь отсутствующие воспитатели и нянечки, которым и дела не было, почему ребенок так странно себя ведет. Им хотелось лишь одного, чтобы ты не выделялся из массы и для этого в ход шли разные наказания от стояния в углу до унизительных шлепков по заднице. Вот она – наша педагогика в советское время!

Никому неважно было, что я ем землю во время прогулки. Важно было, чтобы я находилась на территории своего участка и никуда не сбегала.

Неважно было, что я ем бумагу во время того, как остальные дети мило играют. Важно было, что я не лезла со своей болтовней к воспитателю или не обижала других детей.

Неважно было, что я не могла спать во время сон-часа. Важно было, чтобы я не мешала спать другим.

Неважно было, что у меня был энурез, если я все-таки засыпала. Важно было, чтобы моя мать принесла пеленку, которая стелилась под простынь.

И тем более неважно было, что я была агрессивной и издевалась над некоторыми детьми. Важно было лишь вовремя это заметить и пресечь.

А ведь я не просто так себя вела, я кричала о том, что мне очень плохо и нужна помощь.

Я ела землю и бумагу, чтобы привлечь к себе внимание, ведь разговорами это не получалось, и меня прогоняли.

Я не могла спать, потому что меня мучили кошмары.

Я писалась во сне, потому что была тревожным и травмированным ребенком.

Я издевалась над другими, чтобы сбросить негатив, который копился во мне, когда издевались надо мной. И это было не только игнорирование моих потребностей в детском саду. Я и дома подвергалась неглекту. Но еще я отыгрывала домашние модели поведения, когда меня унижали и били. Ведь ребенок ничего не берет из головы, все, что он делает, он где-то когда-то видел. Вот и я транслировала раз за разом то, что происходило у меня дома.

Но все, на что был способен психолог в детском саду, это поставить мне СДВГ5, даже не объяснив, что с этим делать. Именно так мама и заявила:

– Ну, поставили тебе какое-то СДВГ, а я откуда знаю, что это! Они должны были с тобой что-то делать.

– Конечно они, мама! Ты-то тут причем? Как будто я не твой ребенок.

– А может, тебя в роддоме подменили? – снова попыталась откреститься от ответственности она.

– Я бы рада была, если так, но мы с тобой слишком похожи, – зачем-то на полном серьезе на ее несерьезное высказывание ответила я.

– Я устала от тебя! Пришла снова меня обвинять!

– Я тебя не обвиняю, а пытаюсь понять, почему ты так поступала?

– Как поступала? Я с утра до ночи вкалывала, чтобы вас прокормить. Да, не было денег на вещи и игрушки, да и зачем это все, когда нам отдавали другие? Жрать было нечего, а тряпье ни к чему!

И снова она уходила с темы воспитания и любви на тему «вас накормить». Как будто бы ребенку, кроме еды ничего не нужно было. Но ведь это далеко не так. И мне до сих пор не понять, почему в те далекие советские времена родители не умели любить? Неужели работа их так выматывала, что они лишались базовых инстинктов по отношению к своему ребенку? Но сейчас люди тоже работают и почему-то уделяют своим детям время, и не упрекают в том, что им нужно «вас накормить». Что изменилось? Женщины научились быть женщинами? Матери научились быть матерями?

В этом всем мне предстояло только разобраться, и я надеялась сделать это с помощью матери.

Глава 6. Брошенность (лагеря)

– Ты видела, что я не могу быть в коллективе? – продолжила свой допрос я.

– Откуда бы я это видела?

– Я всегда сбегала из садика, просила туда меня не отводить или забирать пораньше. Я не могла находиться в лагерях, куда ты меня отправляла каждое лето.

– Ты нигде не могла подолгу оставаться, и что с того?

– Тогда зачем ты меня туда отправляла?

– Куда?

– В лагерь, к примеру. Помнишь, как ты отвозила меня в «Чайку» и сама мне показала, как добраться до остановки и уехать домой, если не понравится. И ведь я твоим советом воспользовалась в первые же дни. Вот только ехать куда не знала и чуть не заблудилась.

– Тогда воспитатели такую панику подняли! – усмехнулась мама, даже не понимая, о чем я снова ей пытаюсь рассказать. – А ты вечером явилась!

– Я напугалась, и никто этого даже не заметил. А потом ты отправила меня обратно. Зачем?

– Так путевка же была! Там тебя хоть кормили, а дома жрать нечего было.

И снова это «вас накормить», которое уже сидело поперек горла! Мама! Ты понимала вообще, что мне нужна была ты, а не еда. Нужны были твои защита и внимание. Но нет, она не понимала, с усмешкой рассказывая, как привезла меня обратно и выслушивала от воспитателей нотации. Мол, что тут такого, что ребенок сбежал, не потерялся же.

Это был первый мой лагерь, где я так и не дожила до конца смены, все-таки вымолив, чтобы меня оттуда забрали.

Во второй лагерь я отправилась в более взрослом возрасте, правда, находился он далеко за городом, и сбежать оттуда было сложнее. Но я пыталась. А еще я украла у своей соседки по комнате магнитофон, о котором всегда мечтала, но понимала, что мне такое никогда не купят. Но мама не отчитала меня и за это. Казалось бы, ей все равно, что я делала, лишь бы за это не пришлось отвечать ей. И она не ответила, потому что сбежать мне не удалось, и магнитофон я вернула.

А потом были долгие дни и постоянные звонки домой со слезным «Забери меня отсюда». И она забрала. Я снова не дожила до конца смены.

Но вопрос был в другом, почему меня вообще отвозили в эти лагеря, если я не могла там находиться?

– Ты же сама хотела! – возмутилась мама. – Сначала просилась, а потом ныла, чтобы тебя забрали.

– Я просилась?

– Ты, конечно! Я доставала тебе путевку на заводе, а ты потом не хотела там быть.

Вот этого я не могла вспомнить, почему сначала хотела в лагерь и не срабатывало то, что я там уже была и мне не понравилось.

Сейчас-то я знаю причину этой двойственности. Корни ее уходят в мое психическое расстройство, где я нуждаюсь в обществе, а когда в него попадаю чувствую себя чужой и хочу побыстрее спрятаться ото всех.

Я болезненно воспринимаю, когда человек в чем-то со мной не согласен. В такой момент мне кажется, что мир вокруг рушиться и тот другой тому причина. Ведь он не видит истины, которая не просто слова, а что-то большее. То, что может нарушить устой его и моей жизни. И мне хочется доказать свою точку зрения, спасти нас от надвигающейся из-за неправильности мышления опасности. Но это не удается, и я начинаю злиться. Ведь агрессия это одна из базовых защит во время опасности. А еще я чувствую, что снова не понята. У меня появляется стойкое ощущение, что я пустое место, раз меня не слышат. И это тоже начинает выводить меня из себя. Своей злостью я пытаюсь докричаться: «Эй, смотри, я здесь! Я существую». Но сама в это уже мало верю, поэтому переключаюсь на самоуничтожающее поведение. Оно может быть разным, от нервного поедания пищи до нанесения себе физических повреждений. Боль дает возможность почувствовать, что я жива, а значит, существую.

Я болезненно воспринимаю, когда в толпе с какой-нибудь просьбой обращаются не ко мне, а к другому. В такой момент мне тоже кажется, что меня не существует.

Я болезненно воспринимаю давление на себя, будь то какие-то правила, которые мне сейчас выполнять не хочется или требование перестать быть собой (много говорить, вести себя так, как я веду и т.д.). В такой момент во мне просыпается бунтарь, и хочется совершить манипулятивное действие. Такое, чтобы всем стало страшно за меня, и они поняли, как сильно меня обидели.

И все это ради одного, чтобы почувствовать себя нужной.

Глава 7. Отчим и насмешки

Пока мама молчала, ворочаясь в своей кровати, я собиралась с духом, чтобы перейти к очень серьезной и болезненной теме. Но к такому невозможно подготовиться, а потому я просто начала новые вопросы: