Теория выигрыша

В общем-то, она давно созрела, чего уж там… Южная крупная девушка девятнадцати лет, пора. Сны снились стыдные, так что она по утрам смотрела на Переверзина с настоящей ненавистью: старый задохлик, му-уж… Муж есть, а Верка – девственница. Это как? Дошло до того, что она стала жалеть, что сбежала из родного городка в ночь, а не утром. И мечтался начальник автобазы, а от воспоминания о его грубоватом тычке в плечо, когда он приказал помочь жене с чаем, у нее все внизу становилось влажным.

Павел был ровесник начальника автобазы и будь на месте Верки не Верка, то эта не Верка в такое просто не поверила бы. Павел, конечно, выглядел моложе, он жил в мире, где стареть не торопились, в отличие от начальника автобазы, который подобно другим жителям городка, старел мгновенно и с удовольствием. Их внешние различия, тем не менее, были не замечены Веркой, ведь она сама находилась еще в том возрасте, который не различает возрастов. Она не понимала разницы не только между двадцатью и тридцатью, но даже между двадцатью и пятьюдесятью. Не потому, что ей все казались одинаково старыми, нет. Она просто вообще не думала ни о времени, ни о годах.

Павел поразил ее красивой речью и меланхолией во взоре. Он был нежным, а она никогда не видела нежных мужчин. Она даже не догадывалась, что такие мужчины существуют. Появление Павла было для нее чем-то сродни появлению ангела – существа небывалого, с крыльями.

Это он стал называть ее Вероникой.

– Вероника, – ласково тянул он. – А вы знаете, Вероника, что рифма к вашему имени – ежевика. Вы черная и колючая и, наверное, кислая на вкус. А?

– Придурок, – шептала Веркина соседка. – Как таких придурков берут преподавать?

Рифмы его явно интересовали: он подбирал Верке повилику и куманику, богиню Нику и говори-ка, а как-то раз пришел грустным и сказал, что рифмой Верке отныне будет слово «маргаритка», и это, разумеется, не по правилам, но есть великие литературы, сказал он, где рифма не обязательна, в отличие от косной, морализаторской, подростковой, которую он вынужден преподавать.

Это был отголосок вчерашнего диспута с бывшими однокурсниками: один из них был поэт, опубликовавший уже несколько стихов в журнале, и что-то Павел раззавидовался…

После «маргаритки» Верка все для себя решила, и отныне у нее была только одна цель. Средства Верку не интересовали.

Началась настоящая осада. Она выучила наизусть его расписание, и теперь постоянно попадалась ему на глаза. Она поджидала его на станции, голой рукой собирая снег с бетонного ограждения – ей нравилась боль, с которой ломило замерзшую руку – потом она якобы случайно встречалась с ним взглядом, рассеянно кивала, и тут же бежала вперед, чтобы встретить его у дверей в аудиторию.

«Ой, – говорила она. – Я думала, у нас здесь лекция. Извините».

Иногда Павлу казалось, что Верок несколько – и одна всегда стоит на станции, другая всегда ошибается с аудиторией, третья ищет свободный столик в преподавательской столовой (и когда ее гонят, идет, нагнув голову), четвертая приходит к нему на занятие, пятая просто бродит по коридорам и даже проходит мимо мужского туалета, когда бы он оттуда ни выходил.

Разумеется, он быстро понял, в чем дело, и даже поразился: кто учил эту крупную блеклую девушку так неправильно очаровывать мужчин?

Но ему и льстило такое внимание. Павел был полным, невысоким, старомодным мужчиной не первой свежести. Женщины на него уже не смотрели. Зарабатывал он очень немного – не погуляешь. Жена ему изменяла, а он ее все любил, ему, наверное, хотелось как-то отомстить, как-то утвердиться. Тем не менее, ему даже в голову не пришло утверждаться с помощью этой нелепой большой студентки.

«Тамерланша какая-то, – насмешливо думал он. – Но сколько страсти! А сколько слоновьей грации, бывает же…»

В итоге он посуровел, стал недовольно отворачиваться, встречаясь с ней взглядом на станции, даже пару раз понизил оценку только за то, что уж слишком она его ела глазами. Ну, и этим погубил Верку окончательно.

Однажды вечером она подловила его в темном коридоре и бухнулась перед ним на колени. Он вначале остолбенел от ужаса, потом стал отдирать ее руки, потом понял, как нелепо выглядит, в итоге выпрямился и тоскливо посмотрел по сторонам и даже наверх.

Ну что делать в такой ситуации? Смеяться, плакать? Может, появись кто в коридоре, это было бы и лучше – уж позор так позор. Но коридор был абсолютно пуст, только мигала единственная лампочка, выделяя светлый куб вдалеке от них. Сами они стояли в полумраке, пахло паркетной мастикой, Павел подумал, что у Верки теперь будут измазаны желтым колени. Она же дрожала, захлебывалась тихими жалобами, вжималась в него в таком месте, что это место у него стало горячо набухать. И Павел вдруг понял, что единственный достойный выход из ситуации – это, как ни странно, сделать то, что она хочет.

Он оказался прав.

Безобразная унизительная сцена, могущая на десятилетия отравить и ее и его воспоминания, внезапно стала правильной, естественной и даже красивой. Они просто зашли в аудиторию, легли там между партами, и если дальнейшие их встречи оказались наполнены стыдом и несуразностями, то начало отношений оба потом вспоминали с гордостью.

Наверное, никогда в жизни Верка не была так счастлива, как в тот вечер. Стоял апрель, низкие улочки Перловки занавешивала нежная серебристая дымка. Электрички долго не было, и это тоже было хорошо.

Верка стояла, опершись спиной о бетонную стену, и глядела невидящими глазами на уходящие к горизонту пути. Как это все… Трах, бах, на полу… И ведь днем это казалось невероятным – ну как? Как?

Как? – спрашивали девушки друг друга. А вот как! Подошла, потребовала и получила, вот как. И теперь стоит посреди весенних ароматов, и гудит земля под ее ногами.

Электричка замедлила ход, распахнула двери.

Верка вошла, вагон был почти пустым, она сразу села у окна.

Павел видел, что она вошла, и решил пропустить электричку. Можно было сесть в другой вагон, но он подстраховался. Эта девушка внушала ему страх. Что же делать дальше? – думал он. Увольняться?

Отношения не на полу – не разовые – действительно, казались невозможными. Оба были женатыми, он был преподаватель, она – студентка. И главное, он категорически, почти до тошноты не любил ее. Павлу нравились маленькие и худенькие девушки, а Верка в свои девятнадцать уже была бой-бабой, ясно, что еще пара лет – и она станет огромной женщиной с усами на верхней губе. В этих гиперболизированных представлениях о будущей Верке, роившихся в голове Павла на его обратном пути в Москву, хорошо видны и его неприязнь, и его страх перед ней.

Труднее всего было прийти на первое занятие следующего дня. Он вошел буквально белый, ему было плохо с сердцем, он не выспался. Он встал в дверях, покачиваясь, и сразу же увидел ее. Она пересела на первую парту и теперь была прямо перед его столом, улыбающаяся во весь свой немаленький рот.

Вот это девушка! – с невольным восхищением подумал он. Все-таки времена были еще целомудренные, и то, что они вчера сотворили, не вписывалось в обычные рамки. И вот он не спал ночью, шатается, а она сидит, выспавшаяся, и даже глаз не опускает.

Больше они никогда не спали вместе: ни на полу, ни в кровати, никак. Павел теперь приезжал в Перловку на попутках, а выбегал из здания техникума до звонка. Выбежав, он крался к станции длинной дорогой, причем не по колее, а по обочине, в кустах. Но главное он никогда – никогда! – не оставался в помещениях техникума один.

Через полгода он уволился.

Пришедшая ему на смену преподавательница литературы с изумлением обнаружила, что у студентки Веры Беленькой нет ни одной оценки. У всех есть – а у нее пустые клеточки. Видимо, Павлу не хватило духу хотя бы раз спросить ее о чем-то.

Сбежав из техникума, Павел вздохнул свободно и даже напился в честь удачного избавления.

«Я от дедушки ушел, я от девушки ушел!» – кричал он к неудовольствию соседей по коммунальной квартире.

Он никогда и не узнал, что Верка его не ловила. В первое утро после их единственных любовных отношений на полу – так сказать, вдвойне половых отношений – она влюбилась в другого человека, и на последующие полтора года связала судьбу с ним.

9

После новоселья Лидия проспала двадцать часов, потом поела, еще поспала часа четыре, в итоге не пошла на работу ни в понедельник, ни во вторник. И тем самым дала матери необоснованные надежды.

Дело в том, что за свою работу в газете Лидия получала двенадцать тысяч рублей в месяц. Мать получала много, и им хватало за глаза, но эти двенадцать тысяч стучали в материно сердце, как пепел Клааса. Она считала, что дочечку недооценивают.

– Между прочим, все остальные получают десять, – утешала Лидия. – Я им даже не говорю, что у меня больше. Артем просил не говорить.

– Лидусь! Ты о чем? Это же издевательство. Ты на метро больше тратишь.

– Но у нас такие зарплаты.

– Так уходи.

– Куда?

– У тебя такое образование, Лидуся! Мне бы в свое время такое образование.

– И что мне с этого образования? Тема моей диссертации: «Русская журналистика 19 века».

– Вот! – радостно восклицала мать, которая любой довод умела превращать в доказательство своей правоты. – Диссертация о русской журналистике!

– Девятнадцатого века.

– Ну и что, что девятнадцатого? Как будто в девятнадцатом веке были другие буквы.

– Вообще-то были.

– Правда?

Мать была страшно изумлена.

Но в целом она не сильно настаивала. Может, боялась, что покажется, будто она попрекает дочь маленькой зарплатой, но скорее, была уверена, что Лидия сидит в газете из-за Артема. Теперь ее старый враг был повержен (это была ее версия), и уже во вторник вечером она снова завела этот разговор.

– Ты чего это наглаживаешься? Я думала, ты на работу не пойдешь.

– Как это не пойду? В нарушение Трудового кодекса?

– Тебе больше не надо сидеть в этой паршивой газете.

– Ты предлагаешь мне в честь сломанной личной жизни сломать еще и работу?

– Да, – воскликнула мать, и в ее глазах зажглось грозное веселье. – Ломать так ломать!

– Думаю, что пока достаточно сломанной личной жизни. Пока достаточно.

Мать даже пискнула от разочарования.

– Ну что ты драматизируешь? По-моему, у тебя удачное время в жизни. Дурака этого старого бросила. И работа теперь не держит. Ты уже семь лет там сидишь. Копейки получаешь.

– Ох, мамуля, – Лидия засмеялась. – Мне нравится твоя трактовка. Я бросила старого дурака. Я!

– А как? – изумилась мать. – Насколько я понимаю, ты поставила вопрос ребром. Что тебе пора замуж.

– Ну да, что-то вроде, – и утюг выпустил в воздух струю теплого пахучего пара.

– Давай о нем забудем. Давай уйдем с этой паршивой работы, где он будет тебе мозолить глаза.

– Вначале надо найти что-то, а потом уже уходить.

– А вот это заблуждение! Надо вначале уходить. Иначе как ты поймешь, что надо что-то найти?

– Мамуль, если я сейчас останусь без работы, то вообще сойду с ума.

Видимо, какая-то слабина в ее голосе все-таки прозвучала, потому что на следующий день она пошла в газету, а мать занялась поисками ее новой работы.

Надо сказать, что возможности матери были в те годы почти неограниченными. Связи, наработанные за десятилетия ее сказочной карьеры, опутывали всю Москву, как электрические провода. Это было важнее денег, притом, что могло и не приносить денег, как, скажем, не приносило их матери. Но зато в этой сети решались «настоящие вопросы» – самые настоящие вопросы, вроде условного срока вместо десяти лет строгого режима или особняка в центре, оттяпанного у одного известного театра за неуплату электричества. Вот какие вопросы решала мать по своим проводам, посылая в московский эфир короткие шифровки, иногда непонятные, как абракадабра, а иногда прямые и ясные, но звучащие как бы между прочим, в конце веселой свойской беседы о памятных совместных эпизодах. Лидия умирала со смеху, слушая эти странные разговоры, в которых все главное выдавалось за второстепенное, но воспринималось как главное. «Да, Васильич, наша русская природа – это тебе не Турляндия… Слушай, как раз по поводу природы. Тут хороший человек, верующий, по этой земле из лесного фонда хочет встретиться. У него очень интересные предложения. Он храм хочет построить, ну и еще что-то. Может, он подъедет, обсудите?»

– Мамуля! – хохотала Лидия. – Я предлагаю вам не тратить время на разговоры. Записывайте на автоответчик и прослушивайте с конца!

– Лидусь, ну что ты? – обижалась мать. – Хороший человек попросил. А в лоб я не могу, обидятся. Скажут, вспоминаешь нас только по делу.

– Как будто это не так!

–Лидусь, ты не права.

Много лет мать решала судьбу лесов, театров и судимостей, и вот теперь, наконец, получила возможность что-то порешать для дочечки. Но сеть дала сбой в самом неожиданном месте. На Лидию, ожидавшую скромной поддержки, посыпались воистину золотые предложения.

Вечером в среду, когда она пришла с работы, мысленно прокручивая в уме встречу с Артемом в коридоре, мать предложила ей возглавить крупную радиостанцию. Она, икнув, отказалась.

В четверг матери сообщили, что помогут выбить свой телеканал. Услышав об этом, Лидия побелела. Мать, увидев ее реакцию, снова вошла в сеть, и там, в сети, немного поколебавшись, предложили того, кто даст на этот телеканал денег. «Сказочное предложение» – сказала мать, поджав губы. «Мам, я не сумею. А чего-нибудь попроще нет?».

Через неделю предложили попроще: возглавить связь с общественностью комплекса жилищно-коммунального хозяйства Москвы. И сразу же первое задание: комплекс оплачивает программу на государственном телеканале. Сумма выделяется большая, каналу и тридцать процентов за глаза. На этом месте шифровка приостановилась, но ее концовка была понятна даже Лидии: приступай, осваивай бюджет, нам процентов двадцать, это по-божески.

– Мам, а нет работы журналиста?

– Лидусь, я думаю, журналистами не по блату работают, – с сомнением сказала мать. – Чего там? Зарплаты маленькие… Но я узнаю.

Журналистом? Хорошо. Из эфира прилетела продюсерская компания, которую надо возглавить, и которая согласится на кандидатуру Лидии, потому что в случае согласия компании дадут два жирных государственных заказа. «Мама!»

Наконец, в сети поняли, что Лидия – натура утонченная, и предложили на выбор: должность декана факультета журналистики либо место начальника коммерческого отдела большого вуза. В конце разговора, после отводящего глаза обсуждения подарков на грядущий юбилей главного архитектора, ну да, картина лучше всего, а еще он любит золотые монеты – «кстати!» – намекнули, что второе место лучше, имеются большие возможности сдачи в аренду помещений.

Тут Лидии пришло в голову, что все это хорошие работы для Артема. Когда она сказала об этом матери, та побледнела.

– Вот что, дорогая, – процедила после длительной паузы. – Я больших людей побеспокоила не ради твоего старого идиота. Не хочешь менять работу, не меняй. Но скажи это прямо, чтобы я не выглядела посмешищем.

– Говорю прямо: я пока останусь в газете.

– Хорошо.

Наверное, она подумала, что Лидия продолжает цепляться за Артема. На самом деле это было не так. Если бы можно было безболезненно, тихо, постепенно отчалить к новым берегам, она бы отчалила. Но от нее требовались слишком крутые перемены. И главное, она очень боялась, что на новом месте ей будет хуже. Вдруг она не справится? Она плохой журналист и никогда не работала начальником. Нельзя требовать от человека менять свою природу.

Почему Лидия выбрала профессию журналиста? Потому что мать костьми легла против профессии учителя, вот и все. Какие еще могли быть варианты для образованной девушки из хорошей семьи? Лидии казалось, что быть учителем лучше, но мать не питала иллюзий насчет женской завлекательности дочери – такая учительница, как Лидия, имела мало шансов выйти замуж. Мешали и фантомные материны боли – в Дагестанской школе единственным мужчиной был трудовик, колченогий, как табуретки, которые он заставлял сколачивать. И пятьдесят лет спустя мать была уверена, что личная жизнь Лидии, стань она учительницей, была бы обречена на брак с инвалидом войны.

Разумеется, главная мечта матери была неосуществима: Лидия категорически отказалась идти по ее стопам. Эх, какие вопросы могли быть решаемы в этом тандеме! Да и потом, позже, сложная сеть проводов, тянущаяся от матери в разные уголки страны, была бы отдана в родные руки – но Лидия не захотела, и теперь это золотое руно разойдется по небу дымом, ведь унаследовать его, не находясь в системе, нельзя.

Весь следующий вечер мать ходила непривычно задумчивая, а потом предприняла попытку объясниться.

– Лидия, я думаю, что, если твой Артем узнает о собственном телеканале, он на тебе сразу женится, – сказала она за ужином, наблюдая, как жар заливает лицо и плечи дочери.

– Мама, что ты говоришь?

– Это деловой разговор, Лидусь. Вопрос можно решать и таким способом. Я хочу обсудить разные варианты.

– А я не хочу! Понятно?

– Насколько я могу судить о нем…

– Хватит! – заорала Лидия. – Я терпела, когда мне, бездарной корреспондентке бездарной газеты, цинично предложили возглавить факультет журналистики! Теперь мне предлагают купить мужика! Ты хоть понимаешь, что это безнравственно?

Разговоры о работе прекратились. Жизнь шла по-прежнему.

Первое время Артем дулся, потом, видимо, машинально поздоровался. Она не зарыдала, не бросилась на шею, он успокоился, перестал бояться. «Дружба?» – спросил. Она пожала плечами с большим достоинством.

Теперь он здоровался всегда, а иногда подмигивал. Наконец, пригласил выпить кофейку в ресторанчике напротив. Спросил: «Ты не в обиде?» «Не в обиде». «А и хорошо, что объяснились. Я даже жалею, что раньше не догадался. Я ведь не знал, что у тебя, там, какие-то претензии. И тебе было бы легче – замуж бы вышла за этого, который богатый». «А он снова подкатывает, между прочим» – соврала Лидия. «Везет, – очень серьезно сказал Артем. – Вообще, хорошо быть бабой. Всегда можно папика найти, и все проблемы решены». «А ты мамика найди». «Где они – мамики? Может, ориентацию сменить? А то ипотеку, боюсь, не вытяну».

Она вдруг злорадно подумала: а если предложить ему пост директора собственного телеканала – что он ответит? От этой мысли тянуло какой-то другой жизнью, словно на секунду приоткрылась дверь в параллельное пространство, и горячий сквознячок тех ветров, что там дуют, вмешался в московский воздух.

Она захлопнула эту дверь.

Так прошел год, и она уже привыкла к тому, что они с Артемом – друзья, и новое положение обставилось мелкими привычками, ритуалами, приобрело черты уюта. Но в апреле вызвали в бухгалтерию, вручили уведомление. Через два месяца газета закрывается.

В коридоре она столкнулась с Артемом.

– Знаешь уже? – сердито спросил он. – Все, кабздец. Тебе еще хорошо, у тебя жених миллионер, а мне каково? У меня ипотека.

– Никакой надежды?

– Какая, нах, надежда? У нас долги – сорок миллионов. Да и пошла она, эта газета, ненавижу.

– Да, – сказала Лидия и вдруг заплакала.

Он покосился на нее, но не приобнял, только посопел носом.

– Мне тут одно место предложили. В продюсерской компании. И платят нормально. Но я не хочу идти простым редактором. А тебе в самый раз. Фактически это то же самое, чем ты здесь занималась. Дать контакты?

Узнав новости, мать промолчала, что свидетельствовало о крайнем раздражении. Очевидно, ее обидело, что Лидия сочла предложение Артема более выгодным. Она не поняла: Артем предложил то, что нужно – по мерке. Видимо, он лучше знал Лидию, чем ее собственная мать.

10

Бывший преподаватель техникума имени Альтшуля Павел Штальман умер в 2009 году от рака легких.

«Легкого рака» – в ужасе пошутил он, когда узнал диагноз, но шутка вышла несмешной. От официального лечения Павел отказался – уж очень тоскливыми были государственные больницы – все деньги в итоге потратил на шарлатанов, потратил заодно и время. Последние месяцы жизни прошли в мучениях, что, впрочем, имело один-единственный положительный момент: страдания настолько замутили голову, что только один раз за время умирания Павел попытался вспомнить прошедшую жизнь и как-то оценить ее с точки зрения удачливости. Ему хватило сил на единственный вывод, да и тот он не смог укоренить в лишенной кислорода голове.

Никто на свете не оценил жизнь Павла: никому на свете он не был интересен. Все мечты, с которыми он вступил в жизнь, были забыты даже им самим, и некому было сопоставить их с окончанием жизни, а ведь только таким сопоставлением и можно оценивать жизнь. Впрочем, нам жаль Павла – он был хоть маленький, но человек – и мы здесь, на этих страницах можем милосердно назвать его жизнь неудачливой и тем самым хотя бы на мгновение вызвать его из небытия.

Больше всего на свете Павел мечтал написать великие стихи. Сын уборщицы, мальчик с московской окраины, он услышал волшебные звуки в восемь лет, когда прочитал у Блока: «Как под утренним сумраком чарым лик, прозрачный от страсти, красив» – ох, сколько еще невинных душ погубила блоковская дудочка…

От несуществующего в русском языке слова «чарый» заболело сердце и облило горячим грудь: слово было хоть и несуществующее, но несказанно прекрасное. Оно к тому же вместило в себя все, что вообще можно было сказать о сумраке определенного часа, места и освещения. Несуществующее слово сделало все это гораздо лучше, чем любые существующие слова. Это было чудо.

И Павлик это понял!

В следующую секунду он догадался, что обладает поэтическим слухом. Потом наступила еще одна секунда, именно она испортила Павлику жизнь. В эту злосчастную секунду он сделал вывод, что сможет писать стихи. Ошибка распространенная, о ней даже нет смысла говорить подробно.

Поэтический слух сделал его лидером школьных уроков литературы. Особенно удавались сочинения. Они были умные, тонкие, Павлик писал «афористично», вот как. Он был словно Тютчев, и это вгоняло в священный трепет одиноких учительниц литературы. Мальчику пророчили великое будущее.

И он без всяких проблем поступил в Литературный институт имени Горького.

Здесь мечта Павла вспыхнула солнечным бликом: он словно вступил в бескрайний океан и осознал, что он – рыба. У него есть жабры, есть плавник, есть хвост, а в голове у него особый прибор, знающий, как ориентироваться в синих просторах. Пора плыть, пора писать, как Бродский.

Хотя бы как Бродский.

Павел Штальман видел, что музыка сфер открыта ему с рождения, она звучит в голове так мощно и внятно, что это не может не означать избранности.

«И он возлюбил этот мир, обольстительно-невыносимый» – прочитал он в «Махабхарате»: да, все верно, я тоже так чувствую. Я не только слышу, как надо, я еще знаю, о чем надо: восторг перед миром переполняет мою душу. Теперь я овладел и формой, и содержанием. Моя сердечная боль есть свидетельство обнаженных нервов гения. Я передатчик божественных откровений, и скоро передача начнется.

Но передача не началась.

Правда, его стихи напечатали в стенной газете, а одно даже победило в конкурсе журнала «Юность», это были неплохие стихи, афористичные, в них были рифмы, метафоры, ритмы и милые созвучия, но поэзии в них не было.

И он это, разумеется, слышал, ведь у него был поэтический слух.

Ужасная ситуация… Вначале понять, что океан открыт, потому что имеются жабры, имеется хвост и прибор в голове, а потом догадаться, что в этом океане нужны крылья. Или, скажем, ступни. На фига, казалось бы, рыбе ступни – а вот, пожалуйста, без них ты в этом океане никто.

Так что обнаженные нервы остались с Павлом до смерти, изо рта Павла, пока этот рот не забили глиной, вырывалась лишь благодарность, и мир казался Павлу обольстительно-невыносимым, но это никак не свидетельствовало о поэтическом таланте Павла Штальмана.

Он не написал ничего стоящего, а с окончания Литературного института вообще ничего не написал. Закончив престижный вуз, он отправился преподавать в школу, потом поработал редактором в одном техническом издательстве, потом перешел в техникум имени Альтшуля, откуда ушел очень быстро, испугавшись романа со студенткой.

Следующие двадцать лет Павел провел в районном, а потом и в окружном комитете образования. Он там был «ведущим специалистом», то есть мелким чиновником. Всю жизнь Павел прожил с одной женой, которая его не любила. Детей у них не было.

В 2008 году диагноз Павла стал ему известен, и он начал готовиться к смерти.

Вначале, правда, верил в чудо, трепыхался, пил какую-то черную смоляную гадость, купленную за огромные деньги, и ему полегчало, но потом все стало очень плохо, голову заволокла муть, и сил уже не было ни на действия, ни на мысли.

Только один раз, ранним утром за месяц до смерти, этот человек неохотно заглянул в пыльные провалы прошлого: тихонько постоял в палисаднике родительского дома, потом первый раз прочитал в потрепанной книжке без обложки: «Я проснулся на мглистом рассвете неизвестно которого дня», выпил первую бутылку водки после победы в литературном диспуте, первый раз поцеловал жену, первый раз ее ударил, пролил яростные слезы отчаянья, а потом – тихие слезы смирения, прошел босыми ногами по дорогам обычной судьбы – и неожиданно осознал, что самое яркое воспоминание его жизни – это история любви к нему одной студентки, чье имя он забыл навсегда.