Огнь поядающий

Родной город Синесия, Кирена, находящийся у моря на расстоянии двух тысяч стадиев от западной оконечности Крита был основан колонистами из Лаконии и ко времени его рождения существовал уже почти тысячу лет. Род Синесия восходил к первым поселенцам, сподвижникам царя Батта, а через него – к самому Ираклу. Когда-то город был велик и славен, ибо в Киренаике разводили превосходных коней, выпасавшихся на ее травянистых лугах; на плодородных пашнях сеяли пшеницу, которой хватало и самим, и на вывоз. Но главным достоянием Кирены была длинная и узкая полоса невозделанной земли, тянувшаяся вдоль моря, где сама собой росла чудо-трава сильфий – дар покровительствующего городу Аполлона – ценившаяся и как приправа, и как лекарство от многих болезней. Сильфий продавался на вес серебряных монет, им платили дань римлянам, его же вывозили во все уголки Средиземноморья. В те далекие времена Кирена процветала и казалось, не будет конца ее благополучию. Но бог весть за какие провинности дар этот был у города отнят: несколько лет избыточного сбора, потом засуха, нападение дикого кочевого племени, предавшего огню заповедный участок, – и драгоценное растение исчезло навсегда. И вот уже несколько веков новые поколения киренян узнавали о сильфии только по рассказам, да по его изображении на чеканившихся городом монетах.

Многих славных людей породила Кирена в былые времена: это и поэт Каллимах, александрийский книгохранитель, происходивший от самого Батта, и философ Аристипп с премудрой дочерью Аретой, после смерти отца возглавившей его школу, и другой философ, Карнеад, лучший в платоновской Академии, и знаменитый ученый Эратосфен, вычисливший диаметр земли.

Но в последние века город, лишившийся лучшего своего достояния и терзаемый нападениями то мавров, то берберов, то блеммиев, пришел в запустение. Хотя по-прежнему существовали в нем и храм Аполлона, и театр, и портики, покрывающие улицы, и беломраморная набережная, но он уже не раздвигал своих границ, а напротив, как будто съеживался внутри ставших чересчур просторными стен.

Двадцати лет от роду, уже пройдя полный курс риторики в школах родного города, Синесий вместе с младшим братом Евоптием отправился в Александрию и застал ее почти в руинах после жарких междоусобиц, приведших к разорению Сарапеона. Мусей, древнее пристанище мудрости, все еще существовал, но был осквернен и потеснен: часть библиотеки сгорела, часть – лишилась крова, потому что некоторые здания были отобраны в пользу казны. В такой нерадостный период Синесий с братом поступили в училище Феона, хранителя библиотеки и известного математика.

Первый месяц они, вместе с другими учениками, занимались только тем, что отыскивали и разбирали книги, уцелевшие в пожаре, расставляли на новых полках в доме Феона. Синесия поразила та покорная сдержанность, с которой Феон принял обрушившееся на него несчастье, – а что это было именно личное горе, можно было понять по застывшему на его лице страданию. Старшие ученики говорили, что после пожара в библиотеке волосы Феона побелели. Однако никаких упреков в отношении властей или даже погромщиков с его уст не срывалось.

Потом начались лекции, но читал их не Феон, а его дочь Ипатия. Сначала Синесий отнесся к этому скептически и думал, что это лишь вынужденная мера, пока сам учитель занят, но уже после первого занятия понял, что дочь Феона – необычная женщина, одаренная премудростью поистине божественной. Она говорила о природе чисел, о Благе, превышающем всякое представление, о нисхождении горнего света в мир, – словом, таких вещах, о которых девять десятых ученых мужей не имеют ни малейшего понятия, и говорила с такой легкостью и увлеченностью, что чувствовалось: настоящая жизнь ее – именно там, в философском эмпирее, где она видит отблески божества. Вскоре Синесий узнал, что сам Феон, прославленный математик, считает дочь талантливее себя самого.

Ипатии тогда было лет тридцать, и она так и оставалась девой, живя при отце, хотя отличалась выдающейся красотой, в ту пору уже чуть тронутой увяданием. Но неизменными оставались благородная осанка, безупречные черты лица, слегка вьющиеся черные волосы, в которых уже поблескивали серебряные нити, огромные черные глаза – тем более прекрасные, что светились изнутри светом напряженной мысли. Однако собственная внешность мало интересовала Ипатию: она никогда не носила женских украшений, хотя Феон был достаточно состоятелен, чтобы его дочь ходила в золоте; дома одевалась в полотняный хитон, даже без вышивки, волосы скручивала в простой узел, однако всегда была подчеркнуто аккуратна; на улицу же выходила, накинув на плечи трибон, плащ философа.

С мужчинами Ипатия держалась на равных, без тени смущения и свойственных женщинам ужимок. Слушатели благоговели перед ней, были и те, кто влюблялся в нее, но однажды она совершенно по-кинически поставила на место чересчур настойчивого обожателя, принеся прямо в собрание учеников пропитанные кровью месячных женские лоскутки, которых обычно не видят и мужья.

– Ты хочешь напомнить мне о моей природе? – спросила она бесстрастно, обращаясь к влюбленному, который уже готов был провалиться на месте. – Не беспокойся, я помню об этом сама, и могу и тебе пояснить, что это такое и к чему ты так жадно стремишься.

Для Синесия, который тогда ловил себя на том, что образ наставницы часто появляется в его в снах, это было хорошим уроком. Впоследствии он даже подружился с Ипатией, насколько это было возможно при той дистанции, которую она держала, и, покинув Александрию, продолжал переписываться с ней.

Четыре года в этом удивительном городе пролетели, как сон. Печальные события забылись, жизнь училищ потекла так же размеренно, как текла она во времена Каллимаха, Аристарха, Эратосфена. По-прежнему царил над городом маяк, с вершины которого, казалось, был виден весь Египет, по-прежнему грамматики трудились над изданием омировских поэм, очищая их от позднейших наслоений; по-прежнему учащиеся уносились душой в поэзию платоновских диалогов и пытались уловить ускользающую музыку мысли Плотина, все так же вгрызались в адамантовые трактаты Аристотеля. Конечно, молодых людей и просто пьянил ритм жизни огромного города с его театрами, общественными банями, где можно было получить еще одно образование, слушая проводивших в них долгие часы риторов, медиков, математиков.

Синесий уже готов был навсегда остаться в Александрии, но неожиданная смерть отца заставила его, как старшего сына, вернуться в Кирену. Тогда реальность бытия, до сих пор скрытая пестрым покровом мечтаний, показала ему свой суровый лик. Он не имел ни малейшей охоты разбираться с налоговыми задолженностями и решать судебные тяжбы. Но теперь никто не мог освободить его от этого груза. Синесий через силу занялся делами, которые ненавидел, – и неожиданно преуспел в них. Запущенное хозяйство было приведено в порядок, долги выплачены, урожай продан. Он уже хотел было вернуться в школу Феона и Ипатии, куда рвалась его душа, но неожиданно на город напали чернокожие блеммии, и Синесию пришлось организовывать оборону, руководить починкой городской стены и даже снаряжать карательные экспедиции вглубь пустыни. Занимаясь всем этим, он словно бы видел себя со стороны и не мог с уверенностью сказать, что это действительно он.

От тоски Синесий попробовал писать стихи и неожиданно обнаружил в себе поэтический дар. Ему казалось, что это Божество вознаградило его таким образом за ревностное исполнение долга. Он писал на дорийском диалекте – языке древней Спарты. Конечно, в речи нынешних киренян только проскальзывали отдельные его черты, и то в основном у стариков. Но Синесию хотелось вообразить, какие песни могли звучать во времена Батта. Он слышал, что Лакония и ее отпрыск – Киренаика, были не менее богаты песнями, чем Иония и Афины, но никто не заботился об их сохранении, и в конце концов они стерлись из памяти, давно, даже во времена Каллимаха их уже не знали, иначе дотошный хранитель Александрийской библиотеки и собиратель редкостей непременно заинтересовался бы ими. Синесий стал писать свои песни, в которых оживала древняя спартанская доблесть, и предки, называвшие Кирену Кираной, отвоевывавшие у диких племен участки пустыни и возводившие стены города, как будто незримо споспешествовали ему в его служении долгу.

За три года, проведенных в Кирене, он возмужал, повзрослел и узнал о жизни больше, чем за четыре года в Александрии – о философии, но это знание было печально. Золотой век Эллады остался позади, времена изменились бесповоротно, и что остается ему, кроме как воскрешать в воображении седую древность и, всеми силами служа долгу, пытаться защитить родную землю от распада? Не самая завидная участь, но, видно, такую ему уготовало божество.

Однажды его вызвали в курию и сам эпарх города, Кимон, семидесятилетний старик, лицом похожий на древнего спартанского царя Агесилая, статуя которого стояла на городской площади, доверительно положив руку на плечо Синесия, и заглядывая ему в глаза часто моргающими глазами, заговорил так:

– Мы тут посовещались и решили… Синесий, ты молод, энергичен и хорошо образован. Поезжай в Новый Рим, похлопочи за нас перед василевсом. Не мне тебе рассказывать о наших трудностях… Если не уменьшить налоги, лет через пять-десять Кирена придет в запустение: не по силам такое тягло. И нужна экспедиция против блеммиев. Если уничтожить их стоянки, они уйдут. В прежние времена это делали каждые пять-десять лет, а сейчас – сам знаешь… Получил я вчера письмо из Александрии: говорят, у василевса дочь родилась. Конечно, дочь – не сын, но все же повод поздравить… Мы уже собрали золото, у кого было, и заказали мастеру венец. Отвезешь, выступишь, – словом, все, как ты умеешь…

И вот уже третий месяц драгоценный золотой венец пылится на полке в покоях Синесия, поселившегося в охраняемом квартале на втором холме, где обычно останавливались посланники городов. С досады Синесий начал сочинять увещание к василевсу. Точнее, сначала он просто записал то нелицеприятное впечатление, которое на него произвел правитель. А вскоре определилась и цель – когда Анфемия познакомили с софистом Троилом.

О Троиле Синесий много слышал с тех пор, как попал в Новый Рим, но встретиться ранее не доводилось. Аврелиан отзывался о нем несколько скептически как о человеке, стремящемся к невозможному. Но вот софист сам прислал Синесию письмо, приглашая посетить его дом на Средней улице.

Троил оказался человеком лет пятидесяти, с благородным лицом, волнистыми полуседыми волосами и бледной кожей. У него были выразительные руки с длинными тонкими пальцами, украшенными тяжелыми перстнями, и, когда он говорил, движения рук по-особенному оттеняли его речь. Когда они Синесием расположились в летнем триклинии, во внутреннем дворике его старинного дома, и выпили по кубку золотистого вина, киренянин после краткого рассказа о себе пожаловался на продолжительное и бесплодное ожидание и с горечью поведал, как оскорбительно василевс обошелся с ним.

– Не буду скрывать, я был взбешен, – сказал Синесий, опуская глаза и покусывая губы. – Я все-таки приехал не собственной выгоды искать и не заслуживал такого пренебрежения. Что за правитель? Это какое-то ничтожество, в тени собственной жены…

Троил предостерегающе поднял указательный палец.

– Тише, тише, мой молодой друг! Не надо так горячиться! Первое впечатление бывает обманчиво. Уверяю тебя, наш василевс гораздо умнее, чем о нем думают.

Синесий недоверчиво посмотрел на Троила.

– Пойми его: ему досталось нелегкое наследство, – спокойно продолжал Троил. – Когда умер василевс Феодосий, Аркадию было всего семнадцать. Опасный возраст, должен тебе сказать! Уже не дитя, чтобы из него стали лепить нужную фигуру, точно из мягкого воска, но и не взрослый, чтобы защитить себя. Многие молодые люди, оказавшиеся на престоле, погибали именно в этом возрасте, – или чуть старше…

– Кому и зачем надо убивать его?

– О, тут масса претендентов на ведущую партию в государстве.

– Мне кажется, в государстве творится какой-то хаос… В Кирене мы думали, что находимся на краю икумены, в опасном месте, поэтому нам так трудно. Но оказывается, восточное варварство процветает в самом сердце империи. Господин Аврелиан говорит, что всем заправляет этот евнух Евтропий…

– Так Евтропий уже не первый, – усмехнулся Троил, поигрывая перстнем с прозрачным горным хрусталем. – Если ты помнишь, до него был Руфин, который чуть было не женил василевса на своей дочери…

– Да, я что-то слышал, – закивал Синесий.

– Представь себе картину, – оживился Троил. – Свадебная процессия выходит из царского дворца, двигается в заданном направлении, в потом вдруг… сворачивает не в тот дом и забирает не ту невесту!

– Честно говоря, слабо верится… – Синесий заглянул Троилу в глаза, чтобы понять, не шутит ли он. Но софист не шутил.

– Правда-правда! И подстроил это сам василевс… Ну, при поддержке Евтропия, конечно.

– Но почему так?

– Потому что это был единственный способ справиться с Руфином, который во всем привык действовать с напором.

– Василисса очень красива…

– О, да! И не только красива – умна и деятельна. Во все вникает, во всем участвует…

– Это я уже понял, – пробормотал Синесий.

– Не гнушайся встреч с ней. Она имеет большое влияние на мужа.

Синесий ничего не ответил на это и, чтобы продолжить разговор, спросил:

– А что же стало с дочерью Руфина?

– Да ничего… – пожал плечами Троил. – вышла замуж за другого. Хуже было самому Руфину, когда с запада явились солдаты Гайны и зарезали его, как кабана…

– Но что ты хочешь этим сказать, мой господин? – с расстановкой спросил Синесий.

– Что василевс неглуп и умеет повернуть обстоятельства в свою пользу.

– Возможно, – согласился Синесий, крутя в руке опустевший кубок.

Троил, заметив это позвал слугу и приказал налить еще вина и принести что-нибудь поесть.

– А потому советую набраться терпения и без ропота дожидаться аудиенции. Так будет лучше и для тебя, и для твоего дела. И знай: василевс вполне вменяем. С ним можно иметь дело. Уверяю тебя, сейчас обстановка в государстве намного здоровее, чем… лет пять назад. А чтобы тебе не скучать, приходи в мой дом. Мы собираемся по средам…

– Кто эти «мы»?

– Потомки благородных родов, хранители отеческих преданий, готовые служить государству в лучших традициях Афин и Спарты. Не буду лгать: вокруг василевса сейчас совсем не те люди, которых хотелось бы видеть, но еще несколько лет и – как знать? Может быть, его советником буду я? Или, может быть, ты?

Он быстро взглянул на Синесия, и тот вновь не понял, в шутку он говорит или всерьез.

Уже возвращаясь домой от Троила, Синесий вдруг почувствовал странное дерзновенное воодушевление. «Василевс неглуп… Василевс вменяем… Так что ж? Преподадим ему урок истинной философии!»

Глава 3. Отрок на троне

Сквозные вершины сосен колыхались в густой синеве неба. Сквозь прогалы между стволами искрами поблескивало море и свежий, пахнущий водой и солью, ветерок приятно холодил кожу. Галерея летнего дворца, расположенного на крутом берегу Пропонтиды, была устроена так, чтобы бережно собирать и хранить все наслаждения, даруемые природой места. Часть ее освещалась солнцем и была защищена от ветров – здесь было хорошо в прохладную погоду; часть смотрела на склон, поросший соснами, закрывавшими ее от южного солнца, – здесь даже в самый тяжкий летний зной дышалось легко. Широкая мраморная площадка была обведена мраморной оградой и сплошь выложена мусией, изображающей картины эллинских мифов: здесь косматый Океан с клешнями на голове выпускал воду из сомкнутых губ, там тритоны, надувая щеки, трубили в длинные раковины, а посередине мчалась на дельфине Фетида с оголенной спиной и чересчур низкой повязкой на бедрах, открывавшей соблазнительную ложбинку.

К стене примыкало широкое ложе, покрытое пятнистой шкурой барса и заваленное шитыми подушками, среди которых в расслабленной позе возлежал василевс Аркадий. Возле ложа стоял маленький столик с мусийной столешницей на трех львиных лапах, а на нем – переливающееся всеми цветами радуги стеклянное блюдо с горкой спелых ягод земляники. Василисса Евдоксия в полупрозрачном белом хитоне сидела возле мужа и протягивая руку, брала их по одной и поочередно отправляла в рот то себе, то ему.

– Ты сегодня задумчив, любимый, – нежно проворковала она, заглядывая в глаза василевсу. – Какие заботы мучают тебя? Разве мы приехали сюда не для того, чтобы наслаждаться жизнью?

Аркадий приподнял тяжелые веки и посмотрел на жену прозрачными серыми глазами.

– От себя не убежать, моя дорогая…

– О чем ты? – спросила Евдоксия, поднося к его губам следующую ягоду, но он осторожно отстранил ее руку.

– Мы зашли в тупик, и я это прекрасно вижу.

– Мы с тобой? – удивилась василисса.

– Нет, – покачал головой василевс. – С тобой я счастлив. Но наше общее положение меня тревожит, и я не знаю, на кого опереться.

– Евтропий слишком много себе позволяет… – нахмурилась Евдоксия.

– Евтропий – верный человек, – возразил Аркадий. – И мы многим ему обязаны. Хотя бы нашим браком. Он мудр и успел доказать это.

– Если так, то каковы причины для беспокойства?

Аркадий болезненно поморщился и закусил губу.

– Я чувствую, что должен принять какое-то решение, иначе катастрофа неизбежна. Готы хозяйничают во всем царстве. Недавно пришли донесения о погромах во Фригии… Мерзавец Стилихон… Помог, нечего сказать! Его помощь хуже кабалы Руфина… Я боюсь… что и Евтропий не говорит мне всего, и я не знаю, кому доверять. Зачем Бог не дал мне сил, чтобы быть воином? Проклятая водянка!

Он раздраженно ударил мягкой белой рукой по узорчатой барсовой шкуре.

– Бог даровал тебе разум, – возразила Евдоксия. – Не одной силой побеждают в бою. Разве ты не помнишь, что твой отец при Фригиде одолел врага одной молитвой?

– Одолел! – передразнил Аркадий. – А сам умер через два месяца, потому что застудил почки в походе. Но ему было уже пятьдесят, а у меня эта хворь с детства! Сколько себя помню, я ничего толком не мог: ни бегать, ни прыгать, ни лазать…

– Главное, что должен уметь мужчина, у тебя получается прекрасно, – Евдоксия попыталась перевести разговор в шутку, проводя рукой по низу его живота. – Слава Богу, у нас здоровые дети.

– Они еще слишком малы, – покачал головой василевс. – И они девочки…

– Виновата, исправлюсь, – игриво улыбнулась Евдоксия. – Следующим будет мальчик, вот увидишь. Я надеюсь, Господь справедлив, и здоровье он унаследует от меня. А от тебя – ум.

– Золото ты мое! – Аркадий потянул жену за руку, принуждая лечь. – Кто еще утешит, как ты?

– Разве не в том предназначение жены, чтобы дарить мужу утешение и ласки? Сейчас отдохни, а потом мы помолимся, и Бог подскажет тебе наилучшее решение. Но что касается Евтропия…

Она взглянула на дверь и, понизив голос, продолжала:

– Представляешь, вчера он не хотел пускать меня к тебе!

– Не может быть! – возмутился василевс.

– Правду тебе говорю! Он сказал, что ты занят государственными делами и тебе не до меня.

– Даже если я занят, ты можешь заходить в любое время!

– Вот, и я так думаю. Но господин препозит придерживается иного мнения.

– Я сделаю ему замечание…

– Очень на это надеюсь…

– Ты должен поставить его на место. Он думал, что будет править вместо нас, потому что мы были еще совсем дети. Но мы взрослеем и не собираемся ему ничего уступать.

– Евдоксия, пойми: сейчас слишком тревожное время, чтобы выяснять отношения и избавляться от верных союзников. Когда готская угроза минует, я разберусь с Евтропием.

– Как же она минует, если и твой Евтихиан во всем им потакает?

– Евтихиан умеет с ними ладить, поэтому и занимает свой пост. Не забывай, что и мой отец опирался на варварских вождей…

– Это ты моего отца называешь варваром? – Евдоксия гневно сверкнула глазами.

Аркадий понял, что выразился неудачно и попытался исправить оплошность.

– Ну, нет… Твой отец был варвар только по происхождению, душой же – настоящий римлянин.

– Ах, значит, и я, по-твоему, варварка по происхождению? – обиженно продолжала Евдоксия. – Так знай, что однажды на римский престол взойдет еще один варвар: твой сын!

– Ты неправильно поняла меня, дорогая, – Аркадий взял было жену за запястье, но она порывисто высвободила руку.

Некоторое время супруги напряженно молчали. Аркадий первым сделал шаг к примирению.

– Как там наша малышка? – вдруг вспомнил он.

– Которая? – равнодушно спросила Евдоксия, все еще хмурясь.

– Флаккилла, конечно. Я хочу ее видеть.

– Должна тебе сообщить, что Пульхериола тоже становится интересной, – Евдокия вдруг смягчилась. – Она уже улыбается! И такая требовательная! Прикажем принести их обеих?

– Конечно! – согласился Аркадий. – Ничто не действует на меня так умиротворяюще, как общение с моими детьми.

За четыре года брака василевс хорошо изучил характер своей супруги: да, она вспыльчива, может обижаться по пустякам, но одно упоминание детей способно растопить ее сердце.

Евдоксия легко, одним движением поднялась и ударила в колотушку, прикрепленную на стене.

Через мгновение из дверей показался евнух.

– Распорядись, чтобы принесли детей, – велела Евдоксия.

Возвращаясь на ложе, она вдруг остановилась и показала пальцем на изображение Фетиды.

– А что бы сказал архиепископ Иоанн, если бы я ходила по дворцу вот так?

Аркадий, приподнявшись на локте, засмеялся.

– А что? Тебе пойдет. Я одобряю. Но только – для меня. Если тебя будут видеть такой другие мужчины, я умру от ревности. Что же касается Иоанна, то ему до этого не должно быть никакого дела.

Евдоксия вновь опустилась на ложе, Аркадий принял ее в объятия и стал страстно целовать ей лицо и шею.

– Может быть, подождем звать детей? – промурлыкала она, млея от удовольствия.

– Нет, пусть принесут. Это я так! Какая же ты у меня красивая! Мне невероятно повезло заполучить такую жену!

Вскоре в сопровождении евнухов явились две кормилицы, несущие на руках детей: одна – девочку лет двух, другая – полугодовалого младенца. На обеих малышках были одинаковые пурпурные хитончики, расшитые цветами. Старшая девочка, увидев родителей, потянулась к ним, и, как только нянька опустила ее на пол, деловито устремилась к ним, младшая же на руках у своей няни таращила черные, как вишенки, глазки, сияя беззубой улыбкой.

Аркадий, сев на ложе, расставил руки, чтобы встретить Флаккиллу и, посадив ее на колени, стал осыпать поцелуями, Евдоксия приняла на руки маленькую Пульхерию и принялась играть с ней.

– Па-па! – лепетала Флаккилла, ласкаясь к отцу.

– Как ты поживаешь, душа моя? – спросил ее Аркадий.

Девочка заулыбалась, ничего не отвечая.

– Что же ты молчишь, Флакиллула, – спросила Евдоксия. – Ты же умеешь отвечать. Скажи: «Хорошо».

Ей пришлось повторить просьбу раза три, прежде чем малышка, смущаясь, выдавила из себя:

– Касё.

– Она стесняется тебя, – пояснила Евдоксия. – При мне она уже довольно бойко болтает и знает много слов. Но посмотри же на Пульхерию! Мне кажется, она будет еще милее.

Аркадий посадил старшую девочку рядом с собой и взял у жены младшую, которая немного насторожилась, оказавшись в отцовских руках, нахмурила лобик, но не заплакала.

– У нее прекрасные глаза, совсем твои! – сказал он, вглядываясь в младенческое личико. – И нос будет с горбинкой, как у тебя. Но что-то есть от моего отца. Черные волосы… Когда вырастет, от женихов не будет отбоя! А Флаккилла – вся в бабушку, в честь которой названа, и немножко напоминает мою покойную сестричку Пульхерию.

– Ах, не вспоминай о ней, – Евдоксия поднесла руки к лицу. – Это так печально! Потерять шестилетнее дитя, уже большенькое, смышленое… Мне кажется, я бы тоже не пережила этого…

– Не бойся, любимая, нас это не коснется, – Аркадий, правой рукой держа дитя, левой слегка обнял жену, но она порывисто отвела его руку.

– Держи ее крепко! Не дай Бог, уронишь. Она очень сильная и верткая.

Аркадий прижал дочку к груди, похлопывая ее по спинке, и продолжал.

– Моя мать умерла не от горя. Просто выпила воды из зараженного источника, когда поехала лечиться…

– Я никогда не поеду ни на какие воды! – воскликнула Евдоксия. – Но как защитить детей? Ведь ты говорил, что твоя сестра заболела, не выходя из дворца…

– Я уже не очень помню, мне было восемь лет. Мы с ней играли, как всегда, и было очень весело, а к вечеру у нее сделался жар и больше живой я ее не видел.

Евдоксия резко повернулась к кормилицам.

– Вы слышали? При малейшем недомогании детей – докладывать мне и звать врача. Если плохо едят, если плачут, если… Ну, вы знаете, что бывает.

– Хорошо, госпожа, – в один голос отозвались няни.

– И оставьте нас одних. Я позову вас, когда будет надо.

Кормилицы удалились, а молодые родители продолжали играть с малышками.